Текст книги "Смертию смерть поправ"

Хорошо, я напишу, я постараюсь.

1966~67 год

Книга вторая
Эдип и Иисус

Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя ОТЦА и СЫНА и СВЯТАГО ДУХА.

Ев. от Матфея

Посему, как преступлением одного всем человекам осуждение, так правдою одного всем человекам оправдание к жизни.

Послание Павла Римлянам

Говорят, что во времена «блокады Ленинграда» пропала фотография 20-30-х годов (1820-30 гг.) прошлого века, на которой Рудольф Стефан Шифферс, полутора лет, сидит на коленях матери. Потом Рудольф Стефан Шифферс станет д.т. советником, директором Симбирской конторы Удельного Ведомства, ведавшего «уделами» царствующей фамилии. Р.С.Шифферс пребывает на утерянной фотографии одним из 14 детей пожилой дамы в чепце. Генерал-лейтенант Владимир Рудольф Шифферс был одним из семерых детей Рудольфа Стефана. Профессор Военно-Инженерной Академии сорокалетний генерал был нездоров и умер в 1913 году в имении какого-то родственника Гранкино возле Константинограда.

Стефан Шифферс вел какие-то «мануфактурные» дела в Ямбурге, пристани на р. Луге, которая, быть может, хоть чем-то напоминала им о Рейне и Эльзасе, который они зачем-то покинули. С некоторой долей печали можно думать, что Рудольф Стефан Шифферс нес в своих чреслах правнука Евгения Шифферса, чтобы сей написал «прорыв-в-миф» на русском языке в Москве 70-х годов XX века. При всей доморощенности и самонадеянности подобной историософии следует не опустить «проклятия или благодарения» семени Шифферсов, решивших произрастать далее на этой земле. Итак: благодарение!

Предисловие

О том, что предисловия пишутся после конца записанного, известно. Менее известно или вовсе неизвестно, что же еще движет автором, когда он пишет предисловие. Что, собственно, можно еще «предисловлять», если слова заполнили многие белые страницы, или обводя скрытое в них, или высекая на них чуждое им? Сдается мне, что я пишу предисловие из гуманных соображений, ибо уже если решаешься выпустить листки из рук для чтения другим, то делом великого гуманизма является предупредить читающих, что их ждет, чтобы, возможно, уберечь несчастного, или предупредить неразумного, или указать стойкому, какие главы можно пропустить, чтобы сразу грызть зерно, не ломая ногтей в соскабливании скорлупы грецких орехов, нутро которых может оказаться или уже сгнившим, или еще горьковато-недозрелым. Действительно, друзья, так много пишут сейчас, что надо бы провести законом положение, чтобы автор вкратце рассказывал читающему, что там и как может его ожидать, – особенно же тогда, когда читаемое не издано широко принятым способом и несет тихий соблазн «рукописных списков». Так вот: на этих многих страницах записана история писатели Фомы; чтобы показать, что он, Фома, писатель, что, конечно, спорно, ибо никому, собственно, неизвестно, что следует понимать под этим словом всерьез, но пока будто бы принято, что писатель – это тот, кто пишет свои созерцания словами на бумаге, потому что и композитор, конечно же, тоже писатель, хотя пишет звуками свои созерцания, как художник красками и линиями, а молитвенник молитвами и безмолвием, – так вот, чтобы показать, что он, Фома, писатель, приводятся в текстах его произведения, числом три: пьеса «Круги», попытка сценария «Числа» и то, что умерший в сумасшедшем доме Фома сам назвал «Простая книга Фомы», – она и составляет третью часть трилогии вместе со страничкой-главой «Визит», в которой эту книгу писателя Фомы приносит автору, уже неоднократно появлявшемуся на страницах и ведшему странные разговоры с Фомой, человек из Игнатовского сумасшедшего дома по имени «верблюд Хаи». Внимание: тот читатель, который уже устал от всяких странных романов-мифов, может весь роман не читать, прочесть только последнюю «Простую книгу Фомы»; она посильно может быть интересной и даже в какой-то мере информационно полезной для человека из читателей верующих и интересующихся богословием: «Простая книга Фомы» – плод его долгих раздумий и мучений автора, создавшего Фому и ведшего с ним, Фомой, многие диалоги на страницах, как, в какой-то мере, и автора, который пишет это предисловие, который, как будет понято теми, кто решится читать от начала до конца, не совсем совпадает с автором, который говорит, что он-де придумал Фому Таким образом, первые две книги: «Автобиография» и «Эдип и Иисус», кроме целого ряда проблем, которые там ставятся, представляют, на мой взгляд, странную, в общем даже трудно квалифицированную склоку между этими тремя о правах и полномочиях автора во взаимоотношениях с его персонажами, – эта склока и дала, по-видимому, возможность хорошо одетому господину из главы первой книги «Я тихо стоял у столба» сказать стоявшему там и плачущему, что все предложенное вниманию по сути лишь плохо и провинциально переваренные отбросы зарубежных веяний, поэтому, внимание: можно сразу прочесть эту главу, чтобы потом уж решить, что и как. Человеку же, которому немного скучновато, которому, как говорит один мой приятель, доморощенный московский экзистенциалист, «собственно, судя по всему, некуда торопиться!», словом, человеку, который решит читать от начала и до конца, я хочу пожелать успеха: если он добредет до конца, то во всяком случае м н е он сделает приятное! Может быть, он напишет мне письмецо, сказав все, что ему захочется сказать, а может быть письмецо на заданную тему, именно: когда Фома написал, и что означает написал, свою «Простую книгу»? Раньше всей этой сложной истории или в ее конце? Все эти йогические штучки, странная смесь христологических ересей-иероглифов и безжалостных медитаций о Кресте, которыми пронизаны первые две книги, дали в процессе с Божьим прощением Фомы и авторов ясность «Простой», или она была уже у Фомы и он просто здорово обманул и автора и всех, проведя их через бездну экзистенциального одиночества и протестантско-йогических осмыслений Христа, чтобы показать, что все это было, братцы, было? Сам я ничего на этот счет понять не могу. С одной стороны, весь яростный, ломающий как-то установленные законы приличного письма и языка стиль первых страниц, и первой книги особенно, говорит, что Фома искал, отчаянно и не играясь искал выхода, чтобы обрести его, судя по «Простой книге Фомы», в православии, да еще в его исихастской традиции, – то есть: Бог не взыскал с Фомы ничего за его видимое внешнее богохульство и смелость исписывать из себя иероглифические апокрифы о Марии и Иосифе, и белом верблюде Хаи, который был у Марии в Вифлееме, а потом как-то странно оказался собратом Фомы по веселому дому в Игнатовском, недалеко от Тарусы, не взыскал ничего, но даже дал познание Себя, призрев на Фому Это очень важно, а? С другой стороны, за всей это архетипической символикой прозы и Фомы и автора, который ведет диалоги с Фомой, настолько явно просвечивает рациональное знание автора, что порой даже трудно предположить, что это вырвалось просто так из глубин одиночества писателя, заполнявшего белые листы, чтобы только занять до изнурения руки и глаза, которые все шарили по сторонам в поисках веревки и какого-нибудь крепкого гвоздика? Тем более, что некоторые друзья читали рукопись в несколько ином варианте третьей книги и без предисловия, так там он просто множество названий приводит, чтобы еще более запутывать? Да и главы второй книги «Веселые параграфы» говорят, что автор какие-то книжки читал в свое время, правда, очень по-русски читал, несистематически и пр. и пр. Кроме того, с этим автором, судя по всему, надо быть поосторожнее; он там где-то упоминает о Кьеркегоре, а ведь мы с вами знаем, в какой форме шифровал свои книжки тот великий? Никогда не поймешь с этим автором, где он говорит всерьез, а где плетет свои иронические сети, – вы знаете, автор-полукровка, где немецкая кровь сильна и сильна, а мы с вами опять-таки знаем принципы этих немецких писак, вроде Томаса Манна и другого Магистра. Да. Все это говорит о том, что письмецо могло бы помочь мне разобраться во всей этой странной истории, истории о писателе Фоме, который вспомнил, хотя и чрезмерно много размахивал руками при этом, хотя это и стоило ему смерти.

Москва, 1967~68 гг. от Рождества Царя.

Глава первая
Откровение

Когда в последней главе «Автобиографии» я сказал, что напишу простую книгу, о которой крикнул проросший мальчонка, я думал, что так или иначе Фома залижет свои открытые стопы, и, когда мне надоест валяться засыпанным в могиле, мы продолжим нашу игру, наш карнавал, нашу бесконечную пляску в масках, где бесконечность необходимо звала и проявлялась в этой жутковатой беззаботности отрицательности и смены.

Эти последние дни я был трудно неспокоен, ничто не веселило меня, мне не хватало Фомы, как еврею его маленькой дочки-судьбы, когда их душили порознь. Фома жил в Тарусе, и я застучал к нему электричкой до Серпухова, потом автобусом до маленькой площади в центре, где он сидел верхом на палке, как в детстве, а рядом мужик кричал свои крупные семечки. Фома ПОКОРНО распрямился и пошел ковылять прочь, зная, что я пойду за ним, а пустой разговор нам не нужен вовсе, мы и так уж досыта знали друг друга. Он больно стлал по обочине ноги, мне казалось, что палка еще помехой ему. Мужик, что-то ворочая в себе, повторял тихий ход Фомы, шевелил руками просто так, мычал и хотел плакать, потом вдруг улыбнулся, вытянулся крестом-просьбой к Фоме, вывернул прочь от себя мешки с семенем, и воробьи и мальчишки окунулись в них муравейником, а мужик раскрылся плачем и удивлением к себе, большим удивлением, которое или замучит его вконец, или спасет. Потом он посмотрел на меня, чего ж я еще несмышленый здесь, почему не бегу следом за тем, чего не беру его в руки, – и я побежал, поднял Фому на себя, и он сложился тихо, переломился шеей мне за спину, тихо там сзади сшибал камушки и корешки палкой на тропе, играл сам с собой. Дом друзей, которые приютили нас, стоял на высоте, где после оврага погост слева, а из окна поле и красный Игнатовский сумасшедший дом. Друзья шутили, что живут на прекрасной развилке, где налево пойдешь – коня потеряешь, а прямо пойдешь – много-много найдешь. В поле сидели грачи, которые худели сейчас перед отлетом, оно шевелилось, потом со смехом ярилось вверх, когда пугало его бегущее стадо, которое торопилось поесть сладкой свеклы. Некоторые птицы скреблись в стекла, и делалось страшно.

ФОМА Совсем стало плохо с ногами.

Я Я бы сам нашел дорогу.

ФОМА Да, это так, ты бы нашел.

Я…

ФОМА…

Я Ну, что?

ФОМА Нет.

Я Почему?

ФОМА Мальчик шумит листьями, ты сумел прорасти вновь, тебе нехорошо опять бежать куда-то, нехорошо опять лениться.

Я А ты?

ФОМА Я пойду, у меня плохо с ногами, потому я ждал тебя.

Я

ФОМА Да. Мне просто не дойти туда, ты меня отнесешь, нет, нет, не пугайся опять, не ленись, я же сказал, что ПОЙДУ сам, но у меня ломаются ноги, и ты, как любой чужой, как конь или машина, поможешь мне, и все.

ПРЯМО-ПОЙДЕШЬ-МНОГО-МНОГО-НАЙДЕШЬ-ЕСЛИ-ПРЯМО-И-ТИХО-ПОЙДЕШЬ.

Я Когда?

ФОМА Чего там тянуть?

Мы побрели с ним в Игнатовское, коровы дышали негромкими стожками покорности и тепла, Фома постукивал их палкой по рогам, а иногда слезал и ложился полежать рядом, а я прогонял смех грачей над полем, чтобы он мог немного поспать. Однажды он надолго притих, и корова лизнула его несколько раз, разрешая ему попить молока, и он, звереныш ее, попил, и она счастливо мычала, и грачи тихо висели над ними. Потом Фома перегнулся, а корова встала и пошла в село, понесла Фому сама, и он помахал мне и бросил палку на память. У красных камней дома корова постояла немного, им открыли, впустили, я дождался, пока она мерно вернулась, легла в ту же, еще теплую, выемку поля, и пошел себе в ДОМ, который оставил сын мой Фома.

Глава вторая
Она смотрела на свой живот

Здесь, в Вифлееме, верблюд всегда был редкость, а чистый альбинос и подавно, и девушка, в доме которой был белый верблюд, могла, как говорил сумасшедший старик Урия, спокойно себе засыпать, к утру у себя под одеялом она найдет очередного погонщика, который будет лежать тихо и сдувать песчинки с влажного ее лба. Мария все это знала, сама не раз водила утром такого паренька к своему белому Хаи, чтобы тот мог постоять и даже похлопать верблюда по ребрам, хозяйски похлопать, пока Мария искала тихонько шип, чтобы кольнуть Хаи в ноздрю, а тот чтоб накрыл своей лепешкой очередного жениха; Мария тихо улыбалась тогда, вот вы и познакомились, ты и твоя будущая жена Хаи, ведь ты хочешь жениться на белом верблюде, не правда ли, милый? И воды никогда не давала умыться, а дом их стоял у самых Больших Песков, так что идти к себе через весь Вифлеем, а этот сумасшедший старый Урия будет идти рядом и ругать на чем свет стоит свою внучку, которая и сама не знает, чего уж ей надо, если такой парень ей не пара, ей не хорошая тяжесть, или ты не лазил на нее, дурачок, не показал ей, что тяжел и крепок и совсем не хрипишь от усталости, сколько б ни пас ее? А то еще станет Урия плакать от жалости, и тут же снимет свою шапчонку и станет в нее мочиться, на вот, родимый, водицы, обмойся, жалко тебя до слез, ах ты дрянь такая, Мария, когда ж ты успокоишься, ведь нужен мне, Урии, парень, чтобы сразу положил меня в гроб мужской силой, а не тряс по полу девкой.

Мария ж задумала своего белого Хаи отравить.

И верблюд это знал.

Ведь раньше все было иначе, он помнит. Раньше она приводила своего паренька к нему и тихонько щекотала Хаи своим твердым ноготком у переносья, и он смотрел на нее, ждал, когда она подмигнет, и тогда плевал, чтобы парень еле не падал с ног; Мария смеялась и целовала Хаи в ухо, чуть прикусывая его. Он это помнит, Хаи, хорошо помнит. Так было много раз, и ему, Хаи, нравилась их эта тайна, их игра, он даже стал сам для вящего смеха пукать при этом, и это тоже было очень смешно и хорошо, он помнит, Хаи, хорошо помнит, он ведь совсем не дурак, в нем есть порода, ведь он, Хаи, альбинос.

А потом она стала искать шип и плохо смеяться, и это было самым тревожным, потому что укол шипа хоть и больнее смеха и игры пальцев, но все же они, верблюды, особенно альбиносы, терпимы к боли, не так, как люди, да и прочие, не как львы; разве что змеи, да, эти тоже умеют терпеть. Но Мария плохо смеялась после их игры, и как бы Хаи ни старался, опасность для него в этом плохом смехе не уходила, а наоборот, все густела, становилась твердой, тяжелой, как набивается тяжестью песок в кишки, когда ищешь у него влагу, когда уж совсем невтерпеж от жажды. Потом Мария стала плакать, когда ее грязный паренек бежал от них, плакать, тихонько стонать, что-то невнятно тянуть, чего Хаи не мог разобрать, но никогда, никогда не прятала она своего лица в Хаи, в его чистую белую шерсть, никогда не искала в нем утешения, как много раз в детстве, когда спала в слезах прямо вот здесь, слева у него, у Хаи, слева, и немного сзади. Ни разу не поплакала в нем, Мария, ни разу. И тогда Хаи стал просить по ночам, когда Мария спала и была беззащитной от сил, сделавших ее и Хаи, когда она открывалась своей одинаковости с ним, и отдыхала от своего различия, утомительного и смешного своей ненужностью и неправдой в бодрой жизни. Хаи просил не продавать его, а убить, обмануть, что вот, вроде, мы кормим тебя, Хаи, а в самом деле подсыпать туда травы «тхе», которая была раньше здесь и которую можно было самому найти и съесть, когда становилось совсем одиноко и плохо, траву «тхе», которую открыли слоны альбиносам, потому что они также белы. Но теперь здесь везде песок, слонов нет совсем, и травы «тхе» тоже нет, потому что слоны-то переносят ее с собой, если их гонят с места непогода и люди, вырывают корешки и несут в своих тарелках-ушах, потому что им всегда надо поесть травы «тхе» и уйти умереть куда-нибудь в лощину, чтобы не пахнуть долго, чтобы не болели и не тосковали дети, а альбиносов мало, да и они почти всегда с людьми теперь, никто не позаботился о траве «тхе», никто не спас ее от песка, не принес сюда. Хаи каждую ночь просил, чтобы его не продавали, а обманули, потому что трава «тхе» есть у людей, может быть, их трава «тхе» может не такая, как у слонов, а своя, но есть, потому что ведь и он, Хаи, тоже иногда спит по ночам, и в него приходят человечьи мысли, мысли о том, что вот надо бы того или иного отравить. Он помнит, как узнал, что фарисеи хотели извести Урию, и он тогда, он, Хаи, не сильно ударил Урию по голове копытом, и все стали считать его сумасшедшим и смирились с его смехом, но он-то, Хаи, знал, что нет более нормального человека, чем Урия, провидец Урия, который смехом и юродством спасается от своего ума и тоски, от своего безысходного знания всего наперед. Хаи просил только об одном, чтобы его не продавали, потому что он будет медленно тлеть там у других, незнакомых, которые не были в его детстве, не таскали его тонконогого на руках, не плакали в него свои обиды и незадачи. Много ночей просил Хаи не отдавать его, а обмануть, дать ему кумыса с кисловатым вином, а туда подсыпать травы «тхе», чтобы он, Хаи, и не знал, обманите Хаи, обманите.

И Мария задумала своего белого Хаи отравить.

И верблюд это знал.

Он совсем не спал эти ночи, а потому не ведал, что Мария хотела его отпустить, а не продавать, и думала об этом своими ночами, и тосковала разлукой, но все ж засыпала, и утром откуда-то стучало ей, что лучше Хаи отравить. Она отводила Хаи к реке, мыла его там плоским камнем, плавала на нем далеко, купалась голая одна, и там, однажды видел их рыбак Иосиф, Мария не знает этого, но он-то, Хаи, видел его лодку, но рассказать Марии не запомнил, потому что только и знал сейчас, что просил обмануть его, Хаи, только не продавать. А она каждый раз хотела его отпустить, но он-то не знал об этом, потому как бы ни убегал далеко ИГРАЯ, всегда возвращался опять. А ей, Марии, очень стала нужна ласка, простая ласка к ней, к худой и темной, с цыпками на руках и ногах от вечного мытья камня на полу, от вечного высыхания рук на ветру, когда стираешь себе, да и Урии тоже. Ей нужна была ласка, ей, которая ходила всегда в платье на вырост, вырастала из этого платья, потом опять шился саван на вырост, мешок с дыркой для горла и рук. Ей нужна была ласка, нужно, чтобы кто-то другой заметил ее и назвал, чтобы уткнулся в нее, как она в Хаи в детстве. А они все торопились, ждали скорее утра, чтобы пойти и похлопать, хозяйски похлопать, верблюда по ребрам, чтобы еще найти в себе силы приходить к ней под утро, когда камни прохладны и одеяло не может согреть худышку, чтобы полежать рядом или развести костер, который бы грел ее. Хаи не хотел уходить, когда она отпускала его; ей нужна была ласка, ласка к ней, а не к верблюду; Хаи просил по ночам обмануть его, и не рассказал, что ее видел рыбак Иосиф, сын Иакова, такого же босяка и весельчака, как Урия, который не рыбу ловил в реке, а какие-то мокрые палки, чтобы, видишь ли, выстроить деревянный дом, который он видел во сне; во всей этой истории была какая-то тоска по одной секунде, которая бы все соединила, дала бы удачный выход, но нет, этой секунды не рождалось, Хаи должен был быть отравлен, как просил сам, а Мария будет искать себе ласки уже без Хаи, и будет много раз, вероятно, стыть на камнях под утро, и никто не придет согреть ее или раздуть костер, и неведомо, надолго ли хватит Марии, долго ли она не станет жалеть, что извела Хаи, что осталась сама с собой, может, лучше все же тепло, любое тепло, лишь бы ТЕПЛО, даже если оно от желания стать хозяином альбиноса в Вифлееме, где и простой-то верблюд большая редкость, не говоря уж о чистом альбиносе, каким был Хаи. Но секунды, которая могла бы все успокоить, не пришло; так было надо, чтобы Мария решилась, чтобы тоска ее по себе, по чистоте себя и людей к ней, стала смертельной тоской, тяжелой и твердой в желудке, как и боязнь Хаи, что его продадут в другие руки; Мария тоже не хотела быть проданной. Правда, альбиносу Хаи, несмотря на его ум и породу, ни разу не пришло в голову ударить Марию сильно по голове, ударить в смерть, и тем избавиться от нее и ее женихов, и доживать себе тихо с Урией, исхудать, как и он, стать таким же сумасшедшим. Но ведь Мария тоже не хотела убивать Хаи, она хотела его отпустить на волю, ведь это он сам своими мыслями об обмане, когда она спала и была открыта в своей одинаковости мыслям Хаи, сам научил ее отравить. Нет, тут что-то не просто, здесь все же есть какой-то тайный смысл, кто-то не отпускал секунду, которая соединила бы все, усыпила бы Хаи, чтобы он узнал, что МАРИЯ хочет его отпустить, и, быть может, хоть на секунду забыл бы он о своей просьбе и рассказал бы об Иосифе, который все бревна свои растерял, когда увидел Марию в воде.

На Пасху она решилась.

Она налила мех кумысом и кислым вином, насыпала туда сваренных ядовитых трав и пошла вперед Хаи на берег реки, туда, за Большие Пески. Она не села на Хаи, а пошла впереди пешком, босыми ногами в песок, и Хаи понял, что это их последний путь вместе, что она хочет, чтобы этот путь был длинным из длинных, чтобы вовсе не было ему конца среди криков подруг, среди всех людей в Пасхе. Хаи считал, что это хорошо, что это правильно, что так и надо и спасибо ей, что не погнала его в злобе на себя вскачь к смерти, а и сама идет долго, и ему есть время подумать в последний раз в этой своей явности, подвести кой-какие итоги, подготовиться. Она хорошо обманывает альбиноса Хаи, думал он, очень хорошо, молодец, и спасибо.

У Больших Песков, где было тихо, две старых змеи пошли за ними след в след, и Хаи не побежал быстрее, не испугался, а наоборот, побрел чуть тише, чтобы они поспевали за их с Марией шагом, чтобы успели тоже попить этой влаги в мехе, что болтается у него в межгорбье, чтобы тоже уйти, раз они так стары, а все никак и никак нет в них приказа по-настоящему сменить шкурку. Э, думал Хаи, раз они так решили, пусть себе, не мне их судить, что они решили ПРЕКРАТИТЬ себя сами, это их дело, пусть себе. Так они шли и шли, Босые Ноги Марии, потом альбинос Хаи, потом змея, потом еще змея, и песок шелестел дорогой, и Вифлеем уже стал песком.

Она мыла и терла Хаи камнем, мыла водой, и слезами мыла.

Хаи все делал и делал вид, что он ничего не знает, что ни о чем не догадывается, нырял вместе с ней глубоко, подлезал под нее и вырастал островом, а Мария плакала очень, и боялась себя, не любила. Змеи тихо лежали на берегу рядом с мехом, вдыхали его запах и ждали, греясь, и их не томило ожидание, они знали, что это будет скоро, и час или два уже не были сроком. То, что их не прогнали в пути, не топтали и не убежали, успокоило их до конца, значит, не ошиблись они, верблюд шел умирать; сейчас их только немного тревожило, дадут ли просто попить этой влаги, и тогда они все трое двинутся в другой путь, большой путь СМЕНЫ ШКУРКИ, или надо будет потом кусать и пить кровь белого Хаи. Так и так все будет, но хотелось бы вместе с ним попить просто влаги, а не кусать опять чужую кровь. Это было бы лучше, это было бы хорошо.

Хаи увидел опять лодку Иосифа, его глаза, и поплыл к берегу, так как знал, что Иосиф в этот раз подойдет к Марии, и Хаи хотел, чтобы тот подошел уже БЕЗ НЕГО, подошел уже к самой Марии, ему, Хаи, хотелось, чтобы они узнали друг друга. Он вылез на берег, присел, чтобы Мария могла слезть, а потом прыгнул к меху, свалив Марию в мокрый песок, откинул ее платье, которое прикрывало мех, и прокусил его, и жадно стал пить влагу, кумыс и кислое вино и еще что-то, что могло быть травою «тхе». Он допустил одну змею и вторую змею к себе, и они утолились тоже. Дальше наступило ИНОЕ, чего никто никогда не сможет понять, пока не испытает сам, и Хаи не стал даже пытаться рассказывать, а просто лег открытыми глазами в песок, и это была смерть.

Мария плакала в него, как в детстве, уткнувшись в белую шерсть, и он, Хаи, успел обрадоваться этой их встрече внове.

Иосиф подошел тихо сзади, смотрел на Марию, видел, что и она стала тянуться к меху, чтобы догнать Хаи, чтобы кричать ему просьбу о прощении, и отбросил мех далеко в сторону, укрыл голую Марию ее платьем, взял из своей лодки дерево, которое собирал для дома, и зажег из него большой костер, чтобы тот грел Марию, чтобы она отпускала из себя холод в тепло, чтобы он уходил из нее, чтобы теряя свою часть, захотела бы она сна, чтобы поспала сейчас, а он, Иосиф, посидит тут рядом и подумает о ней и о себе, о белом Хаи и о двух змеях в песке.