Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

7.3. Жуть и Путь

Искать – значит иметь цель. Находить же – значит быть свободным, оставаться открытым для всех восприятий, не иметь цели.

Г. Гессе

Абсурд, ужас и Жуть I; Сопричастность и ответственность; Жуть II и самоценность; Эгоистический пессимизм как собственная противоположность; Проясненное сознание; Happening; Творчество, мастерство и молчание; От-куда добро и зло.

Абсурд, ужас и Жуть I

Самоочевидный факт человеческого бытия абсурден. Более того, абсурд – самый очевидный факт. Человеку с его разумом, чувствами, тягой к осмысленному мир противостоит как абсурдное – неразумное, лишенное разумения, бессмысленное, бес– и вне-человеческое. И этот абсурд выявляется только в столкновении человека с миром. Мир абсурден именно для человека. Не мир абсурден, а абсурдно столкновение молчащего мира с отчаянным желанием ясности, человеческим зовом осмысленности. Пытаясь понять мир и свое место в нем, человек накатывается на молчание стены.

И становится страшно. Не потому, что мир молчит и не отвечает, а потому, что непонятно – что скрывается за этим молчанием. Паскалева бездна? Хайдеггеровский ужас оседания бытия? Это подавляющий ужас непонимания бесчеловеческого. Возможной злой воли. Это механизм онтологизации зла. Понятное не может быть злым. Зло-непонятное, то, что я не могу понять или понимать отказываюсь. Поэтому мир – зло, когда вокруг все непонятно, неподвластно человеку. И самое главное, что непонятно и неподвластно – собственная жизнь: единственное, что я знаю достоверно, это то, что я смертен в этом мире.

Ужас смерти универсален – и для эгоиста, думающего только о себе, и для самоотверженного альтруиста. С мыслью о смерти – своей и других не могут примириться ни тот ни другой. В этой мысли главное содержание главного кошмара бытия – Жути I. Зло – небытие, согласно Плотину – вид несуществующего. Поэтому, хотя оно чувственно-материально, его природа открывается только разумом, способным открыть несуществующее само по себе, сделать понятным то, что душа и сам разум понимать отказываются – человек есть миг, вспышка бытия, освещающая кошмарную тьму небытия.

Как несущее не-сущее (небытие) зло несет страдание. Боги не знают зла, так как не знают страдания. Зло – удел смертной природы. Поэтому борьба со злом есть борьба со смертью, апелляция к вечному и бессмертному. Помощник ли в этом деле разум? Не уверен. Так же как и в том, что разум и знания есть благо. Уже многое сказано (и мною тоже) о том, что разум сам может быть злом, нести страдание, насилие и смерть. Подводит и главный инструмент понимания, не избавляет от зла. Потому что зло коренится и в самом человеке. Круг замкнулся. Есть ли выход из этого кольца зла? Есть ли путь в этой юдоли страдания?

Тот же разум, про который Ф. М. Достоевский говорил, что «ум-подлец, потому как виляет», в готовности найти объяснение и оправдание всему что угодно (в этом смысле философский ум – наиподлейший – впору создавать систему социальной защиты от философов), тут же готов предложить решение. Если универсально-человеческое – смерть, страдание и ужас, то необходимо простое движение ума, способное принять эту изначальность. И тогда небытие станет бытием, смерть благом и т. д. Подобно тому, когда смотришь на зебру или матрас, то что ты видишь – черные полоски на белом или белые полоски на черном? От чего это зависит? Только от тебя самого: что захочешь, то и увидишь.

Так можно ли поменять минусы человеческой жизни на плюсы, как о том мечталось Ф. М. Достоевскому, преобразовать Черное Яйцо, сжимающее нас со всех сторон, в открытое ясное и живое пространство, как мечталось Шри Ауробиндо, по-донхуановски поменять точку сборки? Я – как сталкер, как охотник за собой? Можно ли сыграть с жизнью в зебро-матрасную игру? Жизненный путь есть жуть. Но тогда сама жуть есть путь?!

Сопричастность и ответственность

Если человеческий удел смертный ужас и страдание, то неужели их преодоление – удел сверхчеловеческий? Внечеловеческое, то, что возвышает над человеческим? Победитель смерти – в мыслях и яви – сверхчеловек? Или преодоление в отказе от человеческого мира? Неужели путь в уходе, выходе из мира? И тот и другой путь выводят человека из мира человеческого.

Все религии мира говорят по сути дела об одном и том же: спасение, освобождение, мукти, рай, нирвана, окончание цикла перерождений… Между этими уходами от мира нет существенной разницы. Это уход от мира зла и беспокойства в мир иной – покоя, безмятежности и радости. Но это путь в другое измерение, за горизонт. «…Бессмертье это жизнь без смерти, а не жизнь после смерти», – писал П. Я. Чаадаев. Именно так и живут самозванцы – им присуща победительность. Сталинистские победители именно так и жили – так, как будто нет смерти, как бессмертные. «Смерти нет, ребята!» Отсюда и безнравственность. Надежда уводит из мира, убирает человека со сцены. Перспективы в этом мире надежда не дает.

Перспективы дает только полная безнадежность. Человек должен дойти до конца, до точки, когда дальше идти просто некуда. До той точки, от которой он может только одно – жить дальше. В жизни нет шкалы Цельсия. Есть шкала Кельвина. Когда остается только жизнь и остается только радоваться ей. До этого надо либо дойти самому, либо тебя все равно доведут. ХХ век – массового прояснения сознания. Бомба, экология – жить вредно. Все, что делается – приближает смерть. Жизнь как смертельная болезнь, передаваемая половым путем. Единичные сомнения в ценности могут набрать критическую массу.

«Когда не знаешь, что сказать, говори правду», – писал Марк Твен. Лучше быть не может. Может быть только хуже. Лишь с этой позиции открывается возможность по-настоящему радоваться. Если подтвердилось – свершилось лишь то, к чуме ты был готов. Если нет – тем лучше. Человек обречен на радость. Хотя бы смене времен года, хотя бы времени суток, хотя бы факту собственного существования.

Если бессмертное самозванство ничтожит личность, то нравственная конструктивность начинается с ничтожества смертного человека. «… Что человеку “плачется” при одной угрозе “вечною разлукою” – это никогда не повторяется, не истощится. Верьте люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно паутина. Истинное железо – слезы, вздохи и тоска», – это слова В. В. Розанова из первого короба «Опавших листьев». И его же из «Уединенного»: «Боль жизни гораздо могущественнее интереса жизни».

Ну и что же следует из того, что я умру – только не знаю когда? Что остается делать? Сидеть и убиваться по своей участи? Вымаливать бессмертие? Кончать это дело скорее самоубийством? Зачем? В «Стране водяных» Акутагавы перед рождением каппы отец спрашивал у младенца в утробе матери – хочет ли он родиться? Тот обстоятельно расспрашивал – кто его родители, что за семья, каков дом и прочее, а потом решал, стоит ли ему являться в этот мир. Если согласен – рождался, если нет – утроба опадала. С человеком не так. Никто его не спрашивал – хочет ли он прийти в этот мир. И если уж я попал в это кино, то я не вправе сам уйти из зала или претендовать на бесконечность сеанса. Но если кто-то дал мне жизнь, я живу, то разве не удивителен сам этот факт, разве мир не приносит мне ежесекундно ворох ощущений и впечатлений, пищу телу, работу уму и душе? И если уж я живу, так почему бы мне не жить интересно?

Сверхчеловек и самоубийца одинаково безответственные самозванцы, насильники над миром или собой. Я – феномен мира и то, что я живу – не моя заслуга, не подвиг, не победа и не беда. Расширить свое сознание, свою свободу я могу только ответственностью за мир, ответом ему. Даже на молчание. И нечего рвать волосы, проклинать судьбу, мстить миру самоубийством – убийством мира в себе.

Мир – не зло, мне противостоящее, а моя субстанция, откуда я – материальный и духовный – ежесекундно черпая, и плету себя. Мне лично ближе даосизм, чем буддизм. В том плане, что цель буддизма – нирвана – есть распрощание с миром, а дао-истина как дао-путь – моя сопричастность миру, преодоление жути I. И нирвана, и увэй, оба учения – и Лао-цзы и Гаутамы – пути спасения, но один – в признании естественного и слиянии с ним, а второй – в преодолении естественного. Кстати, основная линия российского и советского духовного опыта, со всем свойственным ему активизмом, в глубине своей ментальности близка учению Будды. Так, «Общее дело» воскрешения предков при всем пафосе критицизма Н. Ф. Федорова в адрес буддизма, есть не что иное, как прекращение цепи превращений – нирвана, то есть сознательное и трудоемкое преодоление природы. Это проявление технической рациональности, но никак не космической.

Путь сверхчеловека и самоубийцы – путь насилия от бессилия. Путь навязывания действительности ее же законов, путь отбрасывания меры, гармонии, совести и стыда как иррационального. Мир оказывается полным зла, борьба с которым тоже оборачивается злом, тем большим, чем более «эффективная» программа борьбы с ним предлагается. Зло, однако, есть нарушение изначальной гармонии зла не знающей. Отход от дао-истины как дао-пути. Познанные же законы суть мера и глубина ответственности, условие осмысления выбора, на который обречен человек самим фактом своего существования. Поэтому сопричастность, решая проблему Жути I, не решает проблемы выбора – его оценки и оправдания. Сопричастность самоценна. Значение и смысл мира открывает только индивидуальный опыт личности, затронутой миром и затрагивающей мир. Я – самовыражение мира. Не выделяю себя в нем, но и отмечен в нем, незаменим. И тут поджидает еще один кошмар, еще одна жуть.

Жуть II и самоценность

Никто и никогда не увидит мир так, как ты. Своих мозгов в чужую голову не вставишь. Ни один человек не поймет другого полностью до дна. Открывается еще одна бездна. Ж.-П. Сартр прав – «ад это другие». Враги и равнодушные, друзья и любящие, доверие, без которого нельзя, и измены, на которые оно обречено, абсолютность этих измен при относительности доверия – ужас именно в обреченной относительности.

В общем-то Жуть II – есть проявление и разновидность Жути I. Та же бездна безответности. Поэтому преодоление Жути II – в той же сопричастности: меня-уникального – другим уникальным в нашем общем взаимоутверждении себя, друг друга и мира. Моя самоценность это самоценность не только и не столько для других, но и по содержанию – самоценность этих других. Мое понимание другого есть утверждение его в моем избыточном – по сравнению с его – видении мира. Как говорил Данте, если мы когда-то и воскреснем, то только для знавших и любивших нас.

Стать свободным – забыть себя. Отдать себя. Жить в любви не с самим собою, а с любимой, жить в сражении – не собой, а сражением, не собою в идеале, а идеалом в себе. «Познай себя – какое счастье в том? Познаешь, а куда бежать потом?» Поэтому – не познай, а забудь себя. Но для этого забвения надо иметь что забыть. Для самоотдачи надо иметь что отдавать.

Эгоистический пессимизм как собственная противоположность

Получается этакий эгоистический пессимизм. Эгоистический – так как существую я и моя жизнь. Это именно моя жизнь, мои мысли, чувства и переживания. Это мои и только мои мысли, чувства, переживания и заботы. Никому никогда и нигде не дано их пережить и понять до конца. Пессимизм – так как я исчезну. Моя жизнь конечна. Это истинная истина и единственно, чего я не знаю, так это – когда. Поэтому я готов к этому всегда.

Только принцип эгоизма может дать действительное обоснование отношений к другим, любви к ним. Они – мои люди моего мира. Мое окружение – часть моего мира, моего сознания, сфера моей свободы и ответственности. Теряя человека, я теряю себя. Следовательно, только эгоизм есть настоящий альтруизм.

Также и только пессимизм дает реальное основание реальному оптимизму. Розовый, глупый, телячий оптимизм обрекает человека на уныние и неудачи. Замыслы, цели, надежды и упования никогда не сбываются полностью. Сама жизнь – одна большая неудача. Поэтому оптимизм чреват еще и рваческими рефлексами хищничества: хватай, пока есть что и чем можешь! Энергия заблуждения коварна. Надежда безнадежна. Надежна только безнадежность. Упования наши на господа Бога должны быть настолько полны, что не должны примешивать его к нашим делам.

Пессимизм – не отрицание смысла жизни и не утверждение ее бессмысленности. Это подтверждается и наличием пессимистов, продолжающих жить, а самоубийцы – люди, отчаявшиеся не в жизни, а в ее осмысленности, то есть признающие смысл жизни. Вообще, самоубийцы это люди, не столько не хотящие жить, сколько слишком хотящие жить, предъявляющие жизни завышенные, неосуществимые требования.

Иначе говоря, и жизнь и смерть подтверждают наличие смысла жизни. А пессимизм, в качестве этого смысла для человека, есть одновременно трагизм (по исходу, по развязке) и комизм (по суете протекания).

Смерть – ужас, пессимизм. Но к ней можно отнестись инструментально, как к средству. Например, в духе сталинского «смерть решает все проблемы» или «есть человек – есть проблемы, нет человека – нет проблемы». Когда смерть и ужас в истоке, методе и средстве – терроре, насилии, самоубийстве – они становятся формами бытия. Тогда действительно достигается оптимизм – оптимизм насилия. По авторитетному замечанию В. Шаламова, террор снял проблему смерти и оптимизма, так как вся философия терроризма – личности или государства – в высшей степени оптимистична. Это оптимизм, оправдывающий пессимистические средства якобы благими целями, зло во благо.

Чтобы избежать эту ловушку, судить надо не по целям, а всегда и исключительно по средствам, по пути, а не по храму, к которому он якобы ведет. Оптимизм насилия бессодержателен, пуст, так как бесчеловечен. Ужас и смерть – не формы, а сама ткань бытия. И дело человеческое – формовать из этой ткани его бытия – осмысленное. Смертью смерть поправ.

Эгоизм и самозванство от коллективизма. Бюрократизм от революционного рационализма. Идеализм – от материализма. Так и оптимизм возможен только от пессимизма, и только эгоизм ведет к альтруизму. Оптимизм и альтруизм могут быть только следствиями, побочными продуктами. Взятые как посылки, как исходные посылки, они ведут в тупик. Оптимизм – к краху и незащищенности. Альтруизм – к поглощению личности, тому же краху и той же незащищенности. Вместе же – к насилию и в конечном счете – к бес-человечности, человекоубийству, освященному «во имя».

Человек – не винтик в машине, а пчела в рою. Не меня используют «во имя», а я несу сам. Не «надо», а «не могу иначе». Ближний мне ничего не должен, даже в ответ на мое служение. Абсурдно не только требование жертвенности и навязывание долга. Если не абсурдна, то уж комична «заслужи любовь ближнего». Я не могу зарабатывать любовь, брать подряд на нее или получать ее за выслугу лет, а получив – оптимизировать и благоустроить свою жизнь. Другой мне ничем не обязан, даже в ответ на мое стремление заслужить его любовь. Это я всем, всегда и во всем обязан. Потому что из них – других – состоит ткань моей жизни, я сам. Поэтому адекватной максимой может быть, пожалуй, только: «Никто тебе ничего и никогда не обязан. Но ты должен всем. Всегда и во всем».

Расширить сферу своей свободы я могу только ответив на спросы-запросы других, включив их в сферу своей ответственности. Мне и разум-то дан для того, чтобы осознать меру и глубину моей ответственности. Они бездонны и бесконечны в силу бесконечности и безмерности включенности человека в ткань (материю?!) мира. Первородный грех – рождения, прихода в жизнь и мир, а значит – первородная ответственность за их целостность и гармонию.

Вина человека изначальна и абсолютна. Разум дает сознание меры и глубины ответственности, истины как пути в сфере и горизонте ответственности, а значит – сферы и горизонта свободы. Потому что свободен я только там, где сам принимаю решения, а значит, и беру на себя ответственность. Из двоих спорящих один всегда должен быть умнее и взять вину-ответственность на себя. Он не только умнее, но и добрее и дальновиднее. Потому что свободней и ответственней. Так почему это не я? Если мы с миром, другими людьми в конфликте, то пусть я буду виновным, но зато – хозяином положения. Путь ясен.

Проясненное сознание

«Сознание, – писал К. Маркс, – это такая вещь, которую люди приобретут – хотят они этого или нет». Синтез преодоления Жути I и Жути II, синтез сопричастности и самоценности как ценности в других – дает проясненное сознание. Оно выражает сопричастность гармонии мира и ответственность за свой путь в этой гармонии. Проясненное сознание сродни интуиции Страха Господнего, о которой пишет В. А. Карпунин. Но проясненное сознание не обязательное связано с Творцом. Сотворен ли мир по замыслу или он сам по себе? Я не вижу существенного смысла в этом вопросе. Творец мог быть, но затем уйти в другой мир. Что я ему? Что он мне? Что с ним, что без него – я одинаково разгадываю загадки мироздания-миросоздания. Проблема не в нем, а во мне. Понимаю ли? Что и как понимаю? Беру ли ответственность на себя в меру понимания? Собственно, это ведь мне для понимания чего-то надо это что-то представить как чей-то замысел. Это мне всегда нужен другой – с его волей, замыслом текста, поступка, мироздания.

Может удивлять или удручать, что Жутей именно две, а не три, восемь или сорок шесть. То, что Жуть I – от связи с миром, а Жуть II – с обществом, лежит на поверхности. Больше того, Жуть II есть в конечном счете разновидность Жути I, может вкладываться в нее матрешкой. Но – догадкой – что, если в этом проявляется асимметрия головного мозга? Жуть I – правое полушарие и первая сигнальная система, а Жуть II – левое и вторая сигнальная система? От Жути I через сопричастность и проясненное сознание к совершенству. Преодоление смерти – Жути I – через Жуть II, то есть через собственную единственность выполнить то, что кроме тебя не сделает никто. Делать то, что делают все, делать за другого – смерть и самозванство.

А может Жуть I – Танатос, а Жуть II – Эрос? И первая преодолеваема через вторую, через «другие», через единство с ними. А преодоление Жуть II – через общее всем, через смерть, то, что всех объединяет.

Проясненное сознание – прорыв конечного в бесконечное, прерывного – в непрерывное и слияние с ним. Преодоление бессознательного сознательным, итогом чего становится сознательное бессознательное или сознательное, если угодно – засознательное. Мистическое – но не как сверхестественное, а как самое естественное – живое переживание опыта, в котором логически-дискурсивное и интуитивно-образное, лево-право-полушарное – едины и рас-членимы только рефлексией.

При желании можно увидеть в проясненном сознании структуру. Например, софийность триединства знания (истины), красоты (совершенства) и любви (сопричастности истине и совершенству). Можно и в структуралистском духе представить проясненное сознание как дао, как срединный путь, как синтез оппозиций: Жуть I – Жуть II, инь-ян, гедонизм-аскетизм, индивидуально-социальное, мистицизм (романтизм) – рационализм, даосизм-конфуцианство, правое-левое, непрерывное-прерывное… Этот ряд можно продолжать и продолжать.

Жуть I включает в себя время. И проясненное сознание наполняет его содержанием. До христианства человек жил в мифе. А миф вечен, он совершается не во времени, а в себе. И поэтому смерть – не смерть, а продолжение мифа. Христианство разрывает этот временной коллапс идеей спасения. В Новое время приходит осознание жути времени. Человек опять становится точкой, но не тотально размытой в коллапсе мифа, а нумерической на стреле времени, бесконечно малой во Вселенной. Проясненное сознание связано с осознанием временной определенности, отрезочности своего пути, в жизни, в истории, во Вселенной, своей вплетенности в ткань жизни. Но с чем вплетенности? Чем определяется содержание, позиция, интерес, определяющие цвет и фактуру моей нити и пряжи?

Интерес интересу рознь. Одному интересно заниматься логической семантикой, другому – толканием ядра, третьему – сидеть на игле, а четвертому – снимать скальпы с ближних. Если Бога и бессмертия нет, то все дозволено? Если умер Бог, то умер ли человек?

Happening

«Истинное знание достигается не размышлением. Оно есть то, чем вы являетесь? оно есть то, чем вы становитесь» – учил Шри Ауробиндо. Жизнь – не созерцание, а проживание пути. Можно называть это приключением, можно, как Паскаль – развлечением, можно, как Л. Я. Гинзбург – отвлечением. Но во всех случаях речь идет о том, что человека надо куда-то и от чего-то оттаскивать. Конечно, от ужаса, от страдания, от жути бытия. Но ведь существо дела – в самой ткани жизни, в ее плетении. Поэтому реализация проясненного сознания может быть представлена как happening, действие, поступок, деятельность. Абсурдная и ритуальная одновременно. Как мода и как детская игра. Как политический митинг и аттракцион. Синтез творчества и самой жизни, творца и предмета творения, дистанции и сопричастности, самой реальности и ее альтернативы.

Ткань бытия, которую я называю happening, русского названия не имеет. Поэтому, следуя упоминавшейся традиции – в плоскостях безоценочной терминологии обращаться к европейским языкам – предпочитаю happening – вплоть до того англоязычного написания.

Жизнь и путь в ней – творчество. Жизнь не кино и ты не зритель. Она – happening, а ты его участник и каждую секунду творишь его и себя в нем. Happening – охота за самим собой, пересмотр опыта, сталкинг. Happening – стиль, наиболее полное, интегральное выражение мировоззрения, миропонимания. Целостное мироотношение. Сам человек.

Happening – игра здесь и сейчас. По заданным правилам и себя самого по собственным правилам. Как лента Мебиуса, пропускаемая через душу.

Человек потерял близкого. Узнал о собственном безнадежном диагнозе. Выручает привычка – делать что-то, лишенное, на первый взгляд, смысла. Человек спасся от катастрофы, остался один в лесу, на острове, на земле. Чтобы жить, он ищет занятия, цели, задачи, иногда абсурдные, но обязательно и строго соблюдает их. Человек оказался в тюрьме, в ирреально регламентированном мире. Его ждет деградация и распад личности. И он придумывает себе зону автономного поведения, занятия, никем и ничем не заданные, кроме него самого, решения о которых – свободны. И человек сочиняет наизусть романы и поэмы, играет в уме в шахматы, путешествует в своем воображении…

Жизнь менее ужасна, чем потеря близкого – их так или иначе теряешь всегда. Менее ужасна, чем одиночество – ты изначально обречен на него. Менее ужасна, чем тюрьма – чем она сама не тюрьма человеческого духа. Все они: и тюрьма, и одиночество, и утраты – вышелушивают главное в жизни, оставляют человека наедине с нею, глаза в глаза, наедине с самим собой. И видит человек, что нет у него защиты, что вся его жизнь, если имеет смысл, то как happening. В жизни нет целей, нет «надо», вся она – сплошное средство, «не могу иначе», happening.

Happening – игра, а значит – переживание и всегда – отношение. Поэтому он – итог, переживание, окрашенное моим к нему отношением, остранение я для других, остраненное я для других. Остраненное потому, что не может иначе. Иначе – как все. Остра-ненное, но не отстраненное. И потому – иное, не как все, странное, иночество. Happening в основе иночества.

Речь идет о творческом самоутверждении во имя сохранения всечеловеческой истины как истины каждого, то есть во имя устранения несправедливости как метафизической (смерть), так и конкретной (насилие, бедность и т. д.). Эта надежда на лучшее, эта вера в добро и любовь к нему реализуется не столько в «не могу иначе», сколько в happening, юморе, иронии, шутовстве, юродстве, празднике. Homo sapiens есть homo ludens. Жизнь это праздник, на который тебя пустили и в котором ты участвуешь. Ты и поэтому – только ты сам можешь сделать этот праздник для себя и для других. Оформляя себя, остраняя и отстраняя себя в happening, я становлюсь собой. Не на потребу для других, а в себе для них и для себя в них.

Happening делает меня сопричастным общей мистерии, делает самоценным в ней, окликнутым. Это праздничный карнавал – прорыв повседневного опыта, выход в мистерийное пространство и время. Как у Достоевского герои сходятся в беспредельности, так общаются в Касталии и «мире бессмертных» Г. Гессе – в «большом времени» М. М. Бахтина. Разве останемся в истории мы – какие есть, какими были? Останется только то, что мы сделали, живя свою жизнь, наш happening. И домыслы потомков, связующие наши со-творчества. Легенда. История. Вечно возобновляющийся happening. И прав был В. В. Шкловский – не историю надо делать, а биографии, из которых и складывается история.

Творчество, мастерство и молчание

Жизнь, путь как happening – творчество и призвание. В конечном счете все сходится на позиции мастера: самоценность и свое место, ответственность и happening. Философия мастерства – ответственность за себя и за других и перед другими – не столько концепция жизни, сколько уже сама жизнь. Не столько философия поступка, сколько сам поступок – вменяемое во всех смыслах вменяемости действие. Но это и ответ на «или-или» Киркегора, ответ Родиону Раскольникову, сартровскому Оресту. Это, а не «транценденция» К. Ясперса, «сущность» человека А. Мальро или даже «благоговение перед жизнью» А. Швейцера. В этом, кстати, и еще одно расхождение с буддизмом. В нем есть и Жуть I и Жуть II, сопричастность и самоценность просветленного. Но нет мастерства – своего дела и совершенства в нем. Есть общее единое совершенство полноты – ом. Есть самосовершенствование как само-отказ, самоотречение, а личное спасение как отказ от себя в мире. Даже сперму надо копить.

Мастер – синтез не только сопричастности и самоценности, преодоления Жутей I и II, синтез растворения в бесконечном абсо-люте и монадической изолированности. Потому это и синтез Востока и Запада, нирваны и творчества. Проясненное сознание как сознание мастера – единство с целым, которое без тебя не цело. Ты – необходимая часть этого целого. Хотя и часть, но необходимая и не обходимая. И ты за это отвечаешь. Как мастер.

Мастер поступает не на пользу, а скорее невзирая на пользу. При-званность сродни самозванству, но не самозванство. Фанатик, экстремист, графоман тоже призваны, тоже «не могут иначе». Они тоже люди долга. Они тоже служат. Они тоже видят себя средством. Есть ли и где грань? Есть ли и в чем критерий? Где граница добра и зла?

Самозванство – самоутверждение за счет других, на их месте, то, чему противостоит конструктивное творчество, свобода и ответственность. Самозванчество – не-доля, отрицание судьбы, бармалеевщина, желание сделать других счастливыми вопреки их воле. Самозванец самоуверен, полон самомнения. Творец и свободный человек – концентрат сомнений, главная причина которых – не навреди. А еще лучше – помоги. И как помочь не во вред. Творчество – конструктивное сотрудничество, самозванство – навязывание своеволия. Поэтому свобода и ткань жизни оставляет культуру, самозванство – ничтожит.

Есть путь разума и путь мудрости. Г. Г. Шпет сопоставлял их как путь Афин и Иерусалима, Путь Европы и Востока[297]297
  Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. С.177–178.


[Закрыть]. Но и Восток и Запад мудры по-своему. Философия, мировоззрение и миропонимание могут быть чистым знанием как таковым – мудростью – как мудр крестьянин, старый человек, восточный гуру. Он знает и знает о том, что знает. И ему об этом незачем говорить. И может быть страсть мыслить, страсть рефлексии – действительно, свойственная европейской традиции – знать, что не знаешь или не знать, что знаешь. И то, и то оборачивается фантазиями – в науке, технике, теологии. И то, и то оборачивается незнанием о том, чего не знаешь. Все ценности гуманизма: разум, вера, любовь, честь, стыд, творчество, гений и т. д. оказываются зараженными самозванством. Конструктивность оказывается разрушительной. Определение уходит в бесконечность.

Скорее всего это следствие попыток этизировать бытие, придать ему нормативно-ценностный рационалистический характер. Позитивизм не значит позитивное утверждение. Добро и зло именно в этизации бытия. Само бытие самозванно и бес-человечно. Как само-званна и бес-человечна смерть.

Мудрость свята. Святой сокрыт, сакрален. Уход в бытие. Плетение его ткани своим сердцем. Ткани незаметной, но прочной. Как писал М. Хайдеггер: «Следует ли сказать продумываемое, в какой мере сказать, в какой момент бытийной истории, в каком диалоге с ней и по какому требованию?»[298]298
  Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 356.


[Закрыть]. Молчать? как только открываешь рот – вносишь в бытие мотивации, нормы, ценности, рациональность – самозванство. Живи?! А жест. Поза. Рождение. Смерть. Проживание жизни. Немое. Не мое? Не самозванство? Не интонирует бытие?

Отказ от разума не избавляет от самозванства, не несет искупления. Не несет искупления и отказ от себя, самоотречение – вспышка гордыни. Как Мидас – к чему ни прикоснешься – оставишь след самозванства, оборачивая бодрые намерения во зло. Уход от других – чем не самозванство? И покаяние, и ответственность за неизбывность самозванства – высшая его форма.

Самозванно бытие, самозванна жизнь. Человек вносит в нее новые формы, все более изощренные формы самозванства. Разум в этом хорошее подспорье. И рефлексия, и осмысление. Обреченность на вину. Изначальность вины. Абсолютность этой вины и относительность любых попыток искупления, способных обернуться искушением. Постоянная работа души. Напряжение сердца. «Строгость осмысления, тщательность речи, скупость слова» – тот же Хайдеггер. Возможно, это моя последняя книга.

От-куда добро и зло

Что есть добро?

В прагматическом плане – зло абсолютно (как энтропия, как проявление второго начала термодинамики). И, пусть обреченное на неудачу, но противостояние злу, попытки его ограничить – есть добро. Оно относительно – относительно зла, которому противостоит. Это добро – суть работа ума и души по осознанию меры и глубины ответственности за зло и борьбу с ним. Само отсутствие такого противостояния есть зло. Беря на себя вину и ответственность, я удаляюсь от зла, креплю добро, приближаясь тем самым к недосягаемому Абсолюту, Богу.

Поэтому в метафизическом плане – абсолютно добро, а зло относительно. Относительно уклонения от добра, отхода от него.

Добро и зло, таким образом, есть проявления человеческого измерения бытия. Отказ от добра и зла, попытка встать «по ту сторону» – есть отказ от человеческого в человеке, дочеловеческого (=животное) или сверхчеловеческое – без разницы, главное бес-человеческое.

«Царствие мое не от мира сего»… Царство Божие – царство добра и благодати. Не в этом мире реальных царств. Оно – в душе человеческой.