Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

IV. Самозванство и творчество
Самотворение

Сюжет этот заложен в самой сердцевине проблемы самозванства. Творчество – реализация, воплощение и материализация чего-то до того не существовавшего, нового, того, чего в бытии не было и того, что не возникло бы без воли творца. Но ведь и самозванство – навязывание бытию, миру, другим людям того, чего еще не было! И творчество и самозванство пьют из одного источника – онтологического импульса «Да будет!» то, чего вне, до и без сознания, воли и поступков именно данной личности не было бы.

Сослагательность и творчество нераздельны. Даже не столько сослагательность, сколько необязательность, факультативность. Не-необходимость. Недаром творец всегда в сомнениях. Недаром его сознанию свойственен отмечавшийся «парадокс мастера» – сознание не-необходимости миру его творчества, а необходимости его прежде всего самому мастеру. Г. Адамович сравнивал литературное произведение с капустным кочаном: «Будто снимаешь листок за листиком: это неважно и то неважно, это – пустяки и то – всего только мишура. Листок за листиком, безостановочно, безжалостно, в нетерпеливом предчувствии самого верного, самого нужного… которого нет»[121]121
  Адамович Г. Комментарии //Знамя. 1990. № 3. С. 155.


[Закрыть]. Есть только листья, под которыми оказывается торчащая кочерыжка – чего? неужели самозванства? Неужели только оно в стремлении к не-необходимому миру самоутверждению и движет творцом? Любое ли творчество самозванно? И не является ли любой самозванец, фактически, – творцом?

4.1. Кенотип, гений и самозванство

Если тебе дадут линованную бумагу – Пиши поперек!

Х. Хименес

Ловушка творчества или культура как вампир; Кенотипичность творчества; Гений и самозванство.

Ловушка творчества или культура как вампир

Все, что ни происходит в человеческом обществе, есть результат личных усилий – вне зависимости от того, сознают ли это сами личности, вовлеченные в плетение ткани жизни. Звучит это на грани банальности, но каждый человек обречен от рождения на творчество самим фактом своего бытия, впрочем – как и смерти тоже. Без личности, без индивидуальных сил не мыслимы ни действие закона, ни научная истина, ни творчество политической идеи, ни обнаружение и творение красоты. Правопорядок, закон, идея и т. д. не существуют и не действуют сами по себе. «Возможность обойти индивида исключена, – пишет М. К. Мамардашвили, не в силу гуманистического предпочтения и заботы о человеке, а в силу непреложного устройства самого бытия, жизни – если вообще чему-нибудь быть»[122]122
  Мамардашвили М. Если осмелиться быть… //Родник. 1989. № 11. С. 48


[Закрыть].

Но все, что ни происходит – происходит всегда вовне, в поступке, здесь и сейчас, и всегда под-взглядом, открыто другим, гласно и публично. А значит – всегда требует и до, и после, и во время – работы души, в преодолении и самоопределении, всегда личностно и именованно. Вопрос только – ответом на что является сам поступок, а главное – его мотивация? Кто вызывает ответный звук души? Чем бы ни был этот «побуд» к творчеству обусловлен – окликнутостью Богом, социальным призванием, напором жизни и воли – принимает он культурные формы. Творчество культурно, а культура держится творчеством, им питается: как в поддержании жизненности старых норм и ценностей, так и в создании новых. Культура как языческий идол требует свежей крови и молодых жизней.

Чем более «культурна» культура, тем с более жесткой средой традиций приходится сталкиваться творческой личности. Творчество подобно магме с огромным трудом и тратами энергии прорывающейся сквозь горизонты, пласты и напластования, но лишь для того, чтобы излившись – застыть новым слоем. И следующим будет еще труднее. А новое осмысление и его реализация необходимы – в меняющемся мире старые культурные формы – лишь почва, необходимая для взращивания и отталкивания. Движение и развитие невозможны без них, но как среды преодолеваемой, а ее преодоление и есть ее развитие, питаемое работой человеческой души.

В этом плане творчество вненормативно, если не антинормативно. Оно по своей природе есть изменение, преодоление норм, как минимум – отклонение от них, «чудачество». Более того, в культуре складываются институты, нацеленные именно на отклоняющееся поведение, на творчество: творческие союзы и организации, научные лаборатории и институты, политические партии. Даже отклоняющееся поведение, опасное для общества, имеет свои социальные институты преступного мира. Вообще, отличить творчество от его зеркального двойника – преступления – чрезвычайно трудно. Не случайно современники нередко и не проводят грани между поведением творца и преступника, расценивая его деятельность как преступление против нравственности, религии или как нарушение законодательства. История полна расправами благородных, но не благодарных современников и соплеменников над творцами, с про-шествием времени вводимых в пантеон святых, цвета нации и т. д.

Трагедия взаимоотношения творчества и культуры в том, что их отношения несимметричны. Культуре творчество необходимо, но творчество не может рассчитывать на культуру, а должно преодолевать ее, становясь новой культурой. Но силы оно может и должно черпать только в человеческой свободе и человеческом сердце – на культуру ему рассчитывать не приходится. То, что делается в расчете на культуру – не творчество, а репродукция, и – парадоксальным образом – не нужно культуре, губительно для нее. Как вампиру ей нужна свежатина, напряженное биение живого сердца, а не мертвые отработанные общие формы.

Но если рассчитывать остается только на самого себя, если ты сам и причина и источник и средство и результат творчества, то существует ли вообще границы, критерии и фильтры самозванства?

Кенотипичность творчества

Эвристичной или уж, по крайней мере очень поучительной, представляется новация, предложения М. Н. Эпштейном – легким на руку, даже щедрым в удачных терминах и названиях.

Традиционно творчество описывается в терминах идеи, замысла, цели и средств и т. п., то есть вполне в духе програмно-целевой парадигмы «технологической» рациональности. Когда же идея «тех-не» – сознательного, искусного и искусственного, в соответствии с некоторым замыслом преобразования действительности, оказывается недостаточной, прибегают к иррациональным категориям бессознательного – индивидуального и коллективного (архетипического) и т. д.

М. Н. Эпштейн очень точно подметил крен в этом концептуальном и терминологическом аппарате. И типы – сознательные конкретно-исторические обобщения на уровне принадлежности к множеству, заданному каким-то общим свойством, и архетипы – обобщенные образные схемы, коренящиеся в бессознательном, – все они фиксируют и выражают культуральные, консервативноохранительно-предохранительные стороны творчества, его рамки, за которые необходимо выйти. Они необходимы в том смысле, что их нельзя обойти. Типы сводят образное к легко распознаваемому, типичному. В искусстве это типичные образы, выражающие конкретные этнические, национальные, классовые, возрастные и т. д. особенности (типичность комических персонажей, типичность Чацкого, Онегина, Чичикова, Обломова, Печорина и прочие примеры, хорошо известные из достославных школьных учебников литературы). В науке – это математический аппарат теории множеств, математической логики, позволяющий сводить явление к абстрактным законосообразным объяснениям.

Аналогично и архетипы сводят осмысление действительности к доисторическим, внешним пластам и мифологемам «коллективной души» и также в конечном счете ориентируют на истоки, осмысляемый и переосмысляемый материал, отсылая назад, к универсально прошлому, к «сухому остатку» культурных процессов.

В творчестве, однако, существенно не только абстрактно пред-заданное, нормально-нормативно-нормирующее, но и не имеющее аналогов, анормальное. Поэтому – по контрасту, а может быть и по созвучию с типами и архетипами – М. Н. Эпштейн предлагает говорить о кенотипах – «познавательно-творческих структурах, отражающих новую кристаллизацию общечеловеческого опыта, сложившихся в конкретных исторических обстоятельствах, но к ним не сводимых, выступающих как прообраз возможного или грядущего»[123]123
  Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны. М., 1989.


[Закрыть]. Кенотип – от древнегреческого «кайнос» – новый и «типос» – образ – есть новообраз, первообраз, пророчество о будущем. Если в архетипе общее предшествует конкретному как изначально заданное, если в типе – общее и конкретное сосуществуют, то в кенотипе общее – конечная перспектива, итог конкретного. Кенотипическое – не ретроспективно, не репродуктивно, а перспективно и продуктивно. Типическое и архетипическое пред-личны, а значит – универсально оптимистичны – недаром комическое коренится в них и апеллирует к ним же. Кенотипическое – личностно, а значит – универсально трагично, – насколько может быть универсальна личная трагедия человеческого бытия, свободы и творчества.

Творчество – не только комбинация неизменных смысловых единиц культуры, но и создание новых на основе индивидуальной трагедии существования. Существует не только и не столько универсальная предзаданность конца. Кенотипический образ эсхатологичен, связан с концом этого – привычного – мира, его разложением или катастрофой. Это новообраз нового мира.

Кенотипические схемы, формулы и образы, ориентированные вперед, к конечным смыслам истории, человеческой жизни, имеются в любой культуре, но их роль и значение нарастают с ходом развития цивилизации, усилились в Новое время и особенно в ХХ столетии. «Типично кенотипичны» семантика «пограничных состояний», смысловое содержание страдания, болезни, безумия, преступления так же, как и сопровождающие их образы. Кенотипично творчество Ф. Ницше, Ф. М. Достоевского, В. В. Розанова – личностное и круто замешанное на личном страдании, если не на болезни. Кенотипична вообще эстетика авангарда с его тягой к дисгармонии, деформации, разложению. Кенотипична молодежная культура с ее отрицанием «папиной» культуры. Кенотипичны революции, разрушающие старую культуру. Революции авангардны, а авангард революционен. Авангардизм обычно – левый по идеологии и политическим пристрастиям. Достаточно вспомнить бурное признание революции модернистами, футуристами и даже символистами – но обо всем этом – позже. А пока – спасибо М. Н. Эпштейну за удачный термин. Кенотип, «кайнос» это ведь почти «кайность», каинова готовность к спонтанному преступлению, убийству традиционного.

Так отделимо ли тогда творчество от самозванства? Если борьба с самозванством сродни поединку с собственной тенью, то не сливаются ли в творчестве тень со своим борцом?

Гений и самозванство

Любая жизнь – драма и трагедия. Трагическое одиночество – удел жизни и смерти любого человека, где бы он ни жил. И чем острее и глубже переживается эта трагедия, тем более открыт человек к творчеству. Поэтому вряд ли состоятельны концепции, увязывающие творческую гениальность с этническими, политическими, а то и географическими факторами. Б. Парамонов, например, связывает гениальность с бескрайними просторами, величием исторической судьбы народа, крайностями политического и духовного радикализма, житейским неблагополучием и неустроенностью, общим дискомфортом быта, нравственной сомнительностьюсамой личности[124]124
  См.: Парамонов Б. Чапек, или О демократии // Звезда. 1990. № 1, а также: Амусин М. Гений и демократия – две вещи несовместимые? // Нева. 1990. № 7. С. 179–180.


[Закрыть]. На этом основании он противопоставляет очевидную для него гениальность С. Есенина, Я. Гашека, В. Маяковского, К. Гамсуна, А. Платонова добропорядочному мастерству и здравомыслию Г. Уэллса, К. Чапека, Е. Замятина, Т. Манна.

Характерная именно в плане самозванства позиция и оценки. С этой точки зрения и возникают философемы «великого народа», «его исторической миссии», «его гениальности» и т. п., хотя за всем этим – лишь оправдание страданий и унижения, исторического опыта выпоротых и ищущих, кого бы еще выпороть, то есть тотального, почти – этнического самозванства. Как же все-таки заманчиво и привлекательно перекрестить порося самозванства в карася творческой гениальности! Причем перекрестить подобно Владимиру, крестившему народ, загоняя его весь в реки и озера. Сколько самозванцев – насильников и узурпаторов, их безропотных жертв становятся творцами – разумеется – великой истории, разве что не гениями.

Неспроста упрек в самозванстве – сильный упрек российскому духовному опыту. Отделение в нем творчества и гениальности от самозванства необычайно затруднено и часто приводит к смещению нравственных оценок и этого опыта и отдельных личностей. Имеет смысл привести несколько примеров.

Запись Г. Адамовича о философе свободы и творчества. «Когда-то за воскресным чайным столом в Кламаре, у Бердяева, рассуждавшего с одним из гостей о том, чего Бог требует от человека, и авторитетно, очевидно, с полным знанием дела растолковывавшего непонятливому посетителю, в чем божественные требования состоят, я вполголоса спросил хозяина:

– Откуда Вы все это знаете?

Бердяев обернулся, усмехнулся и ответил какой-то шуткой: “Вопрос, мол, глупый, ребяческий”. Приблизительно то же самое произошло у меня однажды со Степуном. Допускаю, каюсь, может быть, вопрос в самом деле глупый. Действительно, не было бы некоторых величайших, вдохновеннейших философских систем, если бы невозможность проверки и ответа принята была бы за преграду. Потеряны были бы великие богатства. Но каюсь и в том, что эта невозможность ответа представляется мне все же бесконечно значительной, не менее полной смысла и духовного веса, чем любая метафизическая система»[125]125
  Адамович Г. Комментарии. С. 175–176.


[Закрыть].

Готовность к абстрактному яркому концептуальному творчеству до сих пор характерная черта российского ума. Не случайно на Западе, столь ценящем позитивное, конкретное знание и творчество, не встречает поддержки фейерверк интеллекта и фантазии, самоценные у нас: идеи прекрасны и красивы, но каков результат? и где он?

Разумеется, способ философствования Н. А. Бердяева существенно разнится с философствованием Достоевского или Розанова. Но ведь и сам Достоевский далеко не прост в плане соотношения творчества и самозванства. Его классически диалогические романы есть монологические проповеди, адресованные не к равным, а к пастве. Не случайно А. П. Чехов говорил о Достоевском, что тому «недостает скромности», а согласно А. Камю – мечта любого писателя – «^-усвоив все, что есть в «Бесах», написать когда-нибудь «Войну и мир» – ценой смирения и мастерства. Л. Шестовым в свое время была точно угадана и раскрыта интимная близость толстовства и ницшеанства. «Смирись, гордый человек!» – вопиял Достоевский, задыхаясь от гордости. По оценке того же Адамовича, Достоевский – «леденящие, сулящие короткое головокружительное блаженство эфирные струны», проскользнувшие в русскую литературу при его содействии, а еще до него – с Лермонтовым.

Демоническое творчество последнего еще ждет своего исследователя – не бытописателя типа Андронникова, а работы нравственного проникновения, только начатой Мережковским и Розановым. По крайней мере поразительны своей глубиной осознания самозванческой души и менталитета лермонтовские тексты о Демоне, о Печорине и др. Печорин – тот же Демон, оба они любящие-хотящие-быть-любимыми, оба ищут обновления и возрождения своим чувствам в коварной игре с доверчивыми душами Тамары и Мери. «А ведь необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге… Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встретится на пути; честолюбие есть не что иное, как жажда власти, первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает… что такое счастье? Насыщенная гордость».

 
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы…
 

Основной нерв духовных исканий великой русской литературы XIX – начала XX столетий это противостояние богочеловечности смирившегося гордого человека и несмирившегося гордого сверхчеловека, претендующего на человекобожие. Заклинание гордыни, борьба с нечистью демонических нелюдей – вот содержание этих исканий. И к разным полюсам этого противостояния тяготели Лермонтов и Гоголь, а также Пушкин, Достоевский, Толстой, Тургенев и Чехов. Тургенев и Чехов вообще стоят особняком, если не упреком к дрожащим от гордыни заклятиям гордыни. Ведь даже Л. Н. Толстой, объясняя – «в чем его вера», учит, поучает, проповедует, переписывает Священное Писание. Но не все ли равно – как и во что верить – по Толстому ли, по сельскому ли попику, как невеглас-ная старушка, или как Розанов? И почему другим должно быть до этого дело? А. П. Чехов говорил по поводу Толстого: «Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности». Безнаказанность же того же корня, что и невменяемая безответственность – от самозванческого человекобожия.

В высшем плане показательна – как продолжение этого нерва – громадная фигура А. И. Солженицына, эксмарксистского теократа (характерен вообще этот ход: от марксизма к теократии – Солженицын повторил бердяевский, булгаковский путь, путь многих). Ж. Нива сравнивал его с Китоврасом, легенду о котором рассказал сам Солженицын в 29-й главе «Ракового корпуса»: идти по прямой, всегда по прямой, не отступать перед злом, злобой и жестокостью, но перед «мягким словом» смиряться. В целом ряде жизненных эпизодов: трудно отличить Солженицына-Китовраса от самозванца. В личной жизни – начавшейся снова после 50; бунт первой жены – не столько бунт предательства, сколько бунт обиды. В литературном мире – полемика с В. Лакшиным, борьба с О. Карлайл. В общественной жизни – письмо Патриарху Пимену и гарвардская речь – поучения вряд ли оправданные. Во всех этих эпизодах проявляется тирания человека, одержимого своей идеей и безразличного к ее исполнителям, безжалостно отбрасывающего близких при малейшем сомнении в их верности и личной преданности. Его собственные слова: «Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить все точней и идти все глубже. И неизбежно терять при этом читающую публику, терять современников, в надежде на потомков. И больно, что терять приходится даже среди близких». Кто может судить такого человека? Кроме него – никто!

Неспроста ведь проповедники смирения в реальной жизни сплошь и рядом переступали через рядом живущих – не говоря уже о дуэлях – стремлении переступить через жизнь, готовности и желания убить и тем решить жизненные проблемы сплошь и рядом самими же созданные. А о проповедниках свободы, равенства и справедливости – речь еще впереди.

Поэтому сущность и природа творчества, так же как и гениальности не вовне, а в сердце души. Источник бытия, свободы и торжества един. Столь же един, сколь и вечен. Может быть различной силы социальный запрос на творческую личность. У разного времени различные потребности в творческих личностях. Недаром целые эпохи кажутся серыми от бесцветия человеческих душ, а то вдруг – взрываются фейерверком гениальностей. Гениальные личности существуют всегда. Творчество и гениальность категории внеисторические.

Признавая важность и продуктивных многообразных классификаций и типологий личности, можно говорить и о двух основных типах человеческой души – в зависимости от степени в ней творческого начала, в своих крайностях – массовидно-репродуктивном и гениальном. Первый – конформен, воспроизводит внешние культурные формы, конкретно-историчен и развивается вместе с динамикой социальных процессов. Растворим в man и потому – комичен. Второй – принципиально, трагически конформичен, для него дискомфортно любое окружение, а окружающие его сейчас – в особенности. Согласно М. Цветаевой «почвенность, народность, национальность, расовость, классовость – и сама современность, которую творят, – все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет». Или она же, только еще жестче: «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Церкви Небесной и земного рая природы… Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо». Или О. Мандельштам: «Который час?» – его спросили здесь. – А он ответил любопытным: «Вечность». Или Б. Пастернак, для которого поэт «… вечности заложник у времени в плену» и вообще – «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?».

Творец, художник, гений – маргинал, вываливающийся и выпадающий, если не выдирающийся из здесь и сейчас, личность вне пространства и вне времени, а точнее – личность в абсолютном пространстве и в абсолютном времени бытия. Это Одинокий Человек, стоящий перед лицом предельных границ человеческого бытия, перед лицом Вечности, Вселенной, Смерти, Свободы, Бога.

Политический контекст, личная неустроенность и страдания способствуют осмыслению и переосмыслению человеком мира и своего места в нем. Но конечным полем творчества – несомненно трагическим – является не фон, не среда, не условия, а человеческая душа.

«Это не берется человеком, это ему дается. Природа этого дара или проклятия не ясна и непонятна. У меня много замечательно умных, тонких, мудрых друзей – но им просто не дано вот этого: выходить на сцену, или писать книги, или снимать кино… Будь они хоть кладезь знания. А выходит какой-нибудь пацан, который не знает ничего, кроме того, что ему больно и что больно еще кому-то, и кричит от этой боли… И приходит вера. Спроси, какое у него право на это?»[126]126
  Шевчук Ю. Я. – церковь без крестов // Ленинградский литератор. 1989. № 2. 8 дек. С. 8.


[Закрыть].

Творчество и гениальность не от технического мастерства и даже не от способности воплотить замысел. Эти качества рационалистичны именно в «техническом» плане. В плане технологической рациональности гений вполне может быть злодеем, там он – лишь мера умения, эффективности. Овладев умением – становятся гениями. Это путь пушкинского Сальери – поверить алгеброй гармонию. Без союза с Люцифером этот путь не пройти. Недаром в западноевропейской культуре тема гения и творчества столь фаустовская, сатанински-мефистофельская. Гетевский Фауст, Адриан Леверкюн Т. Манна, Сальери – гении одного ряда. Сатанизм, насилие, убийство – ничтоженье самозванством довлеют в них.

Другой ряд и другой путь – гений пушкинского Моцарта. Это мир не «техне», а «космоса»: сопричастность гармоничному целому мира, ответственное не-алиби-в-бытии, не то что осознание, а переживание своего призвания и избранничества, естественная, если не инстинктивная связь с природными стихиями, противоположная рассудочному прагматизму.

Гений – сын естества и естественности – не искусной искусственности. Он пантеистичен, светел и щедр. Он – воплощение добра, гармонии и Абсолюта. Как пушкинский Моцарт. «Гений и злодейство – две вещи несовместные», потому как происходят из разных миров. Несовместимы сами эти миры. Гениальность – не мера и степень. Это качество. Трещина в бытии проходит через сердце поэта, и он работой своей души, своего разума восстанавливает утраченную гармонию мира. «Технологический» гений не может не быть убийцей, причем убийцей целого, Абсолюта. Гений это иное качество, чем способности, талант, умение, квалификация, мастерство. Это единство с творящей целостностью мира не может не быть нравственным, противостоящим уничтожению и злодейству.

Творец всегда творец, а самозванец всегда самозванец. Это уже проблемы общества – распознать кто есть кто, и время действительно расставляет все на свои места – бывший в глазах современников умалишенный или преступник осознаются гениями, а соблазнившие других, целые народы, самозванцы судятся судом истории. Но, повторяю, это проблемы общества. Сами они от этого не меняются. Надо просто учиться их распознавать. Самозванец всегда видит себя воплощенной целью, а других – средством. Творец же, склонный в себе видеть средство, предпочитает экспериментировать над самим собой, но не навредить другим. Первый прокламирует великое добро, оправдываясь им, второй – извиняется за причиняемое другим по возможности малое зло.

В политике свободное демократическое общество давно уже выработало защиту и иммунитет против самозванцев. В XX веке начала осознаваться необходимость защиты от самозванцев в науке и технике. Похоже, однако, что само научно-техническое творчество задает эти границы и барьеры в виде все больших затрат и средств, предполагаемых научно-техническим прогрессом; и естественным образом возникает вопрос о приоритетах, критериях и выборе. Нынешние наука и техника уже не могут развиваться спонтанно, по воле своих творцов, они становятся все менее самодостаточными и все более зависимыми от предпочтений, а это уже дело человеческое – не внечеловеческого абстрактного разума, а именно человеческого, обыденного, здравого, сердечного, чувствующего границу добра и зла как границу дисгармонии бытия.

Беззащитны люди от самозванцев только в двух сферах – искусстве и религии. Поэтому дальнейший разговор именно о них. Тем более что и в религии и в искусстве самозванство и творчество сходятся почти в точку. Это с одной стороны. А с другой – самозванство в них – наименее опасно для окружающих. Самозванец в искусстве на многое и претендовать не может – не те средства и не те возможности. Поневоле он будет экспериментировать именно над самим собой, если только, разумеется, будет оставаться в сфере искусства, не выходя из него в политику или экономику. Аналогично и самозванец в религии – его сила воздействия на других определяется его усилиями в той же, если не в меньшей мере, чем готовностью других признать его пророчество.