Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Волящий волю к власти – сверхчеловек, то есть не-человек. Так же как категорический императив предполагает в своих пределах человеческое наполнение практической нравственностью, так и воля к власти – предполагает конкретное наполнение этой воли. Метауровень – уровень внечеловеческих абстракций. Вне человеческих пределов – вне и бес-человеческое: либо божеское, либо сверхчеловеческое-самозванческое.

Современный человек вбирает в себя волю к власти, фактически – самозванство, как основоположение себя и всего сущего. Бог мертв в том метафизическом смысле, что утрачены внешние регулятивы и ограничители самозванства. Хайдеггер был прав – сверхчувственное основание сверхчувственного мира стало бездейственным. Регулятивы и ограничители должны быть найдены самым человеком – как самоограничители. Иначе воля к власти, ценностное полагание, нигилизм как отрицание сущего, насилие должного взорвет сущее, самозванчески оничтожит его. Бог сотворил свободу посредством самоограничения. Наша эпоха, если она хочет стать и станет одной из стадий жизни человечества, а не его самоуничтожения, должна осознать себя как эпоха завершения нигилизма и самозванства, как эпоха сознательного утверждения бытия, его истины и красоты. И потому – как итог этого параграфа —

Лента Мебиуса бытия

Социальное и индивидуальное не противостоят друг другу. Это не два плана, а один, не две плоскости, а одна. Подобно ленте Мебиуса, перекручиваясь, они образуют одну плоскость. Эта лента протягивается через человеческую душу, а исходя из нее – образует ткань социальной жизни. Скрепляется же она, совмещая в одну обе плоскости – в человеческом сердце. В сердце души утверждается бытие. И в глубинах бытия нет зла.

7.2. Собственно Я

Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен.

В. В. Розанов

Сознание и его собственник; Границы Я и Я-пограничное; Дезинтеграция Я; Философская антропология и метафизика свободы; Иночество и странничество Я.

Сознание и его собственник

Чуть ли не самое неиндивидуальное в человеке есть его индивидуальность. И «если традиционной задачей для индивидуума было возвыситься в своем созерцании до бесконечного, сделать его своим предметом, то сейчас, скорее, следует сделать предметом созерцания индивидуальное в его универсальной конечности и таким образом выявить индивидуальный характер самого субъекта созерцания»[278]278
  Гройс Б. Об индивидуальности //Беседа. 1988. № 7. С. 68.


[Закрыть]. Но откуда берется сама эта индивидуальность? Она природна? Теле-сна? Духовна? Идеальна? Кто ее хозяин? Человек? А может быть – род, дающий ему телесность? Культура, дающая язык, нормы, образцы поведения и мышления? Что есть Я? Что есть субъект?

Я открывается не в итоге определения – оно всегда индивидуально конкретно. Оно уникально, ин-дивидо, то есть далее не-делимо. Но и не подводимо под общую категорию, не поддается обобщению – вплоть до необъяснимости. Казалось бы, тогда Я может быть обнаружено простым указанием, либо остенсивно, жестом, либо с помощью указательных местоимений «тот», «этот», «та» и т. п. Именно такая индивидность закрепляется именем собственным, к которому в конечном счете и сводятся возможные определения. «Совокупность нарицательных имен – …есть только длинная формула собственного имени», – писал Г. Г. Шпет[279]279
  Шпет Г. Сознание и его собственник // Георгию Ивановичу Челпанову от учеников его семинариев в Киеве и Москве 1891–1916. Статьи по философии и психологии. М., 1916. С. 159.


[Закрыть].

В этой своей конкретности Я может быть понято только как некоторое единство переживаний, то есть как деятельное бытие – как в плане пассивной предопределенности, так и в плане творчества – чистой свободы. Собственно, как уже не раз отмечалось, именно между предопределением и свободой, а точнее – в их синтезе, и реализуется разумная мотивация. В переживаниях, в духовном опыте жизнь и предстает творчеством личности. «Личность здесь – словно художник, который лепит и чеканит в форме переживаний свою личную жизнь из материала окружающей действительности»[280]280
  Винокур Г. О. Биография и культура. М., 1927. С. 39.


[Закрыть]. Дело не в количестве переживаний, а в их глубине, способности личности к осмыслению переживаний, нахождению в них смысла. Переживания – не картошки в мешке, а осознание неслучайности и связи, осмысленности пережитого, осознание своей роли в пережитом, своей вины и ответственности.

Но что делает это единство переживаний единством? Очевидно – неповторимый сюжет жизненного пути. Судьба. Доля. Мойра. «…Я не отрезано или не отвешано только по объему, – отмечал тот же Шпет, – а вплетается как “член” в некоторое “собрание”, в котором он занимает свое, только ему принадлежащее место. Предназначение имярека в целом – в конечном итоге, во всецелом, в “мире”, – предопределяет его haecceitas, хотя еще не решается вопрос о невозможности его quidditas»[281]281
  Шпет Г. Сознание и его собственник. С. 205.


[Закрыть]. Я – незаменимый и абсолютно единственный член мирового целого. Бытие утверждается Я. Человеческое бытие – не физическое и не биологическое существование. Это другое измерение – измерение осознания ответственности. Стол, стул – тоже бытуют, тоже по-своему неповторимы. Личность же – обладает сознанием.

Так что же – сознание Я, самосознание – ничье? Неопределенно чье? Кто его собственник? Ведь, оборачивая общность уникальности, оно – у многих?!

Что вообще можно говорить о Я и его сознании? Что «человек есть человек и его перспектива» (Ортега-и-Гассет), что человек есть система общественных отношений (марксизм), что человек есть ничто (экзистенциализм), что человек есть человек и его свобода (Бердяев), и его ответственность (М. Бахтин)? Главное – не кто собственник сознания, а что есть собственность сознания! В какие миры оно вхоже, где оно странствует. А единство сознания есть только его единство, то есть само сознание, самосознание. Проблема же в том, что есть обладание им. «…Так же нельзя сказать, чье сознание, как нельзя сказать, чье пространство, чей воздух, хотя бы всякий был убежден, что воздух, которым он дышит, есть его воздух, и пространство, которое он занимает, есть его пространство, – они “естественны”, “природны”, составляют “природу” и относятся к ней»[282]282
  Там же.


[Закрыть]. Только человеческая природа – иная, она есть природа свободы и ответственности. Это как толстовская реплика, что «земля моя», но мы умрем, а она останется. А сознание? Мое Я?

Ответом на вопрос, «чье» сознание может быть указание какого-то пункта духовного целого, относительно данная доля. В этом плане человек вторичен от «доли», от своей включенности в мир. Поэтому-то не личность формирует ответственность, а наоборот – ответственность формирует личность. Не личность формирует язык и диалог, а они – личность. «Моя жизнь», «моя работа», «мои идеи и убеждения» есть ссылки на мое участие в соборных отношениях мира. Моя жизнь – соучастие в этой соборности, сопричастность ей, а не самозванство. Поэтому самозванство глубоко противно человеческому бытию, есть антибытие, ничтоженье бытия.

«Бытие человеческое утверждается общением», а не обобщением, – писал тот же Шпет. А по словам кн. С. Н. Трубецкого, «я по поводу всего держу внутри себя собор со всеми». Не общее, а общ-ное – природа сознания. Личность и человеческое бытие не могут обобщаться в принципе, так как связаны с уникальной судьбой, долей в общности мира. Ничей чужой опыт не убедителен. Главное в жизни – найти себя в своей свободе, свой дао-путь как дао-истину. Не заимствованную у других, а данную другим, явленную им в ответ.

Дух, духовность подобны эху жизненного многообразия, отклик на звуки и тон – интонированное бытие, осмысленное и вменяемое человеку. Дух – не единство с высшими силами, не самостоятельное и отрешенное бытие, не идеальная сущность и не состояние индивида, а чуткий орган, откликающийся как невольно рефлексивно, так и творчески сознательно на всякое событие в бытии единого мира. Индивидуальное – не общее, а на стыках общности, в откликах, ответах и интонациях, в которых индивид «сшивается» с другими, ткет ткань бытия и его духовности. Прав Б. Гройс – и тело и сознание формируются в столкновениях и дистанцировании. С другими и от других. Этот вывод перекликается с отмеченной Э. Ка-нетти в «Массе и власти» человеческой боязнью чужеродного прикосновения. Это боязнь за свое Я, снимаемая в толпе, в массе, лишающей человека его Я, сплющивающей его всеобщим «прикосновением» в единое тело, в безликое «das Man».

Много, многое и многими сказано о диалогичности осмысления и бытия. Однако идея диалогичности, как впрочем и сама диалогичность – коварна. По мере все большей специализации, по мере нарастающего разделения труда возрастает и монополизация, а значит – монологизация, когда осмысление и деятельность становятся уникально единственными «монополистами». Напомню хотя бы переход от театра к роману и нынешней исповедальности прозы, авторской песни, авторского кино. Или в живописи: от фрески – части органичного целого храма через станковую живопись к самодостаточности мазка. Процесс этот усугубляется однонаправленностью масс-медиа. Резко отчетливо это видно в молодежной музыкальной культуре – при всей ее толпень-массововсти – моно-логичной и в производстве и в потреблении.

Однако эта монологичность не означает утрату диалога в осмыслении. Он только уходит внутрь личности, которая, если она хочет понимать, должна рефлектировать, вступать в диалог с самой собою. Нынешняя действительность предполагает сложнорефлектирующую личность. Наверное, иначе и не могло быть во взорванно-эклектическом постмодернистском мире, если только человек хочет его понять. Если.

Монологичность культуры и развитая диалогичность личности. Монопольный монолог охватывает многие этносы, сплющивает их настоящее и прошлое в некую всеядную амбивалентность. Возникающий человек толпы, личность-всюду-маргинал, рефлектировать не хочет, он хочет простоты и ясности, однозначности. Поэтому-то популистская масса и рождает тягу к странному, пришельцам, НЛО, экстрасенсам и т. д. Человек стремится избавиться от работы души, от рефлексии, от ответственности за свои вопросы и свои же ответы, он стремится вынести диалог вовне, создать себе ответственного партнера, внешнего собеседника, позволяющего понять мир, себя самого, взглянуть со стороны. И как итог – безответственность, стремление переложить на этого другого, на таинственное и странное ответственность за происходящее, создание себе смыслового и нравственного алиби.

Поэтому как никогда сейчас необходимо одиночество. Одиночество как забытость, ненужность и бессмысленность существования. Когда человек остается один, он живет наиболее полноценно – видит, чувствует свою связь с миром, свое место в нем, свою неслучайность. Одиночество целительно. Дерево, выросшее в бору, в толпе других – хилое и хлипкое. Крепкое оно вырастает одно. Человеку тоже для крепости и силы нужны изрядная доза одиночества, осознание его изначальности, содержания и следствий. Из одиночества и сплетается прочная жизненная ткань. Дерево из бора, человек из толпы хороши для серийного производства взаимозаменимых поделок, требуют разделки и переделки. Одиночное самостояние коренит в жизни непосредственно. И в почве и в ландшафте бытия. Но нигде человек не одинок так, как в толпе.

Границы Я и Я-пограничное

Самосознание Я оказывается на границах взаимооплетнения. И пограничник и таможенник одновременно. Защитник суверенитета и посредник Я – одиночество, необходимое для «напоминания мне обо мне», – говорил в одном из интервью Ю. Шевчук[283]283
  Ленинградский литератор. 1989. № 2. С. 8.


[Закрыть]. Никакие коллективистские ухищрения, поэтому, не спасают от самозванчества. Бегство от себя – в коллектив, в толпу, в массу, в мифическое равенство и справедливость среди равных в безликом «das Man» везде и во все времена делались от слабости и трусости, в конечном счете – от страха смерти как последнего и окончательного одиночества. Поэтому-то утопии – плод отнюдь не веры, а слабости – как самозванство отчаявшегося и не верящего в свою жизненную укорененность.

Коллективизм придает самозванству вид гидры, у которой отрастают бесконечное число голов от борьбы с любой из них. Насаждать коллективистскую нравственность – все равно что сеять зубы дракона самозванства и зла. И потому – неконструктивно вести себя подобно хитрой птичке страусу и прятать голову от одиночества. «… Жизнь – это мука. Одиночество – мука. Это не печаль, а жуткая тоска, переходящая в ужас, – вот что такое одиночество. Сделать “общую” радостную жизнь пытались многие политики. Кончалось все тоталитарным, бессмысленным уничтожением вообще жизни, казнями и кровью это кончалось… Только не надо, конечно, понимать это так:… давайте все страдать и мучиться, ребята. Это будет трудовой коллектив наоборот»[284]284
  Там же.


[Закрыть].

Единственность и одиночество – не корень самозванства. Самозванство коренится не в одиночестве и ин-дивидности. Преодолению самозванства не поможет ни коллектив, ни толпа, ни класс, ни народ, ни этнос. Только индивид, сердце души личности, ее сопричастность целостности космоса и осознание своего дао-пути и ответственности за него. Отдаваться может лишь тот, кто владеет собой. Чтобы что-то отдать, надо иметь, что отдавать. Но «всякая философия – самооправдание, – писал А. Камю. – Оригинальной была бы только философия, оправдывающая другого человека». Первична в изживании самозванства личность, а не социальные институты и власть. Более того, сама власть реализуется только на «перегибе» личности от самоутверждения к самоотречению. Самозванство же опасно именно стремлением к власти.

Стремление к власти над сущим – основа всякого культурного творчества. Проблема в легитимации этой власти. Обыденному сознанию и рационализму власть представляется как нечто самоценное – чем больше власти (над природой, другими людьми), тем больше прогресса, успеха и т. п. Понимаемые как надежность, благосостояние, комфорт души и тела. Власть, однако, не цель, а средство, и как средство – амбивалентна, безоценочна. Чем она станет, к чему приведет – зависит от целей и компетентности субъекта.

Последние же столетия показывают опасность превращения власти в цель, а человека, знания, природу – в средства ее захвата и удержания. «…Власть над сущим – вещами и людьми – непрерывно растет, достигая чудовищных размеров, в то время как ни серьезность ответственности, ни ясность совести, ни сила характера не поспевают за этим ростом»[285]285
  Гвардини Р. Конец Нового времени //Вопросы философии. 1990, № 4. С. 152.


[Закрыть]. Растет, таким образом, и возможность злоупотреблений властью, то есть проявлений самозванства. Оно подменяет отсутствующую до сих пор этику власти, превращая ее в «естественный» процесс, а фактически – в прагматическую игру силы, воли и амбиции. Создается иллюзия действия некоей стихии, которая объективируется в культуре и влиять на которую человек не в силе. «Логика» науки, техники, политики и т. п. приобретает оторванный от человека самодовлеющий характер, освобождая от ответственности, и тем самым – место самозванству.

Человек обезоружен такой демонизацией власти. Именно демонизацией – поскольку человек не несет ответственность за свою совесть, а сам оказывается игрушкой самодовлеющих стихий. Эти стихии для человека – демоны в буквальном смысле – духовные существа, сотворенные в добре, но от него отпавшие во зло и управляющие человеком через его противоречивые инстинкты, податливую логику, беспомощность перед насилием и себялюбие. Перед этими демонами человек лишь по недоразумению может мнить себя субъектом. Его нет. А если и есть, то лишь как проводник злой воли, так как самооправдывающийся самозванец, ищущий для себя обоснования в объективных силах и стихиях, заклинающий демонов и примиряющийся с ними сделками с совестью Фауст.

Человек проделал путь от целостности мифа, сливающего человека в неразличимый синтез с природой, обществом, к этносу, роду, классу и, наконец – к личности. От безличного человека к индивидуальной личности. Все острее противостояние ответственной личности и прячущихся в демоническом «das Man» самозванцев – ярко его продемонстрировало противостояние «патриотов» и А. Сахарова на съездах народных депутатов. Но не пойдет ли процесс дальше? В глубь личности? Не является ли личность – феноменом нашего времени? Ее не было. Она есть. Но ее может не быть. И не являются ли демонизация и тяга к власти симптомом этого процесса? А упомянутые противостояния – противостояниями «последних из могикан»?

Дезинтеграция Я

Современный человек имеет множество Я: в социальных ролях, в своих движениях души, фантазиях, во сне и т. д. Распавшаяся на иногда конфликтующие ипостаси личность – типичный образ современного искусства. Человек и ответственность перерастают и взламывают традиционные границы личности, которые совпадают с границами ответственности. Что такое личность как не то, чему может быть вменена ответственность за поступки. Еще в античности личностью был род. Еще Иван IV, наказывая боярина, подвергал наказанию весь его род и дворню вместе с крепостными. До сих пор сохранились рецидивы коллективной ответственности. Классовой – к «буржуям», «кулакам», «интеллигентам». Национальной – пресловутая ответственность немецкого народа, попытки обвинить «малый» народ в бедах «большого», то есть евреев в бедах русских, попытки обвинить русских в присущей им агрессивности, косорукости и недоумочности, поиски врагов народа жидо-массонов и т. п. – явления того же рода. Одним из величайших достижений цивилизации является редукция границ ответственности и свободы до границ психосоматического единства человеческого индивида. И то правовая ответственность вменяется этому индивиду только на определенных этапах жизненного пути (совершеннолетия) и в определенном состоянии души и тела (вменяемость). Но кто сказал, что процесс не может пойти вглубь? К ответственности составляющих и образующих индивидуальную личность частей?

Буддизм, например, отрицая душу, отрицает и человеческую личность, выделяя составляющие личность и душу чувствования, волю, понятия, сознание, тело. Они отдельны, единовременны для личности, но и ответственны могут быть в отдельности и свободны в отдельности тоже. Является ли буддистский путь путем отказа от личности и ее свободы воли? Европейские мыслители традиционно именно в этом и обвиняли буддизм. Но таковы, в принципе, практически все религии с их отрицанием индивидуальной, частной собственности на личность. Более того, каждая религия по-разному эту личность просто отрицает. Христианство, например, провозглашая божественное откровение и свободу воли, провозглашает спасение личности как подчинение божественной воле и провидению. Человек не обижен высшей внешней силой, дарующей ему бессмертную душу взамен на отказ от нее.

Неспроста идея богочеловечества и человекобожия так активно муссировалась в конце прошлого – начале нынешнего века, и именно в России. В. Соловьев, например, прослеживал именно с этой точки зрения всю историю человеческой мысли. А-теистское, бес-овское (в смысле бес-совестности, бес-культурности, без-рассудности, без-ответственности, бес-человечности и т. д.) сознание, анестезия души ново-каиновой блокадой рационалистически оправданного насилия, наркотиками мировых войн, «великой эпохи», «нового порядка» привели к массовым формам безответственной нетерпимости, массовому самозванству и предательству «великих идей». Оставшиеся голыми, беззащитными, слабые души льнут к самозванцам, ищут спасения в бесчеловечных и бес-человеческих учениях, «загадочных» явлениях.

Мир как целое рухнул. Теперь рушится индивидуальность. Вопрос в том – означает ли это конец человека? Человек нынешний – больше чем одинок. Он проблематичен. Кто или что человек? Кто или что личность? Границы свободы и ответственности сузились настолько, что перешли в запредельное. Если в архаичных обществах ответственность возлагалась на племя и род в целом, то сейчас границы вменяемости, а с ними и границы личности совпадают с психофизиологической целостностью человеческого организма, причем только на определенных этапах его жизненного пути и в определенных состояниях. За этими границами человек не является личностью, так как невменяем (ребенок, маразматик, психический больной и т. п.). Но ведь эта тенденция сужения границ вменяемости и личности может быть продолжена. Действительно ли ин-дивид неделим?

Разве уже сейчас не возлагается ответственность не на целостную личность, а на стихии, процессы и системы ее образующие и пронизывающие? Например, ответственность возлагается на наследственность, окружение, а то и на части тела и организма (нервная система подвела, «это не я убил – рука сама убила»…), а то и на отдельные социальные роли (разве ж это я убил, я бы не смог, но как зять…). Или как в шекспировском Гамлете: «Не я виной, мое безумие!».

И нет субъекта, нет человека. Он рассыпался на биологическое, социологическое, психологическое, религиозное и т. д. существа, а точнее – сущности. «Он найдет там какие-то детали своего облика, знакомые свойства, связи, структуры, но только не себя самого. Говорят о человеке, но на самом деле не видят его. Движутся по направлению к нему, но никогда не достигают его. Оперируют им, но не могут схватить. Человека исчисляют статистически, распределяют по организациям, используют его для разных целей, но весь этот странный, гротескно-кошмарный спектакль показывает лишь, что все это производится с каким-то фантомом. Даже когда человек становится жертвой насилия, злоупотребления, надругательства – даже когда его уничтожают, он не есть то, на что направлено насилие»[286]286
  Гвардини Р. Конец Нового времени. С. 152


[Закрыть]. Человек, по словам Н. А. Бердяева, «проваливается в окружающий его предметный мир». Бердяев был, пожалуй, первым, кто обратил на это внимание и на примере кубизма П. Пикассо и символизма А. Белого попытался осмыслить природу утраты искусством конкретной образности, включая эстетическую гибель жанра портрета. «…Мы видим процесс разделения, распыления, кубистического распластования целостных форм человека, разложение его на составные части для того, чтобы идти вглубь и искать первичные элементарные формы, из которых он слагается… Искусство Пикассо разрывает с образцами природы и с образцами античности. Оно уже не ищет совершенного целостного человека, оно потеряло способность к целостному восприятию, оно срывает покров за покровом, чтобы обнаружить внутреннее строение природного существа, идя все дальше и дальше вглубь и открывая образы настоящих чудовищ, которых Пикассо и создает с такой силой и выразительностью… Когда в картины вставляют куски бумаги или газетных объявлений или когда в картине вы видите составные части мусорной ямы, тогда окончательно ясно, что разложение заходит слишком далеко, что происходит процесс дегуманизации. Человеческая форма, как и всякая природная форма, погибает и исчезает. Такая утрата совершенных человеческих форм характерна и для творчества Андрея Белого… В его замечательном романе «Петербург» человек проваливается в космическую безмерность, опрокидываются и смещаются формы человека, отличающие его от предметного мира. Начинается процесс какой-то дегуманизации, смешения человека с нечеловеческим, с элементарными духами жизни космической… начинается новый ритм космического распыления. В самых последних плодах своего творческого пути человек Нового времени приходит к отрицанию своего образа. Человек как индивидуализированное существо перестал быть темой искусства, он погружается и проваливается в социальные и космические коллективности»[287]287
  Бердяев Н. А. Судьба человека в современном мире // Новый мир. 1990. № 1. С. 211.


[Закрыть]. Добавлю – подобно персонажам из II части «Фауста», которые недостойны быть сохраненными в вечности, человек распускается в элементы.

Человек современной культуры требует постановки своей индивидуальной трагедии в центр универсального исторического процесса. Он проклинает добро, прогресс, знание и т. д., если они не хотят считаться с его жизнью и смертью, утратами и ужасом судьбы. Как писал тот же Бердяев в своей философской автобиографии от лица каждого человека: «Смысл должен быть соразмерен с моей судьбой. Объективированный смысл лишен для меня всякого смысла». Таким образом, возникает парадокс современного человека: с одной стороны – его обостренное чувство собственной индивидуальности, с другой – все большее отсутствие этой индивидуальности, самоотрицание этой индивидуальности, бегство от самого себя и распыление. От этого напряжения и противоречия рождается мощный импульс самозванчества в нашем столетии.

Вряд ли источник этого импульса в самом наличии человеческого Я, как полагает, например, Ж.-П. Сартр. По его мнению, наличие рефлексивного Я уже объясняет, а значит, и оправдывает и выбор и поступки. Поэтому Сартр объявил Я – вредным законом жизни сознания, допускающим самооправдание и самозащиту, отказ и уход от ответственности. Необходимо освобождение, очищение трансцендентального поля от Я. Свобода оказывается творением ex nihilo. Очищение от эгоистичности – необходимое условие прозрачности сознания и бытия. Речь, таким образом, идет о сознании трансцендентного объекта, о субъективности, которая суть сознание сознания, самосознательность. Освобождаясь от непрозрачного эгоистического Я, сознание предстает прозрачной самосознательностью. Это позиция Сартра и в 1943 году («Бытие и ничто»), и в 1966 году («Трансцендентность Эго»). И в этой позиции самозванство приобретает трансцендентный характер.

Она питает не только левачество и экстремизм, как в случае с самим Сартром, но и дает «гносеологическое алиби» типа «не знал», «верил», «не догадывался» и т. п. Самосознание «прозрачно» для ответственности, пропускает ее сквозь себя, она, как нейтрино, сквозь планеты и звезды проходит без взаимодействия с содержанием личности.

Проблема решается не теоретически и даже не религиозно, а в реальной жизни и в реальных поступках. Человек существо не теоретическое, а поступающее. Поэтому ответственность так или иначе, но находит его явочным порядком, даже если он выстроил «100 %-ное гносеологическое алиби», отказываясь даже от знания о причинах и следствиях, но незнание закона не освобождает от ответственности.

И все же… Если не само наличие Я, то его особенности… «Но самое главное открытие касается нас самих. Если мы будем поступать так же, как это было описано при успокоении ума, и останемся совершенно прозрачными, то вскоре мы обнаружим, что не только ментальные вибрации приходят извне, прежде чем войдут в наши центры, но что все приходит извне: вибрации желания, радости, вибрации воли и т. д. Все наше существо сверху донизу – это воспринимающая станция: поистине это не мы думаем, изъявляем волю или действуем, но мысль, воля, побуждение и действие являются в нас. Поэтому говорить «я мыслю – следовательно я существую» или «я хочу – следовательно я существую» – значит уподобиться ребенку, который думает, что диктор или оркестр спрятаны в телевизоре, что телевизор – это мыслящий орган. В действительности ни одно из этих «я» не есть мы и они не принадлежат нам, ибо музыка их всеобща»[288]288
  Сатпрем. Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания. Л., 1989. С. 67.


[Закрыть].

Конечно, все переживания – это чьи-то – наши переживания, и хочется думать не в смысле простого прибора или аппарата. У нас есть свои пристрастия, привычки, установки – все то, что, выкристаллизовывая наш неповторимый опыт, составляет нашу личность. «Однако, если мы пристальнее взглянем на это, то не сможем даже сказать, что это именно “мы” приобрели все эти привычки. Наше окружение, наше воспитание, наши атавизмы, наши традиции делают выбор за нас. Каждую секунду выбирают они то, чего мы хотим или жаждем, то, что нам нравится или не нравится – как будто жизнь проходит без нас. Когда же во всем этом проявляется подлинное “я”?»[289]289
  Там же. С. 67–68.


[Закрыть]. Ответ и экзистенциалисту и универсальному йогу может быть только один – человек действительно не волен в своих мыслях и решениях. Его свобода – это свобода ответственности. Не власть, а вина – вот его удел. Единица измерения его ума, души, свободы и нравственности – ответственность. И тем человек свободней и нравственней, чем шире и глубже та сфера ответственности, которую он познал с помощью разума.

Разбор любой ответственности – всегда выбор между «наследственностью», «воспитанием», «окружением», «аффектом» и прочим. Редко, когда остается что-то для «личности» – пожалуй, то, что не удалось прописать по какому-то ведомству сил, стихий, условий и факторов. Очень близко оказывается к средневековью, толковавшему личность как поле противодействия и противоборства различных сил, стихий и начал.

Уход «конуса ответственности», а значит, и границ личности за и через индивида ведет через это «средневековье» к новой дикости и новому варварству. Возвращаются и разрастаются ужасы тьмы, пустынь и джунглей человеческого бытия. «Человек вновь стоит лицом к лицу с хаосом; и это тем страшнее, что большинство ничего не замечает: ведь повсюду машины работают, учреждения функционируют, образованные люди говорят без умолку»[290]290
  Гвардини Р. Конец нового времени. С. 155.


[Закрыть].

Очевидна историческая тенденция сужения границ Я, границ личности вменяемого, свободного и ответственного субъекта от племени, общины, рода до психосоматической целостности индивида к определенным этапам его жизненного пути (например, от 18 лет до наступления старческого маразма). Но ничто не мешает предположить, что сужение конуса, достигшее «точки» (индивида), может быть продолжено последующим расхождением «по ту сторону точки». В этом вновь расширяющемся конусе вменяемым субъектом могут выступать уже части психосоматической целостности (тела, организма), отдельные социальные роли, «стихии», образующие личность.

Но это уже не будет ситуация классовой, национальной и т. д. невменяемости. Скорее Я превратится в «точку ответственности», «странника» по этим стихиям, «точку сборки» кастанедовского Дона Хуана. Как писал Г. Шпет, Я – не отвешено и не отрезано по объему, а вплетено в ткань бытия. Так и в этом случае Я уподобляется пучку, нитям, вплетающимся в ткани бытия, прорастающим в нем, образуя неповторимый узор – то ли войлок, то ли ковер. В античной мифологии судьба человека – мойра – этим и занималась.

Или другая, более современная, математическая метафора: Я – не гладкая функция, а «ежистое» образование, нечто подобное функции Дирихле. Или, может быть, волновая функция?

Но тогда – что есть свобода и ответственность? Тогда их границы утрачивают четкость Нового и новейшего времени, а приобретают вид функции Дирихле. Границы свободы в XIX–XX веках есть границы собственности (доля, кусок, объем). Но в XX–XXI веках свобода приобретает пучкообразный вид или вид волны – и где тогда ее границы? Она везде, где точка-Я, осознающего свою ответственность.

И как же тогда защититься от нового самозванства – оборотной стороны такой причудливой свободы? Возможно, начинается новая онтология добра и зла как онтология свободы.

Философская антропология и метафизика свободы

Во “Введении к антропологии” М. Шелер сформулировал пять основных и определяющих идей о человеке.