Текст книги "Беззвездное море"

бумажная звезда с загнутым уголком

Кошмар номер 113: Я сижу в очень большом кресле и не могу из него выбраться. Мои локти привязаны к ручкам кресла, а рук у меня нет. Вокруг меня стоят люди без лиц и заставляют меня съесть все кусочки бумаги, на которых написано все, что я, по их мнению, написала, но они не спрашивают меня, кто я такая.

Закери Эзра Роулинс на полпути к лифту, на полпути к возвращению в Вермонт и в университет, к своей диссертации и своему обычному состоянию, на полпути к тому, чтобы начисто обо всем этом забыть, и вот еще что: он, пожалуй, захватит с собой кота и когда-нибудь, со временем, сам себя убедит, что эта расчудесная подземная библиотека – не более чем затейливая предыстория того, как поселился у него кот, фантазия, которую он будет пересказывать так часто, что и сам поверит в нее, тогда как на самом деле кот – всего лишь приблуда со странной сплющенной мордой, который увязался за ним, когда он возвращался к себе домой, где бы этот дом ни был.

Потом он вспоминает, что дверь, через которую он в последний раз попал сюда, находившаяся в подвале Клуба коллекционеров, сгорела – и, скорей всего, бесполезна.

Так что на полпути к лифту Закери, по-прежнему сопровождаемый котом, разворачивается и идет к себе в комнату.

К его двери прилеплена записка, стикер бледно-голубого, а не привычного желтого цвета.

Мелким разборчивым почерком там написано следующее: Все, что ты должен знать, тебе предоставлено.

Отодрав записку от двери, Закери четыре раза ее перечитывает, а потом проверяет изнанку, на которой ни слова нет. Недоверчиво перечитывает еще раз и переступает порог в комнату, где приветливо потрескивает огонь в камине.

Кот входит за ним. Закери запирает за котом дверь.

Приклеивает стикер к раме картины с кроликами-пиратами.

Смотрит на свои запястья.

Ему больше не хочется здесь быть.

Он пытается вспомнить, когда в последний раз разговаривал с кем-нибудь, кроме котов. Неужели пьяный Дориан историю про мечи рассказывал ему всего лишь пару часов назад? Было ли это на самом деле? Он не уверен.

Может быть, он устал. В чем разница между усталостью и сонливостью? Он надевает пижаму и садится перед камином. Персидский кот сворачивается клубком в ногах кровати, отчего Закери почему-то становится чуть легче. Не странно ли, что при всем этом уюте ему все-таки очень не по себе.

Он смотрит на пламя, и перед глазами встает фигура в тени коридора, которая смотрит на него оттуда, где нет никого, кроме покойников.

Может, это твой разум тебя дурачит? – высказывается голос у него в голове.

– Я-то думал, что мой разум – это как раз ты, – говорит он вслух, а кот на кровати шевелится, потягивается и снова укладывается.

Голос у него в голове не отвечает.

Внезапно отчаянно хочется с кем-то поговорить, но выходить из комнаты – нет, не хочется. Может, написать Кэт, она ведь круглые сутки не спит. Хотя что ей напишешь? Эй, Кэт, я застрял в подземной библиотеке. Как там снег? Идет?

Он находит свой телефон, который отчасти зарядился – не так, как можно бы ожидать, учитывая, сколько времени он проторчал в розетке, – но все-таки включить его удается.

Фотография с прошлогоднего маскарада в “Алгонкине” все еще там, и теперь очевидно, что женщина в маске на ней – Мирабель, и еще более ясно, что мужчина, с которым она разговаривает, – Дориан. Любопытно, о чем это они шептались год назад, а впрочем, может, лучше этого и не знать.

Пропущенных звонков нет, но зато поступило три сообщения. Фото его готового шарфа от Кэт, напоминание от матери, что наступает ретроградный Меркурий, и послание из четырех слов с неизвестного номера:

Будьте осторожны, мистер Роулинс.

Закери выключает телефон. Все равно отсюда не дозвонишься.

Идет к письменному столу, берет ручку и пишет на карточке три слова.

Добрый день, Кухня!

Кладет карточку в кухонный лифт и отправляет вниз, и совсем почти уже уговаривает себя, что и Кухня, и покойники, обмотанные воспоминаниями, и все это место целиком, и Мирабель, и Дориан, и комната, в которой он стоит, и его пижама – все это не больше чем плод его воображения, как раздается звоночек.

Добрый день, мистер Роулинс, чем мы можем помочь?

Закери задумывается и очень не сразу пишет в ответ:

Скажите, это всё – оно на самом деле?

Формулировка крайне расплывчатая, но он записку все равно отсылает.

Подъемник звякает почти сразу, и в недрах его вместе с еще одной карточкой находятся кружка, над которой вьется парок, и блюдо под серебряной крышкой куполом.

Конечно, на самом, мистер Роулинс. Надеемся, вы вскоре освоитесь, – написано на карточке.

В кружке горячее кокосовое молоко с куркумой, черным перцем и медом. Под серебряным куполом – шесть мини-кексиков, ровненько покрытых глазурью.

Спасибо, Кухня! – благодарно отзывается Закери.

С кружкой и кексиками он снова усаживается перед огнем. Кот, потянувшись, подходит к нему, обнюхивает кексы и слизывает с пальцев глазурь.

Закери и сам не помнит, как уснул. Просыпается он, свернувшись калачиком перед догорающим камином на груде подушек, перс уютно устроился в изгибе его руки. Который час, неизвестно. И вообще, что такое время?

– Что такое время? – обращается он к коту.

Тот зевает.

Подъемник звякает, лампочка в стене загорается, и Закери не припомнит, чтобы раньше они звякали и загорались сами по себе.

Доброе утро, мистер Роулинс, – гласит карточка, найденная внутри. – Мы надеемся, что вы хорошо выспались.

Кроме записки, там кофейник, омлетный рулет, два поджаренных ломтика хлеба на закваске, керамическая баночка с маслом, сбрызнутым медом и посыпанным солью, и корзинка с мандаринами.

Закери собирается написать “спасибо”, но фиксирует более сильное чувство.

Кухня, я люблю вас!

Ответа он не ждет, но опять раздается звоночек.

Спасибо, мистер Роулинс. Мы тоже хорошо к вам относимся.

Закери завтракает (поделившись омлетом с котом, потому что забыл про правило не кормить кошек, да и так уже нарушил его накануне вечером, позволив коту слизать сливочную глазурь) и думает. Мысли его несколько прояснились.

– Вот если бы ты был человек и потерялся во времени, куда б ты пошел? – спрашивает он кота.

Кот пристально на него смотрит.

Все, что ты должен знать, тебе предоставлено.

– Ага! – говорит он, когда его осеняет. Перебирает книги, разбросанные у камина, ищет ту, что дала ему Райм, открывает ее на той странице, где прервал чтение. Кладет книгу на стол, подвигает поближе лампу. Кот, мурлыча, устраивается у него на коленях. Закери, читая, чистит и ест мандарин, дольку за долькой солнечного сияния.

Он читает, хмурится, читает дальше и, наконец, переворачивает страницу – а там пустота. Остальные страницы чисты.

Повествование, история, рассказ, как там еще это назвать, обрывается на середине книги.

Закери вспоминает человека, заблудившегося во времени, странствующего по городам, костяным и медовым, как рассказывается в “Сладостных печалях”. Вспоминает, как описано Беззвездное море в “Судьбах и сказках”, и задается вопросом: не суть ли все эти байки каким-то образом одна и та же история? Где сейчас Саймон и в каком направлении стоит его искать? Как случился пожар и та ли метла стоит в кабинете Хранителя? И еще интересно, что именно происходит сейчас с сыном гадалки.

На углу стола лежит бумажная звезда, которую он подобрал.

Он подносит ее к глазам, рассматривает. На ней что-то написано.

Закери разворачивает звезду. Получается длинная полоска бумаги.

Она исписана словами такими мелкими, словно их шепчут на ухо:

Кошмар номер 83: Я иду по темному-темному месту, и что-то большое и скользкое скользит в темноте так близко, что можно протянуть руку и коснуться, его, но если я скользкую гадость трону, она поймет, что я здесь, и медленно-медленно сожрет меня.

Закери раздвигает пальцы, позволяя кошмару слететь на стол, и снова берется за книгу. Открывает последнюю исписанную страницу и перечитывает ее вплоть до последнего слова повествования, оставшегося незаконченным.

Он бережно снимает кота со своих колен. Опускает его на пол, а книгу кладет в сумку вместе с зажигалкой (на тот случай, если вдруг опять окажется в темноте), надевает ботинки. Натягивает поверх пижамы темно-бордовый свитер и отправляется на поиски Мирабель.

сводное содержание нескольких бумажных звезд (одну частично сжевал кот)

Порой, и это редкое дело, кто-то из претендентов в служители решает расстаться не с языком, а с чем-то еще.

Такие служители – исключение. Предыдущего исключения никто припомнить не может. Они не служат так долго, чтобы иметь возможность познакомиться со следующим.

Художница заплуталась, сбилась с пути.

Она думает (опрометчиво), что выбор этой тропы (вообще любой, какой угодно тропы) приблизит ее к тому месту, которое она когда-то любила, к месту, которое изменилось вокруг нее так, как меняется под действием времени все вокруг.

Она хочет раздуть давно угасшее пламя.

Найти нечто утраченное, то, чему она не может дать имени, но ощущает его отсутствие так же остро, как голод.

Художница принимает решение, никому ничего не сказав. Лишь единственная ее ученица замечает ее отсутствие, но не придает этому значения, давно усвоив, что люди порой исчезают, как кролик в шляпе, и иногда возвращаются, но иногда – нет.

Служители допускают эту редкую уступку, так как их число сокращается.

Свое затворничество художница проводит в размышлениях, пытаясь разобраться с ошибками, потерями и разочарованиями, пытаясь понять, был ли у нее шанс потери предотвратить или они просто прошлись по ее жизни, как волны по берегу.

Она думает, что, если в какой-то момент затворничества у нее возникнет идея новой картины, она откажется от этой тропы и вернется к своим краскам, и пусть пчелы ищут кого-то еще, кто станет служить им.

Но новых идей нет. Только старые снова и снова прокручиваются в ее голове. Все до того безопасное и знакомое, столько раз ухваченное и уже запечатленное кистью, что она видит в этом одну пустоту.

Не попробовать ли мне писать прозу, думает она, но ей всегда было ловчей со зрительными образами, чем со словами.

Когда дверь открывается, значительно раньше, чем художница этого ожидает, она без колебаний принимает свою пчелу.

Служитель и художница пустыми коридорами идут к двери без опознавательных знаков. Один лишь кот видит их в этот момент, и хотя он-то распознает, что происходит ошибка, и точно знает, в чем она состоит, кот не вмешивается. Не в обычаях кошек вмешиваться в судьбу.

Художница готова пожертвовать оба глаза, но забирают только один.

Одного более чем достаточно.

По мере того как воображение художницы полнится образами, по мере того как на нее обрушивается лавина идей, картины разворачиваются перед ее взором в таких подробностях, что невозможно отделить одну от другой, и она даже мечтать не смеет хотя бы часть их запечатлеть на холсте, а пальцы зудят, до того ей хочется взяться за кисть, она понимает, что не предназначена для этой тропы.

Но изменить уже ничего нельзя.

Закери Эзра Роулинс обходит коридоры Гавани, осознавая, что понятия не имеет, где комната Мирабель, он и не подумал ее об этом спросить. Петляет по бальному залу, темному, словно пещера, где видел ее в последний раз, но в винной кладовой никого нет. Портрет дамы с лицом, которого не разглядеть из-за пчел, витает над стеллажами, уложенными пыльными бутылками, и перед тем, как уйти, он выбирает бутылку поинтересней, с выпуклым рисунком по стеклу: фонарь и скрещенные ключи – и прячет ее в свою сумку, с неведомого виноградника красное вино.

Выйдя из бального зала, Закери поднимается по еще какой-то лестнице и снова оказывается неведомо где.

Пытаясь сориентироваться, он останавливается у ниши, облицованной книгами, в которой только кресло и маленький столик в виде обломка колонны. На столике чашка с зажженной свечой, которая горит там, где полагается быть чаю.

Между книжными полками виднеется небольшая медная пластинка с кнопкой, по виду похожая на старомодный выключатель. Закери на кнопку нажимает.

Книжная полка отодвигается, открывая потайную комнату.

Вечность уйдет, чтобы набрести здесь на все секреты, замечает голос в его голове. Чтобы разгадать хоть бы часть загадок. Закери с этим не спорит.

Комната за дверью выглядит как кабинет в старинном особняке или декорация к костюмной пьесе, сюжет которой не исключает убийства. Панели темного дерева, лампы под абажурами зеленого стекла. Кожаные диваны и восточные ковры внахлест, а по стенам, разумеется, книжные шкафы, один из которых отодвинулся, чтобы впустить Закери внутрь. В простенках между шкафами – картины в рамах, подсвеченные, как в художественных галереях, и обычная дверь, выходящая в коридор.

А на противоположной стене висит огромная картина. Лесной пейзаж ночью, между ветвей видится полумесяц, но на земле стоит птичья клетка, такая просторная, что на той жердочке, на которой полагалось бы сидеть птице, сидит, спиной к зрителю, человек, одинокий в своем узилище.

Всё вокруг клетки в ключах и звездах. Ключи и звезды свисают на лентах с ветвей, выглядывают из птичьих гнезд, а те, что упали, устилают землю. Стилистически очень похоже на кроликов-пиратов в комнате Закери. Обе картины вполне могли выйти из-под кисти одного художника. И если на то пошло, то пчелиная дама из винной кладовой – тоже.

Перед картиной стоит Дориан, стоит и рассматривает ее. На нем длинный кафтан из фетра, валяной шерсти темно-синего цвета – без воротника, в талию, идеально прилаженный по фигуре, со множеством блестящих пуговиц, то ли деревянных отполированных, то ли костяных, в виде звезд, так что в целом он картине очень даже под стать. К кафтану прилагаются подобающе элегантные брюки, но Дориан при этом босой.

Он оборачивается на звук закрывающегося за Закери шкафа.

– Ты здесь! – говорит он, и звучит это скорей как общее наблюдение, чем как реплика на появление человека из шкафа.

– Да, я здесь.

– А я думал, ты мне приснился.

Закери теряется, как на это реагировать, и переводит дух, когда Дориан снова поворачивается к картине. Он, вероятно, думает, что история, рассказанная в подпитии, тоже была во сне, и, пожалуй, так оно даже лучше. Закери подходит к нему, встает рядом, и бок о бок они смотрят на человека в клетке.

– Мне кажется, я это уже когда-то видел, – говорит Дориан.

– Напоминает сад ключника из твоей книжки, – замечает Закери, и Дориан в удивлении к нему поворачивается. – Я ее прочитал. Прости. – Извиняется он автоматически, потому что вины за собой не знает.

– Тут не за что извиняться, – говорит Дориан и снова поворачивается к картине.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает его Закери.

– Так, словно я вот-вот спячу, но спячу этак, знаешь, медлительно и прекрасно.

– Да, это я понимаю. Значит, все-таки лучше.

Дориан улыбается, и Закери сам себе удивляется, как можно скучать по чьей-то улыбке, которую ты прежде видел всего-то один раз.

– Да, лучше. Спасибо.

– Ты без туфель?

– Я ненавижу туфли.

– Не слишком ли сильное чувство применительно к обуви? – поднимает бровь Закери.

– Мои чувства, по большей части, всегда сильны, – отвечает Дориан, и Закери снова не знает, как на это ответить, но Дориан спасает его от этой необходимости.

Он делает шаг навстречу, оказывается неожиданно близко и, протянув руку, кладет ее Закери прямо над сердцем, и тот не сразу, но понимает, что таким способом Дориан убеждает себя в его, Закери, материальном существовании. Ох, думает он, интересно, слышен ли стук сердца сквозь свитер?

– Ты и вправду здесь, – тихо говорит Дориан. – Мы оба и вправду здесь.

Закери только кивает на это, и они рассматривают друг друга. В карих глазах Дориана обнаруживается теплота, которой Закери прежде не замечал. Над левой бровью у него шрам.

В человеке так много всего. Так много всяких маленьких историй и так мало возможностей их прочесть. Ведь неловко же сказать человеку: Я хочу тебя рассмотреть! Он видит, что и глаза Дориана перемещаются по его лицу точно таким же образом. Интересно, одно они думают или нет?

– Ты что, в пижаме? – спрашивает Дориан, посмотрев на его руку.

– Да, – отвечает Закери, сам вдруг заметив, что на нем пижама в голубую полоску, и заходится смехом от нелепости всего этого, и Дориан, чуть помедлив, тоже смеется.

Что-то меняется в момент смеха, что-то утрачено и что-то приобретено, и хотя слов у Закери нет, чтобы дать имя тому, что происходит, однако ж теперь возникает непринужденность, которой раньше не было.

– А как ты оказался в книжном шкафу? – спрашивает Дориан.

– Я пытался сообразить, что делать дальше. Пошел искать Мирабель, но не нашел, а потом заблудился и стал искать хоть что-то знакомое – и нашел тебя.

– А я тебе разве знаком? – интересуется Дориан, и Закери хочется сказать: Да, да, ты мне очень даже знаком, я и сам не понимаю, как это вышло! – но всплеск такой искренности кажется сейчас неуместным, и потому Закери ничего этого не говорит, а только спрашивает:

– Послушай, вот если б ты потерялся во времени, где бы ты был?

– Ты имеешь в виду, когда бы я был?

– И это тоже, – кивает Закери, улыбаясь, даром что он основательней, чем раньше, осознает вдруг, что весь этот квест, “найди-потерявшегося-во-времени-человека”, может оказаться намного сложней, чем ему раньше казалось. Он снова поворачивается к картине.

– А как ты себя чувствуешь? – спрашивает Дориан, считывая то угрюмое отчаяние, которое, видимо, отразилось на физиономии Закери.

– Как будто я уже спятил, и жизнь в состоянии безумия – это бесконечная череда загадок. – Закери смотрит на человека в клетке. Клетка выглядит как настоящая, замок тяжелый, висит на обернутой вокруг прутьев цепи. До того выглядит настоящим, что хоть потрогай. Обманка-тромплей.

На мгновение он снова чувствует себя тем мальчиком, что стоял перед нарисованной дверью, которую не решился открыть. В чем разница между дверью и клеткой? Между еще нет и слишком поздно?

– Загадок? Какого рода? – спрашивает Дориан.

– С тех пор как я здесь, постоянно появляются какие-то записки, подсказки, задания. Сначала Королева пчел, но она просто привела меня к тайному склепу, в котором покойники замотаны в воспоминания, оттуда даже мой кот сбежал, и вот там книга сообщила мне, что есть три вещи, потерянные во времени. И, пожалуйста, не смотри на меня так!

– Книга тебе сообщила?

– Она развалилась на мелкие кусочки с инструкциями, но я не знаю, что это значит, и вокруг были одни древние покойники, так что не особенно-то хотелось остаться подольше, чтобы что-то понять, да и книги уже, собственно, не было. А потом я увидел призрака в коридоре. Думаю, что увидел. Ну, наверное.

– И ты уверен, что не наприду…

Закери перебивает его прежде, чем он договорит.

– Ты что, считаешь, я все это выдумал?! Послушай, мы с тобой стоим в подземной библиотеке, ты видел, как открываются нарисованные на прочных каменных стенах двери, и ты думаешь, я сочиняю про библиомантию и призраков?

– Да не знаю я, – пожимает плечами Дориан. – Я вообще уже не знаю, во что верить.

Они молча глядят друг на друга, атмосфера накалена, и не в одном только отношении, и Закери наконец не выдерживает.

– Сядь, – говорит он, указывая на один из кожаных диванов. Рядом, очень удобно, нависает настольная лампа под стеклянным зеленым колпаком. Он ждет, что Дориан начнет спорить, но ничего подобного, тот послушно садится, куда указано, хотя лицо его выражает досаду. – Дочитай вот это, – продолжает распоряжаться Закери, вынимая из сумки “Сладостные печали” и протягивая книгу Дориану. – Закончишь – прочти вот это. – Он кладет “Балладу о Саймоне и Элинор” на столик рядом с диваном. – У тебя с собой твоя книга?

Из кармана кафтана Дориан достает “Судьбы и сказки”.

– Ты не сможешь это прочесть. – и обрывает себя, меж тем как Закери забирает у него книгу. – Хотя ты, кажется, сказал, что уже читал ее.

– Читал, – кивает Закери. – И перечитать не мешает. А в чем дело? – спрашивает он, глядя на вскинувшего бровь Дориана.

– Насколько я знаю, ты говоришь только по-английски и по-французски.

– Ну, про французский – это, скажем так, допущение, – уточняет Закери, пытаясь про себя оценить, насколько он зол, и обнаруживая, что уже не зол, что гнев рассеялся. Садится на другой диван, осторожно открывает “Судьбы и сказки”. – Видишь ли, здесь книги сами себя переводят. Думаю, что и с речью то же, но я говорил с людьми только по-английски или языком жестов. Если подумать, то, вероятно, и Хранитель не говорит со мной по-английски, наивно было надеяться, что это так.

– Как это может быть? – спрашивает Дориан.

– А как это все вообще может быть? Я вот не понимаю даже, как устроены тут книжные полки, с точки зрения физики.

– Этот вопрос я задал тебе на мандаринском диалекте китайского.

– Ты говоришь по-китайски?!

– Я на многих языках говорю, – отвечает Дориан, и Закери, пока он говорит, впивается взглядом в его губы. Движения их не вполне совпадают со звуками, которые достигают его ушей, – так же, как слова слегка расплываются, прежде чем устояться, когда текст книги преобразуется в понятный ему. Интересно, заметил бы он разницу, если бы не думал о ней?

– И вот это ты тоже сказал по-китайски?

– Нет, это – на урду.

– Надо ж, какой полиглот.

Дориан вздыхает, смотрит на книгу, которую держит в руках, потом на узника клетки на картине и снова на Закери.

– Что, хочешь отсюда наверх? – спрашивает тот, и на лице Дориана немедленно отражается удивление.

– Нет, мне там идти некуда, – говорит он и, чуть задержав взгляд на Закери, обращает свое внимание к “Сладостным печалям”.

Они погружаются в чтение, и Закери на середине “Судеб и сказок” задумывается о том, один-единственный бывает Совиный король или нет, когда Дориан вдруг поднимает на него взгляд.

– Послушай, этот, этот мальчик в библиотеке, где женщина в зеленом шарфе… это ведь я, – говорит он.

– Да? А ты спокойней реагируешь на то, что ты в книге, чем я, когда с этим столкнулся.

– Но как. – начинает и не заканчивает Дориан, снова уткнувшись в книгу, и минутой позже добавляет: – Только это в самом начале. Больше тут про меня ничего нет. Я не проходил никаких других испытаний.

– Но ведь ты был стражем!

– Нет, я был привилегированным членом Клуба коллекционеров, – поправляет Дориан, по-прежнему глядя в книгу. – Хотя можно предположить, что клуб – это развитие вот всего этого. Есть… сходство. – Он отрывает взгляд от книги, оглядывает комнату, книжные шкафы, картину и дверь, открытую в коридор. По коридору шествует мимо кошка, даже не заглянув внутрь. – Аллегра всегда говорила, что следует ждать, пока тут все не будет надежно защищено. Она твердила мне это много лет, год за годом, и я ей верил. “Безопасно и надежно” – это была постоянная и недостижимая цель. Вечно еще оставались двери, которые следовало закрыть, и люди, которые создавали проблемы и которых требовалось устранить. Всегда “скоро” и никогда “сейчас”.

– Так вот на чем зиждется Клуб коллекционеров!

– На том, что если члены клуба будут послушно делать то, что велит им Аллегра, то заслужат себе место в раю, который, как предположил Борхес, является чем-то вроде библиотеки. Да, они и впрямь в это верят.

– Вообще-то похоже на культ, – замечает Закери.

Дориан, к его удивлению, смеется.

– Так и есть, – признает он.

– И ты тоже во все это верил?

Дориан обдумывает вопрос, прежде чем ответить.

– Да, верил. Упорно. Я многое принял на веру, но вдруг наступила ночь, которая заставила меня поставить все под сомнение, и я сбежал. Исчез. Это не прошло безнаказанно. Мне заморозили все кредитные карты под всеми моими псевдонимами, сделали так, что некоторые версии меня больше не существуют, а другие помещены под наблюдение, я внесен в черные списки авиакомпаний, никуда не могу улететь и числюсь чуть ли не террористом. Но у меня было много наличных, и находился я на Манхэттене. На Манхэттене легко затеряться. Я мог ходить по центру города и в костюме и с кейсом в руке растворялся в толпе, хотя шел обычно в библиотеку.

– Что побудило тебя сменить веру? – спрашивает Закери.

– Не что. Кто. Мирабель побудила, – коротко говорит Дориан и прекращает расспросы тем, что подчеркнуто возвращается к книге.

Какое-то время они читают в молчании. Закери иногда поглядывает на Дориана, пытаясь по положению бровей угадать, в каком месте книги тот сейчас.

Наконец, Дориан закрывает “Сладостные печали” и кладет книгу на столик. Нахмурясь, он протягивает руку, Закери вкладывает в нее “Балладу о Саймоне и Элинор”, и оба они возвращаются к чтению.

Закери поглощен сказкой (спрашивая себя, что это была за шкатулка, в которой ваятельница спрятала, по его догадке, сердце Судьбы), когда Дориан захлопывает “Балладу”.

Мало-помалу они перебирают с тысячу вопросов. На каждое соответствие, которое они находят между одной книгой и другой, отыскивается еще больше несходств. Некоторые истории кажутся самостоятельными и отстраненными, тогда как другие явно связаны с той, в которой оба они оказались, здесь и сейчас.

– Была такая. – начинает Дориан, но затем, помолчав, обращается к человеку на картине, а не к тому, что сидит напротив. – Была такая организация, которая именовалась “Фонд Китинг”. Не официальная, нет. Это было название для внутреннего употребления. Понятия не имею, откуда фонд взялся, не было никого, кого звали бы Китинг, но случайным совпадением это никак быть не может.

– Да, в университетской библиотеке книга значилась как дар Фонда Китинг, – говорит Закери, указывая на “Сладостные печали”. – А как этот фонд связан с Клубом коллекционеров?

– Фонд представлял собой… противника. Цель, подлежащую устранению. – Дориан замолкает. Он встает, начинает расхаживать по комнате и делает это так, что у Закери возникает ощущение, что клетка на картине не ограничивается стеной.

– Будь добр, еще раз: что сообщила тебе та книга в крипте? – спрашивает Дориан, приостанавливаясь, чтобы взять со столика “Балладу о Саймоне и Элинор”, и листая ее на ходу.

– Три сущности потеряны во времени. Книга, меч и человек. “Сладостные печали”, должно быть, и есть та самая книга, раз Элинор дала ее Саймону, и потом она провела наверху… сколько? Сто лет? В инструкции говорится “найди человека”, а не “найди человека и меч”, так что, возможно, меч тоже уже вернули. Кстати, в кабинете Хранителя есть меч, висит на виду.

– Саймон – вот кто потерялся во времени, – говорит Дориан.

– Должно быть. У того, кто потерялся во времени в “Сладостных печалях”, тоже был сюртук со множеством пуговиц.

Дориан берет “Сладостные печали”, листает туда-сюда, то одну, то вторую книгу.

– А кто такой, как ты думаешь, пират? – спрашивает он.

– Я думаю, это метафора.

– Метафора чего?

– Не знаю, – со вздохом признается Закери и оглядывается на человека в нарисованной клетке, окруженной многим множеством ключей.

– И кто – художница? – спрашивает Дориан, оглашая вопрос, который в этот же самый момент сложился у Закери.

– Не знаю, – говорит тот. – Я видел тут несколько картин, написанных, вероятно, одной рукой. Одна из них, с кроликами-пиратами, висит у меня в комнате.

– Могу я ее увидеть?

– Отчего ж нет.

Закери убирает в сумку “Сладостные печали” и “Балладу о Саймоне и Элинор”, Дориан засовывает в карман “Судьбы и сказки”, и они направляются по коридору, который кажется смутно знакомым, тому самому, похожему на туннель, где книжные шкафы изгибаются, следуя каждому повороту.

– Много успел увидеть? – спрашивает Закери на ходу, видя, как Дориан замедляет шаг и заглядывается на обстановку.

– Всего несколько комнат, – отвечает тот, глядя себе под босые ноги. Пол в этом проходе – из стекла, и этажом ниже видна комната, в которой установлены передвижные панели с напечатанными на них историями, хотя сейчас им видна только одна, про кошку в лабиринте. – Из живых людей я видел здесь только тебя и этого с пушистыми волосами ангела, девушку в белом, которая не говорит.

– Это Райм, – поясняет Закери. – Она служительница.

– А у нее есть язык?

– Я не спрашивал. Решил, что будет невежливо.

Дориан останавливается у богато украшенного телескопа, который стоит рядом с креслом. Нацелен он на окно, пробитое в каменной стене. Отодвинув задвижку, он открывает окно. Открывается вид в основном на черноту, чуть разбавленную каким-то свечением вдалеке.

Вернувшись к телескопу, Дориан смотрит в окно через окуляр. Закери наблюдает, как улыбка приподнимает уголки его губ. Через мгновение он отступает в сторону и жестом приглашает взглянуть Закери.

Как только глаза приспосабливаются к сочетанию очков и линз телескопа, можно охватить взглядом огромное темное пространство. Видны окна других комнат, в другой части Гавани, высеченные в зубчатой скале, которая сливается с чернотой, но, главное, в свете, доносящемся из окон, видно, что на камне покоятся останки большого корабля. Корпус разбит надвое, моря вокруг нет. С флагштока бессильно свисают обрывки флага. На накрененной палубе навалены груды книг.

– Как ты думаешь, пели тогда сирены? – почти в самое ухо спрашивает его Дориан. – Заманивали моряков сладкими голосами на гибельные скалы?

Закери прикрывает глаза, рисуя в воображении корабль на морских просторах.

Отрывается от окуляра, поворачивается, ожидая увидеть Дориана рядом с собой, но тот уже движется дальше по коридору.

– Могу я спросить тебя кое о чем? – спрашивает Закери, поравнявшись с ним.

– Конечно.

– Почему ты помог мне там, в Нью-Йорке?

Это то, чего Закери никак не может понять, предполагая, что за этим кроется что-то большее, чем всего лишь желание вернуть себе книгу.

– Потому что мне захотелось помочь, – говорит Дориан. – Слишком часто я в своей жизни делал то, что мне велели другие, и теперь я хочу это изменить. Хочу сам принимать неожиданные, под действием минуты, решения. Хочу не носить ботинок. Это, знаешь ли, освежает, этаким устрашающим образом.

Несколько поворотов, зал с историями, изложенными в витражах, и они пришли к двери в комнату Закери. Тот пытается распахнуть дверь, но она заперта. Он и забыл, что, уходя, запер ее на ключ. Закери вытягивает ключи из-под свитера.

– О, ты все еще его носишь! – замечает Дориан, поглядев на серебряный меч, и Закери не знает, что на это ответить, разве что банально до очевидности подтвердить, что да, все еще ношу и даже редко снимаю, но, отворив дверь, он тут же отвлекается на гневный вопль кота, которого, не подумав, оставил в закрытой комнате.

– Ох, прости меня! – извиняется он перед котом.

Кот молчит и только восьмеркой обтекает его ноги, прежде чем удалиться по коридору.

– Долго он тут сидел? – интересуется Дориан.

– Часа два, наверно.

– Ну, по крайней мере, он провел их в комфорте, – говоря это, Дориан оглядывает комнату, видит картину над камином и, подойдя ближе, внимательно вглядывается в нее. Это ни дать ни взять классический морской пейзаж с парусником, со зловещими облаками и неспокойными волнами, вполне реалистичный, когда б не пираты-кролики. – Думаешь, это случайность? – спрашивает он. – Девушка воображает себя кроликом, она знакома с художницей, а вот, извольте вам, результат: картины с кроликами!