Текст книги "Смертию смерть поправ"

Забегание в смерть и существование в Троице-Процессе, по Е.Л. Шифферсу

В философской, «трактатной», части романа мы встречаем такие строки: «Почему ребенок научается разговаривать? Что здесь происходит? Почему он ПОНИМАЕТ, что надо передразнивать в игре? Что это такое, вообще, ВЗАИМОПОНИМАНИЕ? И т. д. Так или иначе, все ответы на этот вопрос уходят в расплывчатость понятий. Мышление как ВОСПОМИНАНИЕ об идеальном мире у Платона, трансцендентный разум у Канта и Фихте, интенциональность Гуссерля, Упанишады, поклонение духам умерших у первых людей, монады Лейбница, астральная религия халдеев и спиритизм Нового времени, божественный разум святых отцов церкви – все эти ВОЗМОЖНОСТИ возникновения языка у ребенка и долженствования инвариантного поведения человека на пороге все же достаточно неопределенны и представляются мне записью в разных конвенциях языка одной и той же ипостаси – СВЯТОГО ДУХА СМЕРТИ, который становится в ТРОИЦЕ объективным бытием, надличным, но влияющим на следующую личность, сверхчувственным, но все же воспринимаемым чувством, ибо произошел из того же материала, что и следующий на земле после него (выделено мною. – Ю.Г.). СВЯТОЙ ДУХ СМЕРТИ становится для последующей жизни материальным субстратом ПОНИМАНИЯ речи и способности к обучению, открытий истин науки, этики и красоты, существования потребности выхода из себя в трансцендентность». ССЫЛКА? Эта идея, очень четко прозвучавшая в романе, становится предметом тщательной проработки и осмысления в других произведениях Е.Л. Шифферса (например, в работе «Богооставленность»), а также в богословских произведениях, к сожалению, не вошедших в данное издание, таких как «Инок». В соответствии с данной идеей, взаимодействие Ипостасей Святой Троицы представлено не только как гармоничная блаженная статичная сорастворенность любви Трех Лиц Святой Троицы друг в друге, но и как взаимная крестная любовь, связанная с забеганием одной из Ипостасей в Свою запредельность. Это захождение Ипостаси в Свою запредельность человеческим ограниченным сознанием воспринималось бы как смерть. Забегание в запредельность связано с любовным желанием возродить истончающуюся энергию одной из Ипостасей или всей Святой Троицы в целом.

При рассмотрении крестного пути Иисуса Христа теология исхождения Духа Святого (как учение о внутритроичных отношениях) начинает отличаться от икономии (!) исхождения (то есть исхождения Святого Духа в мир как домостроительного творчества), хотя и находится в неразрывной связи с последней: «…и говорит о выхождении за Свои пределы Св. Троицы через крест Бога-Сына, чтобы постичь и прославить в кресте Богочеловека Иисуса Христа Свою беспредельность. Крест Иисуса был прославлением, был воскресением Св. Троицы, которая истощала Себя в различении Лиц для бытия Друг в Друге» (цитирую по рукописи «Инок». – Ю.Г.). И это различие, прежде всего, связано с тем, что Иисус Христос является Богочеловеком и, следовательно, у людей появляется возможность, вступая во взаимодействие с Третьей Ипостасью, покаянно-любовно повторить подвиг Иисуса Христа. «Забегание» в смерть предполагает переживание Богооставленности для того, чтобы взять на себя ответственность за следующий шаг строительства мира. Эта Богооставленность, как совершенно справедливо замечает В.В. Малявин, о которой говорит Вторая Ипостась, образует идентичность, тождество самому себе. Прохождение через Богооставленность и забегание в смерть осуществляется как крестная любовь. В романе Е.Л. Шифферс приводит слова Иисуса Христа: «…если Я смогу, как Сам учил их, ЛЮБИТЬ И НА КРЕСТЕ, то верую, что воскресну…». Уход в смерть с сохранением энергии любви при опоре – в продолжение како-го-то мига (который может продлиться и вечность!!! – здесь время отсутствует) в точке внутренней собранности и решимости – только на собственные силы является местом, в котором личность получает свою определенность, перестает быть социальной личиной и маской и становится ипостасью. Но, кстати, определенность личности проявляется в максимальной выявленности природы (фист – по природе, где ергхж; от сритгисо – порождать, рождать, производить; может быть, больше здесь подходит китайское дзи жань – «само таково», поскольку никакие искусственные подпорки не действуют?). Возникает очень странное ощущение, что в точке крестного испытания и Богооставленности происходят перефункционализации ипостаси и природы, что там их функции друг по отношению к другу постоянно меняются. Они не являются кантианскими – застывшими, раз и навсегда данными категориями. Личности важно выявить свою природу в сознании и тем самым идентифицировать себя. Но природа в сознании – это отнюдь не вообще природа. Когда Иисуса Христа убивают и рвут на части Его человеческое тело, осознание того, что Он – Сын Божий и у Него Божественная бессмертная природа, есть только мысль. Эту мысль важно удержать наряду с сохранением энергии любви и на кресте. Но энергийная программа этой сверхмысли содержит в себе возможность воскрешения телесности. Мне видится в этой точке очень сложная программа антропологических исследований, ни на что, впрочем, не претендующая, центрирующаяся вокруг проблемы становления самосознания Иисуса Христа как Сына Божьего. Основная идея этой программы состояла, на мой взгляд, в том, чтобы проследить, как у Господа открывается самосознание Себя как единой Ипостаси Сына Божьего и Сына Человеческого. Это выявление самосознания есть не что иное, как проникновение в тайну Своего Собственного происхождения и рождения от Девы Марии. Безусловно, подобный анализ сознания и самосознания Спасителя является очень трудным делом. Осуществляя его, нельзя отказать Спасителю на всех возрастных этапах Его существования в единосущии с Первой Ипостасью, не подменяя Ее лишь подобием (арианство). Но очень важно, как в сознании отрока Иисуса Христа, юноши и взрослого человека обнаруживалась для Него Самого единосущность с Отцом. С другой стороны, конечно, речь не идет о том, чтобы считать Господа по рождению лишь человеком, а Богородицу – лишь человекородицей (несторианство). В самом энергийном субстрате сознания Господа, в самой психофизической его организации, биодинамической ткани (В.П. Зинченко), в формах рефлексии, понимания и воззрительно-образного видения уже содержался момент его Богообщения с Отцом. Господь, Сын Божий был с момента рождения открыт общению с Отцом. Но как была представлена для самосознания Господа вся полнота этого общения на разных этапах Его пути, возможно имеющая разные формы и определенную динамику осознания? Результатом этого процесса осознания является то, что Господь мог произнести: «Я – Сын Божий». Мне представляется, что, не вдумываясь в эти вопросы на основе имеющегося аппарата антропологии, психологии, философии, мы в этой точке легко можем стать монофизитами. Мы сразу подчиним нашему заскорузлому, остановленному, внешнему представлению о Божественной природе человеческую природу Христа. Поскольку в этом случае мы не пытаемся увидеть, как представлена и как открывается Божественная природа Христа для Него изнутри, как человеческие механизмы сознания просвечиваются и пронизываются светом соприсутствия Божественной природы. Допуская заранее из внешней позиции, что Христос – это Вторая Ипостась Троицы, мы отказываемся анализировать то, как Христу открывалось сознание этого, как изменялось, оставаясь в чем-то тем же самым, Его Я, Его единая Ипостась. Именно через анализ подобной динамики, связанной с Путем, по которому шел Господь, нам может открыться, по милости Божьей, строение шва, стыка – загадка соприкосновения в Его единой самотождественной Ипостаси двух природ, человеческой и Божественной.

Мне представляется, что в данном романе Е.Л. Шифферс уже почувствовал возможность пойти по этому пути. Являясь человеком предельно требовательным и взыскательным, он в следующем произведении «Обрезанное сердце» очень резко определил ограниченность подхода, реализованного в романе: «Если кому-нибудь доведется прочесть мою книгу „Смертию смерть поправ", я просил бы учесть ее буддистскую недостаточность, ибо мышление буддистское всегда суть мышление атеистическое, мышление о сверхматерии, даже если сам опыт познания старается быть достаточно полным, то есть включает в себя и мистику и рационализм. Буддистское познание отрицает субъекта, потому в конечном итоге ищет спасения в познании, что человек суть НИЧТО, НЕЖИВОЕ, а лишь сцепление в законе кармы тех или иных физических субстанций, – признавая человека и не признавая Бога, как живую Сущность, я входил в прошлой книге в неразрешимое противоречие».

Конечно, Е.Л. Шифферс лучше, чем кто-либо другой, может оценить границы того, что ему удалось сделать в том или ином своем произведении. Но с точки зрения единства его творчества (а я считаю, что в каждой точке своего творчества Е.Л. Шифферс обнаруживал удивительную тождественность самому себе, постоянно воспроизводящуюся цельность) я вижу в этом произведении выход за границы «буддистской недостаточности», по крайней мере в интонации, в намерении. Это выход заключается в том, чтобы поставить анализируемых героев и себя, через покаяние и обращение к Третьей Ипостаси Святой Троицы, под особого типа «сквознячок», где, в ситуации сверхнапряжения и испытания, на «человеческое, слишком человеческое» (Ф. Ницше) опереться не удастся. В таких ситуациях происходит «забегание в смерть», возвращение из которого может быть связано только со стяжанием животворящей благодати.

Контуры подобной программы продвижения намечены Е.Л. Шифферсом в религиозно-философских работах, но уже содержатся в некоторой исходной творческой интуиции, достаточно развернуто представленной в рассматриваемом романе. Основная альтернатива, реальный человеческий выбор заключается в том, желает ли человек участвовать в продолжающемся творении мира Святой Троицей и вступать через молитву и покаяние во взаимодействие с Третьей Ее Ипостасью. Альтернативой является, как сказано в философских отступлениях романа, «лишь высоконравственная система для жизни индивидуума БЕЗ его участия в строительстве бытия». В этом, втором, случае для человека либо уже все состоялось в прошлом и творческого участия в настоящем не требуется, либо он вообще не принимает молитвенного взаимодействия человека (святого) и Третьей Ипостаси. В работе «Вслушивание. Время славянофильствует» Е.Л. пишет: «Когда Лютер поднялся против папы, будучи доминиканским монахом, то есть, по-видимому, мыслившим все в тех же парадигмах „свершения в прошлом", а не в предсказаниях об осуществляемом сверх-будущем („верующий в Меня, дела, которые Я творю, сотворит, и больше сих сотворит"), то он свел влияние ума и воли человека на судьбу Вселенной до минимума, ибо все уже осуществлено в „уме" Творца еще даже „до" призыва твари». Следует отметить, что подобный способ размышления является весьма распространенным. Все случилось в прошлом. Задача человека – лишь культивировать в своем сознании значимое событие из прошлого для своего спасения, но не дерзать и не включаться в участие в сегодняшних деяниях. Е.Л. Шифферс очень ясно показывает, что этот выбор безусловно является делом приватным и частным, внутренним, комнатным; он определяется свободой совести для каждого человека, но он, в том числе, делит народы, и, следовательно, реально структурой этого выбора определяется и политическая антропология.

Для Е.Л. участие через молитву и покаяние в стяжании даров Святого Духа и участие через крестную любовь в продолжающемся строительстве мира и его охране от того, чтобы земля не сгорела, составляет особенность русского сознания. Сознание, которое четко знает, что все погибнет, а поэтому «чем хуже, тем лучше», не является для него, с точки зрения базового архетипа, ни православным, ни русским. Очень важно, что принципиальные, важнейшие характеристики русского сознания выражает и предъявляет Е.Л. Шифферс, в теле которого соединяется кровь немецких, армянских и французских родов. Заподозрить его в русском зоологическом шовинизме просто невозможно – по той простой причине, что он отсутствует у него как материальный природный факт. И все в данном случае определяется гениальной чувствительностью к сформировавшемуся пространству православных святых, гениальных русских поэтов и философов, к миру сознаний умерших людей, находящихся в постоянном диалоге с Е.Л. Этот архетип русскости и высвечивает Е.Л. Шифферс через собственное видение, которым он делится с нами.

Впрочем, другим примером выявления архетипа русского сознания было для Евгения Львовича творчество человека, носившего в себе кровь абиссинских царей и мусульманских суфиев, – творчество А.С. Пушкина. В программном антропологическом стихотворении «Пророк» Александр Сергеевич высказал основной принцип выхождения за границы миражного «Я»:

 
Как труп в пустыне я лежал.
И Бога глас ко мне воззвал…
 

Если человек очнется раньше времени и начнет действовать в мире собственным произволением, он останется в плену придуманных миражей, искривленного самообраза. Для того чтобы начать действие, человек должен услышать обращение Бога к нему лично, по имени. Бог должен его назвать. Бог должен сказать ему, кто он и в чем его предназначение. Этого обращения очень важно дождаться, вытерпев состояние трупа в пустыне. Чтобы подобное обращение услышать, человеку надо научиться слушать. Чтобы увидеть на перепутье шестикрылого серафима, надо научиться видеть. В анализируемом романе Евгений Львович демонстрирует нам, как он начал слышать и как у него появилось видение. Итак, для того, чтобы выйти к подлинной недвойственной энергии самовосприятия, необходимо оказаться в позиции трупа в пустыне, «забежать в смерть» и через покаяние-«метанойю», через непрерывную молитву, скажет Евгений Львович в другом месте («Размышления о „64-м слове" св. Симеона Нового Богослова»), стяжать дары Святого Духа. Это и есть опыт трансграничной идентичности лица.

При «забегании» в смерть и при встрече с Духом Святым с человеком, вставшим на этот путь, должны происходить события, обнаруживающие опыт его трансграничной идентичности. Он должен обретать новое знание реальности, которым может делиться с нами. Важнейшим моментом трансграничной идентичности является ситуации встречи. Что такое онтика встречи – очень важный вопрос, поскольку это случившееся, необратимое происшествие встречи. Диалектика со-бытия встречи и события с ударением на «ы» показывает, что происшествие еще должно состояться, быть. В противном случае бесконечные обмены репликами и коммуникации не приведут к со-бытию. Но при этом для каждого из участников пред-со-бытия, некой возможности со-бытия есть предчувствие, некоторое мерило и критерий, пробуждается он или засыпает в этих предсобытийных коммуникативных обменах. Это предчувствие по поводу «быть», «существовать», «жить» и представлено в некоторой пластике сознания, с которой можно работать только в живом поле взаимодействия. Но само это поле, кстати, может быть мертвым. И в этом случае для данной организации сознания может и диагностироваться (переживаться) как мертвое. Тогда либо гибель, либо счастливый момент «духовной жажды», выталкивающей к встрече на другом поле и на другом уровне (в другом теле?) иной событийности, например с шестикрылым серафимом у А.С. Пушкина.

Но если все-таки важно разбираться, где, в каком теле и на каком уровне происходит встреча и происходит ли (или мы лишь находимся в особом типе сна – экспозиции бесконечных возможностей, что что-то может случиться, что-то может произойти, но ничего не происходит и не случается), с какими движущимися и меняющимися критериями проживания, существования, наличной бытийственности приходится иметь дело, – то онтики не миновать, как и понимания, что в русско-санскритском иероглифе слова «событие» одновременно фонетически-морфологически-семантически разделительно-синкретически вычитывается:

1) «сангам», слияние-бытийствование разных существований (например, нас и Духа Святого) как подлинное существование, как начало, как прото-существо-вание;

2) за счет переноса фонетического акцента на другой звук (звук «ы») – происшествие-необратимость телеснопроисходящего;

3) пронизанность слова корнем быть, существовать и, следовательно, вопрос о промыслительном удостоверении существования.

Поэтому, когда все начинается с бытия, а не с со-бытия, это означает, что для так рассуждающего существа важны критерии, принципы, обеспечивающие удостоверение в существовании, а не момент протосоциальной возможности встречи. Вполне возможно, что для этого существа встреча уже произошла и не нуждается в ее осмыслении и промысливании.

Когда все начинается с события (event), для этого существа важно свершение и выход за рамки формальных возможностей.

А нам важно лишь указать, что могут быть три начала и три разные организации сознания, поскольку стремление настоять на каком-то одном исходном генезисе является слабой формой эпистемического терроризма.

Можно сделать вывод, что для разных антропологически организованных сознаний все может начинаться с бытия, с со-бытия и с события, за которыми угадываются протомышление, протокоммуникация (протообщение) и протодействие, а также пересечение трех этих разных процессов друг с другом.

Для Е.Л. Шифферса антропологическая мистика событийности выстраивается совершенно особым образом. Для него, прежде всего, важны духовные невидимые, но вполне реальные события, которые определяют строение событий-деяний. Именно в событиях-деяниях восстанавливается, укрепляется и получает раскрытие архетип традиционной русской антропологии. И духовные «невидные» события, и события-деяния уничтожаются, сминаются, переопределяются на основе специальных переоформлений – событий третьего типа, «которые у всех на слуху» и сегодня специально конструируются средствами массовой информации и политтехнологами. Для того чтобы происходили события-деяния, необходимо вытерпливать ожидание встречи духовных невидимых событий. Это Е.Л. Шифферс прекрасно дает почувствовать в своем романе, замыкая вязь одних событий на другие. Ср.: «Фома рассмеялся, и взял его себе за плечи, и мы пошли ходить, потому что Иосиф и Мария молились там на песке в Вифлееме, и мы не могли, мы НЕ СМЕЛИ им мешать и все ходили здесь, в Игнатовском, по кругу стены, пока есть силы, чтобы потом расстаться, чтобы Фома побрел сквозь ВХОД в свою комнату, а я в свою, чтобы и там сидеть тихо и ждать, пока кончат молитву Иосиф и Мария, и он, наверное, возьмет ее на руки и понесет в Вифлеем, где старый Урия будет плясать и плакать от радости…». Писатель Фома беседует с автором романа, но они должны отложить свою беседу, пока не закончится событие молитвы, которое прописывается в третьей части трилогии «Простой книги Фомы». Духовное событие должно произойти, в нем что-то будет высказано, от чего зависят и реальные жизненные события. Этот странный романтический аромат замыкания одних событий на другие присутствует во всех произведениях Е.Л. Шифферса.

Выплавляемое сознание в результате покаяния и обращенности на событийную встречу с Духом Святым приводит к изменению «Я» на пути. Как пишет Е.Л. в работе «Инок»: «Нераздельность и неслиянность это и есть выверт через порог смерти, через „почивания"[6]6
  Здесь возникает отдельная тема анализа феномена сновидных состояний сознания у Шифферса, в которых может быть представлен, в системе сверхскоростей, трансграничный опыт идентичности как выхода за рамки собственного «Я».


[Закрыть], это „Я“ – поэтому нераздельность, но это и „Я“, переступившее через себя, – поэтому неслиянность (моя запись в созерцании)». Отказ от застывшей скорлупки «Я» и восприятие «Я» как пути подводит к идее русской антропологии как укорененной в системе встреч и взаимодействий с другими цивилизациями Азии и мира как возможности общецивилизационного продвижения. С этой точки зрения формула Ф.М. Достоевского о русской всеотзывчивости и известные характеристики А.С. Пушкина, данные Достоевским в «Дневнике писателя» и приведенные Е.Л. Шифферсом в работе «Аргушти:!. О поведении царей», позволяют в совершенно новом ключе взглянуть на проблему русской антропологии: «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто. Не говорю уже о том, что он, всечеловечностью гения своего и способностью откликаться на все многоразличные духовные стороны европейского человечества и почти перевоплощаться в гении чужих народов и национальностей, засвидетельствовал о всечеловечности и о всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозвестил и о будущем предназначении гения России во всем человечестве, как все-единящего, всепримиряющего и всё возрождающего в нем начала» («Дневник Писателя», декабрь 1877 г.) II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов. Русская антропология в этом контексте выступает не как заданность, но как задача, которая определяется трансграничной событийностью русской нации. Так понимаемая трансграничная идентичность русской нации есть не что иное, как всеприсутствие (всеместность, по Вернадскому) и всеотзывчивость (по Достоевскому). Всеместность и всеотзывчивость не предполагают диаспорального рассеяния и потерю собственной государственности, но, наоборот, все более четкое осознание духовного центра и святынь собственной территории. Более того, сохраниться в рассеянии можно, только имея подобный территориальный центр – страну Шамбалу, гору Арарат, разрушенный Храм. Для Евгения Львовича такой святыней, поляризуемой по отношению к другим центрам духовной силы, имеющей свою территориально-символическую топику пространства[7]7
  Проблемы символической антропологии территорий исследуются в работах В.Н. Соколова.


[Закрыть], является Дивеево – четвертый, последний удел на земле Божьей Матери, живой по Успении.

Вместе с тем всеместность всеприсутствия и всеотзывчивость не являются каким-то благим пожеланием и абстрактным намерением. Реальное выпадение из духовных евразийских межцивилизационных контактов означает умирание русской антропологии. Именно поэтому нам так непосредственно (телесно) больно, когда сужается зона нашего влияния, происходит сдача американским геополитическим игрокам территорий нашего влияния. Совершенно очевидно, что подобная сдача определяется банкротством силовой Realpolitik и, видимо, в горизонтах бюрократической формально-правовой политики она неизбежна. Неясны цели и ценности: а ради чего удерживать контакты с территориями и народами, если американцы несут с собой гранты, Макдональдсы, шоу-бизнес? Попытка поверхностно американизироваться и выдать себя за американизм второго издания не получается. Американцы сами хотят присутствовать на всех территориях мира, утверждая, что они уже принадлежат специально сконструированной метакорпорации под названием «Вечность инкорпорэйтед». Бесперспективно и наивно и упование наших предпринимателей внезапно сверхразбогатеть и захватить собственность в других странах. Совершенно прав замечательный китаевед, философ и культуролог, давний собеседник Е.Л. Шифферса В.В. Малявин: подобные проблемы могут намечаться и впервые осознаваться не в бюрократической практике реальной политики, но в действительности метаполитики[8]8
  На мой взгляд, проблематика метапредметности, метапромышленности, метаинститутов и метаполитики является центральной для разработки современных представлений о мышлении.


[Закрыть]. Именно в действительности метаполитики могут выявляться и становиться предметом обозначения глубинные внутренние чаяния-надежды народа, которые обнаруживают свою реальность лишь в событиях межцивилизационной встречи. Но для того, чтобы эта встреча состоялась как зона совместного межцивилизационного продвижения, необходимо осознавать, с чем мы идем на эту встречу и к представителям какой духовной традиции мы идем. Но еще раз подчеркнем: если ни в какой встрече мы не участвуем и последовательно отдаем все свои традиционные исторические контакты (а мы их отдаем, поскольку дипломатическому истеблишменту непонятно, с чем идти на эту встречу!), мы умираем как русская антропология. В этой ситуации не менее губительным является стремление сохранить традицию (государственную, православную) через отказ от свершений в сверхбудущем, через подчеркивание, что все уже свершилось в прошлом и надо лишь хранить память о прошлом. Как справедливо указывает E.Л. Шифферс, подобная позиция связана с отказом от подвига веры. Он приводит слова Спасителя: «Верующий в Меня, дела, которые Я творю, сотворит, и больше сих сотворит». Подобная позиция подготовки к последним временам является специально программируемой смертью через абулию – паралич воли и разрушение готовности к новому стратегическому действию. Смерть русской антропологии означает изменение идентичности, которое и есть цивилизационная перевербовка – использование другого языка, других культурных расчленений и другой семантики. С этой точки зрения, русская антропология геостратегически и геполитически материальна и реальна, как и всякая телесность, и обнаруживает себя в межцивилизационных контактах. Другое дело, что в данном случае идет речь о совершенно особой символической телесности.

Культивирование и раскрытие так понимаемой русской антропологии может осуществляться в рамках русской партии, которую еще необходимо срежиссировать и сыграть и которую тоже имеет смысл рассматривать только в системе метаполитики. Русская партия является метапартией в структуре метаигры и не имеет никакого отношения к реальным партийным организациям. В ее рамках должны рассматриваться удачные ходы по продвижению политики, раскрывающей русскую антропологию в системе межцивилизационного взаимодействия. Русская партия – это система удачных (гениальных) политических ходов, которые должны опознаваться в соответствии с определенным духовным архетипом. Политик может принадлежать любой партийной организации, разным конфессиям и разным национальностям, но разыгрывать русскую партию. Речь не идет о том, чтобы создать какую-то институцию, обозначив ее русской партией, в отличие от всех остальных нерусских партий, по всей видимости, понимаемых как партии измены и партии, представляющие чужие интересы (США, Израиля,

Евросоюза и т. д.). Подобное амбициозное институциональное решение сразу же обессмыслит замысел, приведет к полной изоляции от реальной политической игры всех так называемых «русских» политиков и, более того, толкнет их на пустую мифологию крови и почвы в противовес реальности стяжаемых даров Святого Духа. Примером русской партии для Е.Л. Шифферса было взаимодействие А.С. Пушкина с русским царем Николаем I (см. пьесу Е.Л. Шифферса «Русское море»). Для нас примером некоторого сыгранного элемента русской партии стал бросок наших десантников в Приштину, сценированный замечательным военным дипломатом и политиком Л.Г. Ивашовым. Но при подобном подходе основная проблема состоит в том, чтобы осознать (сначала осознать), а потом и сценировать конкретные ходы, образующие русскую партию. Для этого и нужна метаполитика – чтобы определять их принадлежность определенному духовному архетипу и деятельностной задаче. Это отнесение ходов русской партии и антропологии субъекта, простраивающего эти ходы, к определенным мировым культуральным архетипам, как минимум Евразийским, является важнейшей задачей метаполитического анализа. Так, очень важно, например, осознать, что А.С. Пушкин после написания «Бориса Годунова» «в отличие от книжных императоров подвинулся к уровню „оккультного царя", подлинного азиатского „кагана"»…(«Русское море»). Или другая характеристика: «…он обладает властью, он – царь тайны, он царит…». Как игрок русской партии, А.С. Пушкин, по мысли Е.Л., обладает целым рядом сверхспособностей: «Он считывает информацию в символических формах поверх всей шифровки. Он прикасается в трансе вдохновения к записям наших мыслей на эфире и считывает их!». Следует отметить, что в пьесе эти характеристики Пушкина как контригрока своей партии выделяют руководители трех католических монашеских орденов, планирующие его устранение. Очень важно, что подобные определения антропологии Пушкина совпадают с характеристиками антропологии властителя в Древнем Китае, выделенными в работах В.В. Малявина[9]9
  См. Малявин В.В. Искусство управления. М.: Астрель, 2003. Верховный правитель, для которого замыслы и намерения подданных ясны и легко прочитываются, абсолютно непрозрачен и непонятен для подданных, вызывает у них благоговейный ужас.


[Закрыть], а также антропологией «чакравартина» – царя в Древней Индии, осуществляющего поворот колеса и сдвигающего ось истории на основе изменения архетипа традиционной антропологии. Е.Л. Шифферс использует здесь единый евразийский язык антропологических архетипов, который, конечно, еще должен быть символически дешифрован для предъявления русской антропологии задач ее культивирования. Это, скорее всего, некоторая программа, которая заложена в наследии Е.Л. Шифферса и должна быть специально реализована. Реализацией этой программы и должен заниматься Русский Университет и Институт опережающих исследований имени Е.Л. Шифферса.

Юрий Громыко