Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Корни этого двойственного положения, двойного (по отношению к власти и по отношению к народу) самозванства интеллигенции, как в культурно-историческом, так и персонологическом проявлении, восходят не к петровским реформам, как обычно считалось и считается. Они восходят к Смуте, а возможно, и еще глубже – к разделению страны на «земщину» и «опричнину».

Тема оторванности от социума, «лишнего человека», «не совпадения с самим собой», широко и представленная в классической русской литературе, фактически, с развиваемой точки зрения, – ни что иное, как тема самозванства. Чацкий, Онегин, Печорин, даже Чичиков и Хлестаков, а тем более – Ставрогин и подпольный человек Достоевского – всех их объединяет тот тип сознания, который восходит к пушкинскому Самозванцу.

И причина этой ситуации Пушкиным обозначена – нерешенность вопроса о собственности. Наличие собственности – важный фактор социальной ответственности. Человек понимает, что входит в зону его ответственности, свои интересы и их возможную общность с интересами других. Достоинство рыночной экономики состоит именно в том, что собственность может легко и просто перейти к другому собственнику. При отсутствии нормального рынка и правовой культуры, гарантирующей права собственников, вопрос о смене владельца решается только через властную силу, пушкинсим «булатом», но не «златом».

И Россия вот уже почти два столетия никак не может пройти стадию первоначального накопления. За это же время в стране 5 раз радикально менялись собственники. После Великой реформы Лопахиных не признали не только аристократы, но и «широкая общественность», интеллигенция, призывавшая «слушать музыку революции». Привело это к национализации 1918 года. Затем последовали раздача земли крестьянам и НЭП. За ними «великий перелом», коллективизация и раскулачивание 1927–1929 годов. И – «прихватизация» начала 1990-х. Все – разом, на глазах одного поколения. Поэтому уважения к собственнику нет и быть не может: «какое оно твое, я хорошо помню, как оно было не твоим, и как оно стало твоим», «наворовали», «награбили, нахапали»… В отсутствие права на собственность и нормальных рыночных отношений вопрос о собственности на Руси решается «от имени», через власть, по статусу. В дореволюционной России – это гвардия и охранное отделение. В СССР – партийный аппарат и спецслужбы. Современная РФ во все большей степени напоминает «Киндза-дзу» – пророческий фильм Г. Данелии, в котором при виде «силовиков» все должны приседать с разведенными руками и говорить «ку-у». Поэтому «сыновья лейтенанта Шмидта» и прочие самозванцы – неизбывная российская тема.

В силу ряда исторических обстоятельств в России затянулся переход от сословного общества к гражданскому. Массовое общество и массовая культура уже торжествовали в СССР, но социальный статус определялся принадлежностью некоему сословию и распределение социальных благ осуществлялось именно в соответствии с таким статусом. Именно проблема привилегий и социальной справедливости была дрожжами, на которых поднялась массовая поддержка перестройки и «демократической революции» конца прошлого столетия. Именно на волне борьбы с привилегиями поднялся и пришел к власти Б. Н. Ельцин.

И до сих пор России характерно остро переживаемое противоречие. С одной стороны, обостренное чувство несправедливости по отношению к «выскочкам», «присваивающим народное достояние», пристраивающим к сытным местам своих детей и прочих домочадцев. Их прорыв «на кормление» воспринимается как самозванство. «Партократы» в общественном мнении сменились «дерьмократами», «олигархами».[217]217
  См. Тульчинский Г. Л. Бизнес в России: проблема признания и уважения. М., 2006; Бизнес и власть. СПб, 2006.


[Закрыть] С другой – исторически закрепившаяся практика распределения социальных благ, по социальному статусу, «по заслугам». Единственный масштабный протест за последние годы в современной России был вызван законом о монетизации льгот пенсионерам. Несмотря на то, что этот закон корректировал около сотни других законов и фактически отменил конституционную квалификацию РФ как социально-ориентированное государство, возмущение вызвала именно отмена «положенных» льгот.

Согласно действующему российскому законодательству, пенсии по старости состоят из двух частей: минимального размера заработной платы (МРОТ – эта часть пенсии полностью соответствует аббревиатуре), и накопившихся с 1979 года отчислений с зарплаты в пенсионный фонд, которые делятся на срок дожития (!!!) в 144 месяца. В результате для большинства граждан пенсия составляет нищенский размер в интервале от 3 до 6 т.р. Тогда как пенсия чиновникам начисляется в размере 45 % их среднего заработка, а в случае не менее 15 лет стажа пребывания в чиновной должности, то и 75 %. И это при том, что заработная плата чиновников холится и лелеется в размерах недоступных большинству граждан. Не стоит забывать, что и платится она из средств бюджета, т. е. речь идет о весьма масштабном кормлении фактически паразитирующего чиновного аппарата, в производстве национального продукта не участвующего, а если вспомнить еще и масштабы российской коррупции, то и производящего «социальные услуги» весьма неоднозначного качества.

И при всем при этом Россия – вполне современное массовое общество, с массовой культурой, транслируемой СМИ, прежде всего – телевидением. Сериалы, жизнь «звезд», торгово-развлекательные центры, массовая литература, доступный туризм – все это составляет основное содержание «духовной жизни» большинства россиян.

Это и есть основной – очень противоречивый – парадокс современной России: массовое общество и массовая культура с ее брендированной мифологией сочетаются (точнее – никак не сочетаются) с установкой на «справедливые» привилегии и неприятие успеха. Зато все общество готово пуститься в погоню за Удачей (Счастливым Случаем) в виде некоего выигрыша в телеиграх, викторинах, конкурсах, удачного замужества и прочего поворота Колеса Фортуны. Все точно так же, как в «Повестях Белкина», в стилистике то ли розового романа («Метель»), то ли истории путаны («Станционный смотритель») с проглядываемой перспективой сознательного проекта манипуляции («Барышня-крестьянка»).

«Россия – страна возможностей»?! Возможно – все еще. Но не закона и ответственности. Не права. «Лева». До сих пор торжествует передел на основе беспредела.

Наконец, А. С. Пушкин прозорливо увязывает проблему самозванства с проявлениями мещанства, фактически – формированием массового общества и массовой культуры[218]218
  Как уже отмечалось. «Повести Белкина» самим автором писались в расчете на мас-сового читателя – и тематически, и сюжетно – на грани пародии на зарождающиеся жанры «розового» и «готического» романа, триллера, хоррора. «Повести Белкина» вполне могут рассматриваться как классика отечественной массовой литературы


[Закрыть], даже оговаривает неоднозначную роль просвещения в этих процессах. Сам А. С. Пушкин это замечает походя, вскользь. Между тем, этот аспект пушкинского «урока самозванства» принципиально важен для понимания особенностей современного общества и современной персонологии.

Искушение просвещенным рационализмом: драма декабризма

О рационалистической философии нравственности и ее практических следствиях уже был подробный разговор. Рационализм предельно абстрактен и абстрактно пределен в оперировании с категориями нравственности. И в этом плане он также оказывается «игрой с нравственным беспределом», созвучной предельным напряжениям российской духовности с ее тяготением к полюсам кротости и крутости. Рационализм даже способствует прояснению их амбивалентности, разводя и четко противопоставляя друг другу: с одной стороны – свобода, точнее – своеволие богоподобного властителя, с другой – свобода смиренного исполнителя долга по отношению к воле властителя как закону. Спонтанный волюнтаризм деспота и смиренное послушание остальных. Насилие самозванца и добровольное признание жертвой его права на насилие. И тот и другой, тем самым избавляются от ответственности. Недаром эти две установки – плод единого мировоззрения.

Единство рационалистического разума и насилия чутко уловил Л. Шестов, разгадывая «загадку» Гуссерля – страстного поборника разума, настоятельно советовавшего Шестову познакомиться с работами «иррационалиста» С. Киркегора. Шестов видел «величие» разума в его неумолимой жестокости, подчеркивая глубокое внутреннее родство Ницше и Гуссерля именно в оправдании этой жестокости. Относительно этой жестокости существует рационалистическая философия середины – Аристотель, Кант и философия полюсов: Паскаль, Киркегор – философия безумия жертвы насилия; Гегель, Гуссерль – философия окаменевшей души, принявшей беспощадную жестокость. И то и другое – бес– и вне-человечно.

Созвучие просвещенного рационализма и российскому культурно-историческому опыту сыграло свою роль в разложении и напряжении нравственной амбивалентности. «Горе от ума» и «взбесившийся разум» подпольного человека – темы глубокой рефлексии российской культуры. Искушение рациональным прояснением амбивалентного тождества кротости и крутости происходило не только в русле философствования. Исключительную роль сыграла политическая практика просвещенного рационализма в период Великой французской революции. Возможно, что к России в наибольшей степени справедливо отнести слова Б. Франклина: «У каждого человека две родины: одна своя, другая – Франция». Роль французской культуры в развитии русской культуры хорошо известна. Отмечу лишь главное для данного контекста.

Жиронда и якобинство – политическая практика рационалистического просвещения с его верой в добро, разум, неукоснительную справедливость, всеобщее равенство, свободу и братство. Как уже говорилось, даже предпринимались попытки ввести культ Разума и Высшего существа. Робеспьер – главный идеолог и практик якобинства в 1794 году выдвинул целью революции создание «республики добродетели», в которой главной движущей силой «должны быть одновременно террор и добродетель – добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор это не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, она, следовательно, является эманацией добродетели». С помощью такой аргументации только на гильотине во время якобинской диктатуры погибло около 50 тыс. человек. В июне 1794 года Робеспьер провел в Конвенте новый закон, который ликвидировал само понятие суда, правосудия. Обвинения больше не требовали доказательств – смерти заслуживал каждый, кто может «вызвать упадок духа», кто «распространяет ложные известия», кто «препятствует просвещению народа», «портит нравы» и т. д. – без улик и доказательств. Когда же Конвент в ужасе робко попросил объяснения такого произвола, Робеспьер в ярости кричал, что в законе «нет ни одной статьи, которая не была бы основана на справедливости и разуме».

Французская революция, последовавший бонапартизм вызвали в России повышенный интерес. На фоне этого идейного интереса произошло событие, которое, на мой взгляд, радикально определило дальнейшее развитие российского духовного опыта. Речь идет о 14 декабря 1825 года.

Декабризм – утраченный, нереализованный шанс перевести развитие империи в конструктивное русло. Трагедия была не в несвоевременности восстания или плохой его подготовке. Момент междуцарствия 1825 год был исключительно благоприятный, выявивший всю несостоятельность российского царизма, превратившего политическую судьбу страны в семейную драму – свидетельство разложения патриархальных корней российского самодержавия. И подготовка была достаточной. Шансы на победу, на реализацию плана Трубецкого были велики. Общественное мнение, позиция генералитета фактически были на стороне дворянского авангарда. Шансы на победу Николая были малы, и он это прекрасно понимал – свидетельства этого сейчас достаточно известны. Трагедия заключалась в том, что эта, выражаясь модным сейчас синергетическим языком, точка бифуркации российской истории, в силу ряда случайностей, была пройдена с помощью убийств, картечи, антигуманного следствия, казней, сибирской каторги и тотального контроля за инакомыслием.

Тема декабризма – вечная тема российского самосознания и самоопределения. Кто такие декабристы? Молодые европейски образованные офицеры – один из наиболее ярких российских плодов европейского Просвещения. И не просто блестящие офицеры, а победители – среди них были участники Великой Отечественной войны 1812 года, в которой Россия перемолола армию не просто наполеоновскую, а фактически всей континентальной Европы, объединенной волей Бонапарта. Эти офицеры прошли всю Европу, поили своих коней из вод Сены. Они участвовали в победе России не просто над врагом, а над Францией, пережившей недавнюю революцию (к идеям и ходу которой в России испытывался обостренный интерес), воцарение Бонапарта и победоносное шествие по европейским столицам.

Какое искушение установления разумного общественного устройства с помощью просвещенной властной воли?! Дело за малым – надо только взять власть. Традиционная российская постановка проблемы и ее решения. Но декабризм не только поэтому – плоть от плоти и кровь от крови российского исторического опыта. Перед глазами декабристов был не только пример Робеспьера и Бонапарта. В родном отечестве за предшествующее столетие был накоплен богатый опыт целой серии «серальных» (по выражению А. И. Герцена) дворцовых переворотов и цареубийств, а также «бессмысленных и беспощадных» крестьянских бунтов. Это двуединое самозванство властной и народной стихий стало едва ли не единственным политическим опытом России XVIII века. Поэтому идея узурпации власти – естественна для российских офицеров первой четверти XIX века. Бонапартизм придал ей лишь дополнительный романтический вид.

Самозванство – сквозная тема декабризма. Известно, что многие декабристы подозревали друг друга в бонапартизме: Рылеев – Трубецкого, Якубович – их обоих, все вместе – Пестеля. Батеньков готовил себя к роли Бирона при Иоанне Антоновиче, Булотов – к роли верховного спасителя России. Вершинным выражением этого самозванства стала фигура Якубовича, оказавшегося способным не просто на ложь и отказ от данного слова и порученной ключевой роли (что и привело к провалу исходного плана), но и на роль «над-конфликтную», на попытку манипулирования не только восставшими, но и императором, и генералитетом. Своеобразным зеркальным отражением декабристского самозванства были планы, амбиции и действия либеральных реформаторов Сперанского и Мордвинова, строивших накануне восстания свои планы, военных Милорадовича и Бистрома, не только сочувствующих заговорщикам, но и также имевших свои виды на положительный исход восстания; самого Николая. Это лишь говорит о предельной насыщенности политической атмосферы накануне восстания самозванством.

Декабризм интересен и важен еще и тем, что в нем заложены практически все линии и направления общественной мысли, связанные с поиском обновления и перестройки общества. Вот пункты программы «Союза благоденствия», предшествовавшего Северному и Южному обществам: «1-е. Поддержание всех тех мер правительства, от которых можно ожидать хороших для государства последствий; 2-е. Осуждение всех тех, которые не соответствуют этой цели; 3-е. Преследование всех чиновников, от самых высших до самых низших, за злоупотребление должности и за несправедливости; 4-е. Исправление по силе своей и возможности всех несправедливостей, оказываемых лицам, и защита их; 5-е. Разглашение всех благородных и полезных действий людей должностных и граждан; 6-е. Распространение убеждений в необходимости освобождения крестьян; 7-е. Приобретение и распространение политических сведений по части государственного устройства, законодательства, судопроизводства и прочих; 8-е. Распространение чувства любви к Отечеству и ненависти к несправедливости и угнетению». Эти восемь пунктов – своеобразный «восьмеричный путь» российской демократизации, концептуальное ядро любой программы.

Я. А. Гординым, А. А. Лебедевым, другими авторами убедительно показана широта спектра представленности в декабризме «порождающих моделей» российского демократизма. От радикального (как пестелевского – выдержанного в духе якобинства, так и романтически тираноборческого, выраженного Каховским) до реформистского, выраженного как в программах и действиях братьев Бестужевых, так и в либеральном утопизме и шатаниях Батенькова, также разрушительно сказавшихся на реализации плана восстания. Даже «азефоский» сюжет нашел свое выражение – в упомянутых действиях того же Якубовича.

Особенно показательна в плане развития темы данной работы позиция Пестеля. Вот большая цитата из его «Русской правды»: «… Разделяются члены Общества на повелевающих и повинующихся. Сие разделение неизбежно потому, что происходит от природы человеческой, а следовательно, везде существует и существовать должно. На естественном сем разделении основано различие в обязанностях и правах всех других… Всякие частные общества, с постоянной целью учреждаемые, должны быть совершенно запрещены, как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а вторые вредны. Первые потому бесполезны, что они только таких предметов касаться могут, которые входят в круг действия правительства и для которых правительство уже учреждено со всеми отраслями, частями и подразделениями, особенно при существовании волостных обществ. Вторые же потому вредны, что они таких только касаться могут предметов, которые не могут быть иначе признаны, как зловредными, ибо государственный порядок… не только ничего доброго и полезного не принуждает скрывать, но даже, напротив того, все средства дает на их введение и обнародование законным порядком и к объявлению таких предметов и статей дружески и благосклонно всех и каждого приглашает. Следовательно, скрывать нечего добро… Увлечения и забавы дозволяются всякого рода, как частные, так и общественные, лишь бы они не были противны чистейшей нравственности и не заключали бы в себе разврата и соблазна. За сим обязано правительство бдительный и строгий иметь надзор. Весьма полезно заводить народные празднества для усиления народного духа и укрепления гражданской, дружеской связи. Сия статья представляется мудрому обдуманию Верховного правления». Несколько раз проверял: слушатель или читатель этой программы воспринимает ее как цитату то ли из шигалевского трактата в «Бесах», то ли из платоновского «Чевенгура».

П. Г. Каховский, «человек действия», с детства воспламененный героями древности – своеобразный символ бескорыстного насилия. На следствии он показывал: «Личного намерения я не имел, все желания мои относились к отечеству моему… Одно спасение полагал я в составлении законов и принятии оных непоколебимым вождем…». Все здесь: и личное бескорыстие, и самопожертвование, и самоотдача идее справедливости, и тяга к «непоколебимому вождю». Именно Каховскому было поручено убийство императора. Именно он оказался наиболее активной фигурой утром 14 декабря, пламенным агитатором, не остановившимся перед прямой ложью в призывах перед полками не присягать новому царю. И именно он был активен в проявлении личного насилия – не в «составлении законов». Надо было кого-то убить – и он стрелял в Милорадовича.

Декабристы разбудили не только Герцена. После 14 декабря 1825 года, иезуитского следствия и ошарашившей общество расправы, Россия была обречена на подавление всяких проявлений гражданской инициативы. Всякие процессы обновления стали возможными только как «революции сверху». В этих условиях неизбежны исключительная роль верховного правителя – с одной стороны, тупики либерального демократизма и «бесовщина» демократизма радикального – с другой. Дороги власти и авторитета разошлись надолго. Поляризация и разложение «высокой духовности» с ее анти-номичностью усилились и приняли необратимый характер. На передний план все более явно стала выходить тема самозванства – как в руководстве империей, так и в борьбе с ним. В 1917 году Ленин записал, что «бонапартизм в России не случайность, а естественный продукт развития классовой борьбы» и «при определенном взаимоотношении классов и их борьбы» следует даже признать неизбежность бонапартизма. Более чем глубокое наблюдение автора знаменитой реплики на риторический вопрос, заданный с трибуны I съезда Советов – какая мол партия в нынешней обстановке готова взять на себя в одиночку ответственность за судьбу России.

На историческую арену активно вышли самозваные «бармалеи» под кличками.

«Новые люди» и «чудо-партия» самозваных Данко

Страшную опасность этого процесса хорошо видел Ф. М. Достоевский, ясно прописавший в «Бесах» истоки, содержание и возможные следствия этой самозванной нетерпимости. Можно сказать, что им, фактически, в общих чертах и даже деталях был осмыслен сталинизм. Угаданы были не только идеи, но даже их социальное происхождение – недоучившийся школяр-семинарист, претендующий на абсолютную истинность своих поверхностных рационализаций. В 1876 году Достоевский писал: «Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?» Сталинизм, в самом деле, есть семинаризм, схоластика, развлекающая себя игрой в диалектику, абстрактная схема, «огрубляющая и омертвляющая живое». Отрицая жизнь он отрицает и живых людей. В черновиках к «Братьям Карамазовым» Семинарист формулирует свое кредо: «Устранить народ, сократить его, молчать его заставить». Программа эта четко и последовательно была позже реализована Генеральным семинаристом, «учителем всех времен и народов».

Подпольное самозванство – нравственность желающих всех других «сделать счастливыми, а кто не захочет…» носит несомненно «бесовской» характер не только в смысле названия романа Достоевского. В одной из давних дискуссий Ю. Ю. Булычев определил этот результат разложения российского сознания как «бес-овский», порождающий «бес»-почвенность, «бес»-культурье, «без»-основность и «без»-ответственность человеческого бытия. В претензии на тотальность рационализации отбрасываются как иррациональные такие нравственные категории, как ответственность, грех, стыд, совесть, покаяние и т. п. Но, как уже было показано, рациональность – лишь средство осознания меры и глубины изначальной ответственности (не-алиби-в-бытии), которая «больше», чем рациональность. Ответственность (вина) абсолютна, заслуги – относительны. «Бес-овщина» же еще и «бес»-стыдна, претендует на «безгрешность. Для нее абсолютны заслуги, которые она самозванно себе приписывает, а вина и ответственность – перелагаются на других, а относительно себя всегда снимаемы найденным оправданием.

Этот процесс «бес»-овского разложения отчетливо виден в эволюции революционного демократизма. После отмены крепостного права – цели декабризма и последующего демократического движения – наиболее радикальные революционеры-народники предали анафеме и реформу, и ее последствия, и ее авторов. Это был уже путь революции если и для народа, то без (опять!) него, а то и вопреки ему. Этот отрыв от народа выражался и в непонимании простолюдинами смысла убийства народниками Александра II. Оно расценивалось как месть господ «царю-освободителю» крестьян, как нежелание допустить «черный передел». Левонароднический экстремизм все более становился «катакомбным» сознанием с «подпольной» психикой, фанатизированным мировосприятием. Трагическая идея героического самопожертвования сливалась с мыслью о мессианстве и избранничестве «героев».

Выдающийся практик российского экстремизма – Б. Савинков приводил обращенные к нему слова «интеллигентной девушки»: «Почему я иду в террор? Вам не ясно? “Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою Мене ради, сей спасет ю” – Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу». Российский экстремизм – сознательное душегубство по высоким нравственным мотивам. Причем пусть это не покажется парадоксальным, но – сознательное убийство собственной души. Убить другого можно только сначала погубив свою душу. Но самозванство в итоге этого душегубства видит спасение души, видящееся ему в идее, ради которой творится двойное, если не тотальное душегубство. Философия нравственности полна таких ситуаций, в которые загоняет себя абстрактный разум, играя с нравственным беспределом.

Как заметила Л. Я. Гинзбург, глубоко чтящая Достоевского интеллигенция «не заметила», что бомба Рысакова, не убив царя, убила подвернувшегося мальчика с корзинкой. Этот мальчик действительно достойный факт осмысления духовности, реализующейся между «единственной слезинкой ребенка» Достоевского и «был ли мальчик» Горького. Причем этот мальчик с корзинкой – не писательский образ, а убитый живой человек. По сути дела, он является нравственным смыслом реального события, страшным символом издержек истории и духовных исканий заблудившегося разума. Будучи неосмысленным, «не замеченным», он возвращается кошмаром массовых «издержек», «щепок», «винтиков».

Начиная с конца XIX – начала XX столетия можно говорить о нарастающем формировании «массового самсозванства». Его мифологемы адекватно выражены в произведениях таких авторов, как А. А. Богданов и М. Горький. В них не только выражены цели, идеалы революционного преобразования мира, но и передана нравственная атмосфера этого преобразования, пафос изнурительной конспиративной борьбы за счастье землян и марсиан. Горьковские «Песни» («О соколе» с ее противопоставлением «рожденных летать» «рожденным ползать», «О Буревестнике» с ее самоценностью бури), «Мать» с ее явно новозаветным сюжетом, и особенно «Старуха Изергиль» с легендой о Данко, огнем своего сердца осветившего путь заблудшим людям, дают особенно важные образцы этого сознания. Все эти произведения выросли непосредственно «в теле» революционно-демократической мысли России на рубеже столетий, в них нашло свое образно-мифологическое выражение содержание этой мысли, ее менталитет.

Хождение в народ, припадение к его «сермяжной правде», принесение себя в жертву было хождением по лезвию бритвы самозванчества, грани добра и зла. В любой момент это могло обернуться самозванством, юродством гордыни – и обернулось. Данко оказался сверхчеловеком, ницшевским Заратустрой. Титанизм проповеди сверхчеловека – иначе не назовешь поэму Горького «Человек», которую он считал долгое время своим кредо:

«…Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует – вперед! и – выше! трагически прекрасный Человек!

Я вижу его гордое тело и смелые, глубокие глаза, а в них – луч бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомления – творит богов, в эпохи бодрости – их низвергает…

…”Все – в Человеке, – все – для Человека!” – Вот снова, величавый и свободный, подняв высокую гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним – пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его…

Так шествует мятежный Человек – вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!»

Чем не Заратустра! Этот Человек – не живой человек, ницшеанский Франкенштейн – Сверхчеловек. Все-то у него с большой буквы. А «все – в Человеке, – все – для Человека!» – это ведь не для живых людей, а для этого абстрактно-плакатного Голема. Его дело – не жизнь, а Подвиг – двигать Общее Дело. Это не поступок, – выход из ряда, ответственное действие, а «стройными рядами» надрывное самовосхищение, утрата стыда и непомерная гордыня.

Вообще разговор о титанизме Данко, его самозванной бармалеевщине – вечный вопрос. Уже отмечалось, что новый творческий синтез возможен только в сознании, сознающем себя в той или иной степени демиургом. Собственно, именно самозванством, пропитанностью самозванством всей русской культуры объясняется ее колоссальный творческий потенциал, интерес и тяга к ней культуры Запада. Символизм, футуризм, аналитическое искусство, супрематизм и т. д. – это целые миры, до сих пор питающие сокровищницу мировой культуры. Важно и отмечавшееся многими исследователями обстоятельство – несмотря на все их само-стояние и самодостаточность, русские «измы» ближе друг к другу, чем своим аналогам за рубежом. И близки они не в деталях, а в своем существе.

Среди других составляющих менталитета «самозванного Данко», помимо неподсудности нравственного героя, безоговорочной веры в него и провозглашаемые им идеалы[219]219
  А. В. Луначарский, который в книге «Религия и социализм» рассматривал К. Маркса как «продолжателя дела пророков», а марксизм – как «последнюю религию», «как великую религию, подаренную титаном евреем пролетариату и человечеству» (Луначарский А. В. Религия и социализм. СПб., 1908. Ч. I. с. 31, 46).


[Закрыть], – конспиративность, установка на тайну и секретность замыслов, следствием чего, помимо прочего, является и допущение «лжи во благо». Толпе не только незачем знать подлинное лицо и мысли «героев», ее можно сознательно вводить в заблуждение.[220]220
  Заслуживает внимания и тема сатанизма, нет-нет, да появляющаяся в леворадикальной мысли. По крайней мере, М. Бакунин восславлял Сатану – «великого мятежника, первого свободного мыслителя и эмансипатора миров», а тот же Луначарский развивал вполне в ницшеанском духе мысли о Люцифере.


[Закрыть] Секретность практически любой информации, запрет на открытость, прямая ложь – концентрированное выражение «героического» самозванства, проявляющегося до сих пор.

Еще одним компонентом этого менталитета, вытекающим из предыдущих и дополняющим их, является самоценность беспрекословного единства – не все вместе, а все как один. И наконец, следует упомянуть неконструктивность, нетворческую, а потребительски-исполнительскую ориентацию этого сознания на присвоение результатов чужого труда: от теоретического «экспроприация экспроприаторов» и практического «грабь награбленное» до мечты чевенгурцев, что «солнце-вечный пролетарий будет работать на нас». Это сознание органически неспособно к творчеству и созиданию.

Сознание самозванных Данко, конспиративно, заговорщицки, в тайне от других людей и вопреки их воле делающих их счастливыми – удивительно целостно. Упомянутые установки и ориентации дополняют и подкрепляют друг друга. Эта целостность двояка. С одной стороны, она тесно увязана с нравственными «коллективного бессознательного» общества. С другой стороны, эта целостность развертывается и использует аргументацию в виде рационалистических построений. Поэтому мы имеем дело фактически уже с «первоклеточкой» того мифологического сознания, которое проходит как сталинизм. Остается только получить прививку марксизма, чтобы принять окончательную форму.

Разложение архаического сознания народничества, крайним выражением которого стал индивидуальный террор, вызвало энергичные поиски союзников в неприятии все более прораставшего в России капитализма и борьбе с ним. В нем виделась угроза не только патриархально-общинному укладу жизни, но и индивидуалистическая угроза нравственности высокой духовности. Такой союзник парадоксальным образом был найден в лице марксизма. Александр Ульянов был одним из «друзей народа», организующих индивидуальный террор. Его младший брат действительно пошел «другим путем».

Марксизм в России был воспринят народнически, а народничество «оделось» в него. В итоге сам марксизм приобретал характер мифологического сознания, что лишь усиливалось его опрощением в целях популяризации в неподготовленной среде. Большевизм очень быстро адаптировал рационалистические схемы марксизма. Он впитал в себя не только интеллигентское отрицание существующего мира. Он не только выразил на этой основе мессианизм российской духовности, заменив «народ» на «рабочий класс», а III Рим на III Интернационал – как полагал Бердяев. Большевизм впитал в себя и с новой силой выразил стихию народного рэкета – «грабижки» и идею тоталитарной великодержавности – одновременно. Большевизму оказался глубоко органичен и российский империализм, восходящий к традициям Московского царства и империи Петра I, Николая I и др. Как замечал Бердяев, Ленин подобен Победоносцеву – до и после Революции Россией правили люди с нигилистическим отношением к миру, не верящие в людей и склонные к муштре. Прав Бердяев и в утверждении, что большевизм воспользовался для своего торжества практически всем. Русскими традициями деспотического правления сверху и отсутствием навыков демократии – да и сама-то эта демократия не прижилась на русской почве, разложилась в считанные недели. (Он провозгласил диктатуру). Свойствами русской души, во всем противоположной буржуазному обществу и отторгающей его, ее религиозностью и догматизмом, максимализмом в исканиях правды и справедливости, в исканиях царства Божия на земле, способностью к самопожертвованию, несению страданий, проявлениями ее грубости и жестокости, мессианизмом и верой в особенный путь России. Историческим расколом между народом и культурным слоем интеллигенции, недоверием к ней. (Но, разгромив интеллигенцию, впитал в себя ее сектантство). Отсутствием представлений о праве и собственности. Коллективизмом, но и крушением патриархального быта. Разложением традиционной веры и традицией насаждения новой цивилизации. Политическим моментом: бессилием либерально-демократической власти, ее неспособностью сплотить взбунтовавшийся народ, невозможностью и нежеланием вести войну. Установками народной души на целостную универсальную веру в сочетании с недоверием к скептическому либерализму. Большевизм провозгласил обязательность целостного, научного и тоталитарного одновременно мировоззрения. Укрепил склонность к прожектерству и фантазерству – все стало возможным.