Текст книги "Беззвездное море"

Другое место, другое время
Интерлюдия II

Забытый ныне город, много, много лет тому назад

Пират (который остается метафорой, но, тем не менее, человек – и испытывает порой трудности с совмещением в себе того и другого) стоит на берегу, глядя на корабли, которые плывут по Беззвездному морю неподалеку от Гавани.

Он дает себе волю вообразить себя и рядом с собой девушку на борту одного из таких кораблей, плывущих все дальше и дальше, в будущее, прочь от этой Гавани к новой. Он представляет себе это так ясно, что почти верит, что это произойдет. Он видит себя вдали от этого места, свободным от всех его правил и ограничений, свободным от всего, кроме девушки.

Он почти что видит звезды.

Он притягивает к себе девушку, обнять ее, обогреть. Он целует ее в плечо, воображая, что у них впереди вся жизнь, когда на деле у них осталось лишь несколько кратких минут.

То время, которое пират воображает себе, оно не в этом городе и не сейчас. Оно будет не скоро.

Корабли далеко от берега, а за спиной у них уже бьют тревогу городские колокола.

Пират знает, хотя не хочет себе в этом признаться, что кораблям еще плыть да плыть.

Девушка (которая тоже метафора, вечно изменчивая метафора, которая лишь изредка облекается в форму девушки) тоже об этом знает, и даже лучше знает, чем он, но они о таком не говорят.

Уже не в первый раз они стоят вместе на этих берегах. И не в последний.

Это история, которую они проживают снова и снова, вместе и врозь.

Клетка, в которой они сидят оба, очень большая, и ключа к ней нет.

Пока что.

От сияющего Беззвездного моря девушка тянет пирата в тень, где можно с большим толком использовать те минуты, что остались у них двоих до того, как вмешаются Время и Судьба.

Отдать ему как можно больше себя, чтобы он ее помнил.

Когда их найдут, когда девушка с открытыми глазами встретит свою смерть, а в ушах ее будут звучать крики ее возлюбленного, прежде чем беззвездная тьма снова заявит свои на нее права, она увидит океаны времени, которые простерлись между этой точкой и их свободой, чистые и огромные.

И увидит способ, как их пересечь.

Книга III
Баллада о Саймоне и Элинор

Баллада о Саймоне и Элинор
Наименование вещей, часть I

Распахнутыми карими глазами девочка смотрит на каждого, кто приходит взглянуть на нее. Черное облако курчавых волос окружает ее голову, в волосах запутались сухие листья. Она вцепилась в дверной молоток, держит его, как дети помладше ее, младенцы, вцепляются в погремушку или зубное кольцо. Крепко держит. Защищает-оберегает.

Ее усадили в кресло в одной из галерей, как будто она сама – произведение искусства. Ножки ее не достают до пола. Голову ее осмотрели, выразив обеспокоенность по поводу травмы, хотя кровотечения нет. У ее виска расцветает синяк, набухает зеленью по смуглой коже. Но, похоже, это ее нимало не беспокоит. Перед ней тарелка с маленькими печеньями, она ест их, откусывая понемногу, сосредоточенно.

Ее спросили, как ее звать. Вопроса она, похоже, не поняла. Возникает дискуссия, как общаться с таким крошечным созданием (мало кто помнит, когда в последний раз здесь был ребенок), но другие вопросы она понимает: кивает, когда ее спрашивают, хочет ли она пить, не голодна ли. Улыбается, когда кто-то приносит ей старую мягкую игрушку, кролика с редеющей шерсткой и вислыми ушками. Только после того она отпускает дверной молоток и кролика сжимает в руках с той же силой.

Она не помнит ни своего имени, ни сколько ей лет, ни чего-либо о семье. На вопрос, как она попала сюда, она поднимает дверной молоток, и в карих глазах ее жалость, поскольку ответ очевиден, разве не так, а люди, которые столпились вокруг, просто не очень внимательны.

Все, что касается ее, подвергается анализу, от покроя туфелек до особенностей выговора, когда удается выудить у нее словцо-другое, но говорит она редко, и приходится сойтись на том, что есть некоторый намек на Австралию или, возможно, Новую Зеландию, хотя есть и те, кто настаивает, что легкий акцент в ее английском указывает на Южную Африку. В каждой стране можно наткнуться на старую дверь, оставшуюся без регистрации. Достоверных географических сведений у девочки не добыть. С примерно одинаковой ясностью она помнит людей, фей и драконов. Крупные здания и маленькие строения, леса и поля. Описывает водоемы непонятных размеров, речь то ли об озере, то ли об океане, то ли о ванне. Невозможно понять, откуда она родом.

На протяжении всего расследования по умолчанию предполагается, что вернуть ее туда, откуда она упала, никак не удастся, ведь двери ее больше не существует.

Можно было бы попробовать отправить ее обратно через другую дверь, но ни один местный житель, которых все меньше, в добровольцы не вызывается, а потом, девочка, похоже, довольна. Не жалуется. Не просится домой. Не плачет по родителям, уж где они там, бедолаги.

Девочке выделили комнату, где ей все велико. Одежду по размеру нашли, и одна из групп вязальщиков обеспечивает ее свитерами и носочками из цветной шерсти. Туфельки вымыли и вычистили, но они остаются ее единственной обувью, пока она не вырастает из них, каучуковая подошва снашивается до дыр, латается и снашивается опять.

Ее называют “девочка”, “дитя”, “найденыш” или “подкидыш”, хотя те, кто склонен придираться к словам, указывают, что, насколько известно, никто ее не бросал, и поэтому термин “подкидыш” – неточен.

Наконец она получает имя “Элинор”, и некоторые потом говорят, что имя дано ей в честь королевы Аквитанской, другие предполагают, что выбор вдохновлен Джейн Остен, тогда как третьи уверяют, что на вопрос: “Как же тебя зовут?” – она как-то отозвалась, чем-то вроде “Элли” или “Эллира”. (На самом деле, женщина, предложившая это имя, взяла его из книжки Ширли Джексон, но ни за что не признается в этом ввиду несчастной судьбы, выпавшей на долю той, выдуманной Элинор.)

– Она что, все еще без имени? – осведомляется Хранитель, не поднимая глаз от листа бумаги, по которому движется его перо.

– Ее стали звать Элинор, – сообщает ему художница.

Хранитель, отложив ручку, вздыхает.

– Элинор, – повторяет он, растянув последний слог, отчего имя обращается в еще один вздох. Снова берется за ручку и возобновляет свою писанину, все это без того, чтобы хоть раз поднять глаза на художницу.

Художница с расспросами не пристает. Думает, может, это имя что-то особенное для него значит. Они с Хранителем знакомы совсем недавно. Она решает не вмешиваться.

Гавань Беззвездного моря поглощает, впитывает в себя девочку, провалившуюся в полусгнившую дверь, так же как поглотила, впитала в себя и самое дверь лесная почва. Девочка стала частью пейзажа. Иногда ее замечают. Чаще – нет. Предоставляют самой себе.

Ответственность за нее никто не берет. Каждый думает, что это сделает кто-то другой, вот никто и не делает. Все заняты собой, своими личными драмами. Да, они интересуются, расспрашивают и даже принимают участие, но – ненадолго. На мгновенья, не дольше, здесь и там разбросанные по детству, как опавшие листья.

В тот первый день, в кресле, но еще до того, как ей дали кролика, Элинор отвечает вслух и внятно на один-единственный вопрос: что она делала вне дома одна, без взрослых:

– Разглядывала.

Она считает, что неплохо справилась с задачей.

Закери Эзра Роулинс, обнаружив себя в лифте в компании розоволосой дамы с пистолетом в руке, которая, он в этом довольно-таки уверен, устроила поджог, в довершение к прочим своим преступлениям, совершенным в ходе этого дня, и джентльмена в бессознательном состоянии, который, по некоторым данным, покушался на убийство, и его, Закери, бедная разбитая голова не в состоянии разобраться в том, что ему нужней, вздремнуть или выпить, и еще в том, отчего это, скажите на милость, в сомнительной этой компании он чувствует себя куда комфортней, чем в той, которая ей предшествовала.

– Какого черта. – выговаривает он, но закончить вопрос слов не находит и только бессильно тычет рукой сразу на пистолет Мирабель и на дверь лифта.

– Так мы вывели из оборота ту дверь, а найти какую-то еще она, есть надежда, сразу не сможет. Да что ты так на меня смотришь?!

– Ты наставила на меня пистолет!

– Ох, прости. – Мирабель, глянув на свою руку, прячет пистолет в сумку. – Это антиквариат на одну пулю, раз – и готово. Слушай, да у тебя кровь идет!

Она осматривает ему ранку за ухом, достает из кармана носовой платок с рисунком из циферблатов, прикладывает его к ране, а потом демонстрирует Закери. Платок окровавлен сильнее, чем он ожидал.

– Да ладно, ничего страшного, – успокаивает его Мирабель. – Просто прижми покрепче платок. Мы потом порез обработаем. Может остаться шрам, но тут мы с тобой на равных. – Приподняв волосы, она показывает ему свой шрам за ухом, который он заметил еще в “Старбаксе”, и теперь уже нет нужды спрашивать, как она его заработала.

– Да что тут вообще происходит? – вздыхает он.

– Это отнюдь не простой вопрос, Эзра, – качает она головой. – Послушай, что-то ты взвинчен. Чаепитие, насколько я понимаю, оказалось не из приятных.

– Аллегра угрожала моей матери, – говорит он, догадываясь, что Мирабель пытается его разговорить, снять напряжение.

– Да, это в порядке вещей, – говорит Мирабель.

– Так она это что, всерьез?

– Конечно. Ведь угроза прилагалась к запрету рассказывать что-то про то, где мы находимся, верно?

Закери кивает.

– Что ж, у нее свои приоритеты. Ты вот что, ты побудешь внизу несколько дней, а я пока прозондирую почву. Аллегра не сделает ничего непоправимого, пока не почувствует, что другого выбора у нее нет. Она ведь могла избавиться от нас, всех троих, а мы, несмотря на то, живы и здоровы. Ну, в основном, – добавляет она, глянув сверху на Дориана.

– И что, она действительно убивает людей? – спрашивает Закери.

– Нанимает охотников на мокрые дела. Вот тебе наглядный пример, – и она поддевает носком ботинка ногу Дориана.

– Ты серьезно?!

– Может, хочешь еще историю? – Мирабель тянется к своей сумке.

– Нет, не хочу, – отвечает Закери, но стоит ему отказаться, как на язык возвращается вкус рыцаря и разбитых им сердец, и всплывает больше подробностей: узор гравировки на рыцарском доспехе, розовый летний вечер, поле, благоухающее жасмином. Все это смешано у него в голове, как воспоминание или сон, впечатанный в сахар. Неожиданным образом ему делается как-то спокойней.

Он снова усаживается на поблекший бархат банкетки, затылком, упертым в стенку лифта, чувствуя, как стенка мелко подрагивает. Канделябр над ним мерно покачивается, от этого кружится голова, и Закери закрывает глаза.

– Ну, тогда сам расскажи мне историю, – выдергивает его из полусна голос Мирабель. – И начни, пожалуй, с того, как с тобой началось то, что сегодня привело нас сюда. Предысторию про детство можешь опустить, с ней я уже знакома.

Закери вздыхает.

– Ну, я нашел эту книжку, – говорит он, уносясь мыслью назад и приземлившись точно на “Сладостные печали”. – В библиотеке.

– Какую книжку? – просит уточнить Мирабель.

Чуть помедлив, Закери все-таки пересказывает, что случилось после того, как книга нашлась, вплоть до маскарада. Коротко излагает события предыдущих дней, и ему даже обидно, до чего мало времени уходит на пересказ и как незначительно все звучит, если раздробить случившееся на эпизоды.

– И что же произошло с книгой? – спрашивает Мирабель, когда он закончил.

– Я думал, она у него, – Закери глазами указывает на Дориана.

Тот выглядит сейчас, словно мирно спит, а совсем не как те, кто без сознания, его голова покоится на краю бархатной банкетки.

Мирабель принимается опустошать карманы Дориана, выуживая оттуда связку ключей, шариковую ручку и тощий кожаный бумажник, в котором довольно много наличности, читательский билет в Нью-Йоркскую публичную библиотеку на имя Дэвида Смита, несколько визиток с разными именами и профессиями, а также несколько чистых карточек с изображением пчелы. Ни кредитных карт, ни документов. Книги нет.

Вытащив из бумажника пару купюр, Мирабель все остальное возвращает в карманы Дориана.

– А это еще зачем? – удивляется Закери.

– После всего, что мы ради него претерпели, он нам должен за кофе. Нет, погоди, мы же оба пили чай, да? Ну, все равно, пусть компенсирует.

– Как ты думаешь, что они с ним сделали?

– Думаю, они его допросили и, думаю, нужных им ответов не дождались, и тогда они его опоили и для пущего эффекта подвесили, а потом стали ждать, когда мы появимся. Я смогу помочь, когда мы доберемся до места.

Словно услышав ее, лифт останавливается, дверные створки распахиваются, и они оказываются в аванзале. Закери пытается поточней определить то чувство, которое испытывает сейчас, и в голову приходит только одно сравнение. Вот если бы квартирка над магазином его матери в Новом Орлеане еще существовала, увидев ее снова, он почувствовал бы что-то подобное, хотя, конечно, трудно сказать, ностальгия это или потеря ориентировки. Лучше и не думать об этом, если не хочешь, чтобы голова сильней разболелась.

Они снова подхватывают Дориана, прибегнув к той же системе бережного распределения громоздкой массы между собой. Дориан никак не способствует продвижению вперед. Слышно, как за спиной закрывается лифт, направляясь туда, где он обитает, когда не занят джентльменами в отключке, розоволосыми дамами и сбитыми с толку туристами.

У двери Мирабель тянется к ручке. Та не поворачивается.

– Черт побери, – бормочет Мирабель. Закрывает глаза и откидывает голову, словно прислушиваясь к чему-то.

– Что такое? – спрашивает Закери, втайне надеясь, что какой-нибудь из его ключей сможет решить проблему.

– Представляешь, он здесь никогда не бывал, – говорит она, кивком указав на Дориана. – Новенький!

– Да ну? – удивляется Закери, а Мирабель продолжает:

– Он должен сдать вступительный экзамен.

– С костями и рюмкой? И как же он это проделает?

– Никак, – говорит Мирабель. – Мы проделаем это за него. По доверенности.

– По дове. – Закери бросает фразу на половине, поняв, что она имеет в виду.

– Я одно, а ты другое, идет? – спрашивает Мирабель.

– Ну да, – соглашается Закери.

Он оставляет Дориана на Мирабель, которой почти удается поддерживать того в прямостоящем положении, идет обратно к двум нишам и выбирает сторону с игральными костями – отчасти потому, что с костями у него побольше опыта, чем с таинственной жидкостью, а отчасти потому, что не уверен, что хочет выпить сверх того, что прежде уже выпил, а вылить ее выглядит преступлением.

– Сосредоточься на том, что делаешь это за него, а не за себя, – наставляет Мирабель, когда он доходит до маленькой ниши, уже подготовленной к новому испытанию.

Закери тянется за костями – и промахивается, хватает воздух. Похоже, он устал больше, чем ему кажется. Делает еще попытку, и на этот раз кости в его руке, он перекатывает их в ладони. Что он вообще знает про Дориана? Очень мало, даже имени, и того не знает, но он закрывает глаза и мысленно представляет себе этого человека как образ: стремительная ходьба по зимним улицам, бумажный цветок в петлице, запах лимона и табака в темноте отеля, мимолетное тепло его дыхания на своей шее. – и разжимает пальцы, сбрасывает кости с ладони.

Открывает глаза. Еще подпрыгивающие кубики сначала двоятся, но потом зрение фокусируется.

Один ключ. Одна пчела. Один меч. Одна корона. Одно сердце. Одно перо. Кубики укладываются и замирают, но, прежде чем последний угомонится, дно ниши рушится вниз, и они исчезают во тьме.

– И что ж ему выпало? – интересуется Мирабель. – Погоди, дай я угадаю: мечи и… и, наверно, ключи.

– Всех по одному, – отвечает Закери. – Ну, если, конечно, там не больше, чем шесть вариантов.

– Хм, – говорит она тоном, что он не может расшифровать, и переваливает на него Дориана, который внезапно кажется гораздо более здесь присутствующим, чем раньше, с этим свежим воспоминанием о рассказе про сердце Судьбы, с этим легким ароматом лимона. А ведь внизу гораздо теплей, чем Закери помнит. Он вдруг осознает, что посеял где-то взятую взаймы охотничью куртку.

На другом конце комнаты Мирабель вынимает из ниши рюмку с крышечкой и внимательно на нее смотрит, прежде чем крышечку снять. Потом осушает залпом, передергивает плечами и ставит рюмку назад в нишу.

– Какой вкус был, когда ты выпил свою? – спрашивает она Закери, снова укладывая руку Дориана себе на плечо.

– Мм… мед, пряности, ваниль, апельсинная корка, – говорит Закери, припоминая похожий на ликер вкус, хотя перечисленное его не исчерпывает. – И алкоголя еще прилично, – добавляет он. – А что?

– Этот на вкус был как вино, соль и дым. Но он бы выпил, точно. Давай проверим, сработало ли.

И на этот раз дверь открывается.

Облегчение, которое чувствует Закери, уходит при мысли, что предстоит тащиться еще через весь громадный зал.

– Сейчас мы его зарегистрируем, – говорит Мирабель, – и пойдем с тобой по-настоящему выпьем. Мы это заслужили.

Продвижение их по направлению к кабинету Хранителя привлекает внимание не одной любопытной кошки, которые выглядывают из-за стопок книг и сваленных на полу люстр.

– Подожди здесь, – говорит Мирабель, снимая с себя руку Дориана и перекладывая его вес на Закери. Тот снова кажется тяжеленным и каким-то еще, в чем Закери и самому себе не хочет признаться. – Флеш-рояль, верно?

– Не думаю, что этот термин подходит к игральным костям.

Пожав плечами, Мирабель направляется в кабинет Хранителя. О чем у них разговор, Закери разобрать толком не может, но отдельные слова и фразы указывают на то, что это скорее ссора, чем разговор, а потом дверь распахивается, и Хранитель решительным шагом направляется к ним с Дорианом.

Не удостоив Закери взглядом, Хранитель все внимание свое отдает Дориану. За подбородок приподнимает тому голову, ерошит густые, перец с солью, волосы на висках, вглядывается придирчиво – в общем, Дориан подвергается осмотру значительно более основательному, чем сам Закери, когда он тут оказался.

– Это вы бросили за него кости? – спрашивает его Хранитель.

– Да.

– Вы бросили за него осознанно, не просто разжали пальцы и все?

– Ну да, – отвечает Закери. – А что, не надо было? – обращается он сразу к Хранителю и Мирабель.

Та вышла из кабинета с сумками Закери, которые забрала из гостиницы, на плече, и с компасом и ключом, болтающимися на цепочках, в руке.

– Ну, это несколько, необычно, – отвечает Хранитель, но в объяснения не вдается и, явно закончив с Дорианом, отпускает его голову, в результате чего она укладывается на плечо Закери. Не молвив больше ни слова, Хранитель разворачивается, уходит в свой кабинет и закрывает за собой дверь. Проходя мимо Мирабель, он обменивается с ней острым взглядом, но Закери видит только лицо Мирабель, а оно ничего значимого не выдает.

– И что это было? – спрашивает он, когда Мирабель принимает на себя свою долю веса Дориана.

– Точно не скажу, – отвечает она, не глядя ему в глаза. – Что-то вроде нарушения правил вкупе с маловероятным выбросом костей. Ну, давай оттащим его к нему в комнату. Аккуратней тут, не споткнись о кошку.

Они следуют по коридорам, которых он раньше не видел (один выкрашен в медный цвет, в другом книги висят на веревочных петлях), и есть слишком узкие, чтобы идти по три в ряд, так что приходится проходить боком. В целом, все выглядит массивней и страннее, чем помнится Закери, тут и там нависают тени, книг еще больше, чем раньше, и больше мест, в которых запросто заблудиться. Коридоры словно перемещаются, движутся, расползаются по сторонам, как змеи, и Закери смотрит строго перед собой, чтобы не упасть.

Они входят в зал, уставленный изящными низкими столиками и стульчиками, сплошь черными, и все завалены книгами, а книги все с золотым обрезом. На одном столике сидит маленькая серебристо-полосатая кошка с плоско уложенными ушками, сидит и желтым глазом высокомерно на них взирает. Пол выложен черной с золотом плиткой с узором из виноградных лоз. Кое-где эта плитка с лозой взбирается по стенам вплоть до сводчатого потолка.

Достав ключ, Мирабель открывает дверь между двумя виноградными лозами. За дверью – комната, очень похожая на ту, что досталась Закери, но решенная в синем цвете, с мебелью в основном из черного лака. Не вполне ар-деко, присутствует некоторый намек на комнаты, в которых должно пахнуть сигарами, и если принюхаться, то, вроде бы, действительно, что-то такое есть. Плитка на полу в клеточку – там, где не покрыта коврами в синих тонах. В небольшом сводчатом камине горит огонь. Несколько ламп накаливания, без абажуров, свисают с потолка на проводах, тускло светясь.

Они укладывают Дориана на кровать с изголовьем веером, подушки и одеяла темно-синего цвета, и у Закери снова кружится голова, и он осознает вдруг, как натрудил руки. И Мирабель растирает себе плечо и, судя по выражению лица, чувствует то же самое.

– Надо ввести здесь правило насчет доставки особей в бессознательном состоянии, – произносит она. – Или, может быть, завести тележку. – Подходит к дверце рядом с камином, которая поуже, чем кухонный подъемник в комнате Закери, просит: – Стащи с него туфли и пальто, ладно? – А сама строчит что-то на листочке бумаги.

Закери стягивает с Дориана истерзанные ботинки с дырочками, под которыми обнаруживаются ярко-лиловые носки, каждый палец вывязан отдельно, а потом, осторожно выпростав его из пальто, замечает на лацкане помятый бумажный цветок. Откладывает пальто на стул, а сам пытается расправить лепестки – и вдруг понимает, что может прочесть слова, которые на лепестках напечатаны, хотя прекрасно помнит, что раньше текст был по-итальянски.

Не бойся: судьбу у нас нельзя отобрать, это – дар.

Избегая слова на “м”, он начинает спрашивать Мирабель, как это выходит, что текст то на одном языке, то на другом, но по мере того, как этот самый текст перед его глазами переползает из итальянского в английский и обратно, головокружение его усиливается. Он смотрит вверх, и комната колышется, как будто он под водой, а не под землей, всего лишь. Теряя равновесие, он протягивает руку к стене, чтобы не упасть, и промахивается.

Мирабель оборачивается на грохот упавшей лампы.

– Ты что-нибудь пил там, пока сидел связанный? – спрашивает она.

Закери, не успев ответить, заваливается на пол.