Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Не случайно А. Богданов – автор «Красной звезды» видел в марксизме философию насилия над вялой и косной историей, подхлестывания истории, волевого преодоления ее медлительности. Не случайно и А. В. Луначарский сочувственно цитировал «Антихриста» Ф. Ницше: «слабые и неудавшиеся должны погибнуть, первое положение нашего человеколюбия. И надо еще помочь им в этом». Речь, таким образом, идет не просто о нравственном максимализме, а о нравственном самозванстве, заряженном на активное делание других счастливыми, вплоть до насилия над противниками, слабыми и самими осчастливливаемыми, в борьбе с которыми допустимы все средства и методы. Говоря о философии выпоротого и ищущего, кого бы еще выпороть, Розанов замечал, что вся русская философия – философия выпоротых и, несмотря на благосклонное чтение Ницше, если кто-то из своих заговорит о необходимости пороть, его сочтут безнравственным. Розанов оказался не прав. Нашлись люди, посчитавшие такое желание идеологически и нравственно оправданным, более того – сплотившиеся на основе этого желания.

Трагикомизм подпольных Данко и всех, попадавшихся на удочку «Краткого курса истории ВКП(б)», кинофильмов и книжек, согласно которым большевики, упорно работая в подполье, совершили революцию, людей, понимающих именно так путь политической борьбы, высмеял В. Буковский. «Мы забываем, что большевики работали в условиях свободы для создания тирании, а не наоборот; что существовала значительная свобода печати и свободная эмиграция, а все руководство сидело в Цюрихе или в Баден-Бадене. Мы забываем, что была их горстка профессиональных революционеров, хорошо снабжавшихся деньгами[221]221
  В том числе, добавлю, и из царской казны. Ссылка и дорога в нее и обрат-но – оплачивались. Замечательны письма Ленина из Шушенского своим близким. Почти в каждом из них – о деньгах, которые или надо ускорить, или почему задержались, но все очень требовательно – дай, положено.


[Закрыть]; что вся тайная полиция того времени умещалась в двухэтажном домике, в котором сейчас и районному отделению милиции не поместиться; что даже несмотря на это – ловили большевиков чуть не каждый день. И никто не давал им за пропаганду десять лет тюрьмы, а ссылали в ссылку, откуда только ленивый не бежал. Основные их пропагандистские книги – “Капитал и прочая классика” – свободно и легально печатались в России, даже в тюремных библиотеках выдавались. Газетки же их печатались за границей и, благо было свободно, ввозились через практически неохраняемую границу в Россию. Да и тиражи-то у них не превышали двух-трех тысяч. Уже в который раз покупаемся мы на коммунистическую пропаганду и забываем, что никакой революции большевики не сделали, а развили свою деятельность только после февральской революции – в условиях полной свободы, да еще на немецкие деньги. Тайной же полиции у Временного правительства не было вообще. Как могут взрослые люди всерьез верить, что революции происходят в результате работы какой-нибудь подпольной организации? В стране, где легально существовали оппозиционные партии, процветало частное предпринимательство и не было паспортной системы, – экая трудность быть в подполье? Особенно если за это на каторгу не шлют. Разве трудно во Франции или в Англии создать подпольную партию? Только вот зачем, когда можно легально?»[222]222
  Буковский В. И возвращается ветер… М., 1990. С. 177.


[Закрыть]

Но это взгляд извне на партию «нового типа». Не менее показательны, однако, и внутренние оценки политики и мировоззрения большевиков, а заодно и личности Ленина, например, данные одним из «рубашовых», о котором Ленин упоминает в своем политическом завещании, – Г. Л. Пятаковым. «Иногда можно услышать наименование Октябрьской революции “чудом”. Это верно, в ней много чуда и чудо сделано Лениным, потому что он не пожелал считаться с так называемыми “объективными препятствиями” и “отсутствием объективных” предпосылок. Чудо есть результат проявленной воли»[223]223
  Валентинов Н. Разговор с Пятаковым в Париже //Слово. 1989. № 11. С. 23.


[Закрыть]. Пятаков, опираясь не только на свое мнение но и «многих других, в том числе и членов Политбюро», полностью отрицает идею двух Лениных – один до НЭПа и другой – с введением его. Он приводит в пример написанную в период ввода НЭПа «замечательную ленинскую статью “О нашей революции”», направленную против Каутского и II Интернационала с их оглядкой на объективные предпосылки социалистической революции. «Вот в этом растаптывании так называемых «объективных предпосылок», в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и все определяющему фактору – весь Ленин. Никакого другого нет»[224]224
  Там же.


[Закрыть].

Ленин давал повод для таких оценок. Хотя бы такими словами: «диктатура пролетариата есть власть, осуществляющаяся партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами». Неспроста, апеллируя к этой ленинской фразе, Пятаков делает главное ударение на последних словах. «Когда мысль держится за насилие, принципиально и психологически свободное, не связанное никакими законами, ограничениями, препонами – тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, падает до нуля. Беспредельным расширением возможного, превращением того, что считается невозможным, в возможное, этим и характеризуется большевистская партия. В этом есть настоящий дух большевизма. Это есть черта, глубочайше отличающая нашу партию от всех прочих, делающая ее партией «чудес»[225]225
  Там же.


[Закрыть].

«Партия нового типа», апеллирующая к «беспределу» (словечко, закрепившееся в лагерной лексике с 30-х годов), действительно, оказывается «партией чудес». Одно из них продемонстрировал сам Пятаков, с санкции которого сначала была гарантирована жизнь всем белогвардейцам, оставшимся в Крыму, при условии их добровольной сдачи и регистрации. А после регистрации последовала резня по спискам.

Пятаков вполне серьезно склонен и саму партию рассматривать как «чудо», как фактор, не имеющий никаких исторических прецедентов, ни на какие другие партии не похожую ни организационно, ни по духу, ни по силе своего действия. «Наша партия – партия чудес – нашла чудесное средство заставить советскую страну шагать вперед недоступными для других стран семимильными шагами. Это средство называется пятилетними планами. Пока над их разработкой сидели беспартийные экономисты, техники, статистики – на планах лежала печать трусости, сомнений отсутствия размаха, связанность всякими опасениями и всякими «законами». Но партия берет теперь это дело в свои руки. Оно уже явно улучшается и изменяется… Для меня это неоспоримая истина. А каждый год нашего существования, нашего укрепления и мощи, нашего влияния на мир – сокращает на 5–10 лет самое существование капитализма. Мы идем вверх, капитализм вниз. Я убежден, что через 15–20 лет капиталистический строй будет представлять собой развалины, охватываться революциями». Жестока все-таки история, сметающая в начале 1990-х последние «чудесные» режимы «чудодеев». Вся тирада Пятакова – блестящий пример проговаривающегося менталитета «рубашовых», носителей неоспоримой истины, когда сама истина приносится в жертву ее «неоспоримости», когда эта неоспоримость становится наркотиком власти для людей, алчущих «беспредельной» свободы воли (своей) как воли к неволе – других, оправданием любого самозванчества. Это менталитет людей, само-называющих себя кличками, уходящих от ответственности даже в акте самоидентификации, от своего имени. И в этой невменяемости «чудодействующих».

«Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым… Вы с удивлением и упреком говорите, что я, исключенный из партии, чтобы снова в ней находится, иду на все, готов пожертвовать своей гордостью, самолюбием, своим достоинством. Это свидетельствует, что вам совершенно чуждо понимание величия этой партии. Ради чести и счастья быть в ее рядах мы должны действительно пожертвовать и гордостью и самолюбием и всем прочим. Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осужденные убеждения, хоть бы мы их защищали, когда находились в оппозиции». Пятаков отводит возможные упреки в лживости, неискренности, желании вернуть утраченные блага. «Я согласен, что небольшевики и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенно изменения, переворота, ампутации своих убеждений. Но настоящие большевики-коммунисты – люди особого закала, особой породы, не имеющей себе исторических подобий. Мы ни на кого не похожи. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможные возможным: проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, и, если партия того требует, если для нее это нужно или важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами». Личность настоящего большевика не замыкается пределами «Я», а расплывается в коллективе, именуемом партией. Согласие с ней – не просто во внешних проявлениях, а в полном слиянии «всем мозгом», всем существом с решениями и постановлениями партии. Партийный man полностью ничтожит личность. Человеческий ум уже даже не «влияет», самооправдываясь. Его просто нет. Партия – ум…

«Часто говорят, лучше отказаться от жизни, чем от той или другой усвоенной человеком дорогой идеи. Отказ от жизни, выстрел в лоб из револьвера – сущие пустяки перед проявлением воли, о котором я говорю. Такое насилие над самим собой ощущается остро, болезненно, но в прибегании к этому насилию, с целью сломать себя и быть в полном согласии с партией и сказывается суть настоящего идейного большевика-коммуниста… Совсем недавно от одного большого пошляка я слышал следующего рода рассуждения: коммунистическая партия, несмотря на все ее самомнение, не есть непогрешимая, неошибающаяся организация. Она может жестоко ошибаться, например, считать черным то, что в действительности явно и бесспорно бело. Неужели и в этом случае – с усмешечкой спрашивает он меня – вы тоже, чтобы быть в согласии с партией, с ее высшими органами, будете считать белое черным? Пошляк хотел уловить меня в противоречии… Ему и всем, кто подсовывает мне этот пример, я скажу: да, я буду считать черным то, что считал и что могло казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с нею… И еще раз скажу, если партия для побед, для осуществления ее целей – потребует белое считать черным – я это приму и сделаю это моим убеждением». Самому Пятакову и другим «рубашовым» были предоставлены все возможности продемонстрировать свои «способности» перед сталинскими палачами. Готовность к насилию над собой была реализована «чудо-партией» сполна. От себя добавлю к словам «большого пошляка» – человека, очевидно, умного и дальновидного, что вся история «рубашовых» и их власти с конца 1920-х есть цепь непрерывных ошибок, а успехи есть либо отказ от ошибок, либо стихийные «вопреки» им, либо такое их нагромождение, что «минус на минус дает плюс».

Итак, это «чудесная» партия, состоящая из «необыкновенных» людей, занимающихся «недопустимой» деятельностью, запросто «ампутирующих» свои убеждения, то есть либо не имеющих их вовсе, либо готовых в любой момент от них отказаться. Но ради чего? Ведь если речь идет об отказе от людей, то только ради сладостного отказа от ответственности. И ум, и честь, и совесть – отданы абстрактному man-партии. Это партия счастливых, снявших с себя лично ответственность за собственные действия. Причем – снявших своей волей. Исключительные возможности для самозванцев и «лично преданных». Лукавил Пятаков, что все это «ни на что не похоже».

Убежденно безответственные взяли на себя «ответственность» за судьбу страны и даже мира.

От сознания победителей к смыслоутрате

История советского эксперимента многократно описана и хорошо известна. Поэтому имеет смысл обозначить только некоторые его итоги, важные для основной линии данного рассмотрения.

Не будем также и ворошить пантеон святынь этого времени. Они слишком дороги нашим старикам. Есть более спокойный, но сохраняющий объективность и дающий очевидные результаты ход мысли. Речь идет о художественной литературе, оставившей память об эпохе.

Уникальную возможность предоставляет такой яркий материал, как творчество А. Гайдара – знаменитого 14-летнего командира полка, отстраненного от командования после расстрела по его приказу большой группы белогвардейцев, добровольно и с оружием перешедших к красным. По малолетству красный командир не был отдан под суд, а направлен на учебу в Москву, где и стал знаменитым детским писателем.

Если взять, например, «Сказку о Мальчише-Кибальчише» – фактически не что иное, как своеобразный житийный текст, легенду, рассказанную пионером и пересказываемую пионерам же – то нетрудно убедиться, что на малом пространстве текста выражены практически все основные мифологемы интересующего нас сознания. Прежде всего – самопожертвование и уход поколения за поколением в мясорубку смертельного противоборства. Показательно, что для представлений о «хорошей жизни» достаточно отсутствия этой борьбы: «не рвутся снаряды, не трещат пулеметы – хорошая жизнь». Но этот мир – мир борьбы, наличия агрессивной внешней опасности – «проклятого буржуинства», в котором, тем не менее, находятся и «бочки варенья» и «корзины печенья». Воздаяние – после смерти: «пройдут пионеры – салют Мальчишу». Тема внутренней опасности, предательства Плохиша. Оптимизм и пренебрежение к смерти. Подлинные герои ведут себя как бессмертные. И как лейтмотив – «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться!» – максима бытия не только героев войны, строек коммунизма, битв за хлеб и урожай, но и миллионов лагерных зеков, временщиков бюрократов-аппаратчиков, затурканных кооператоров, обывателей «на зарплате»…

Не одно поколение советских детей зачитывалось «Судьбой барабанщика» с ее высоким романтизмом борьбы со скрытыми врагами и шпионами, «РВС» – полной борьбы с врагами явными. Пристального внимания заслуживают «Тимур и его команда», в тайне от людей, конспиративными методами творящие добро. Перед нами не что иное, как развитие темы конспиративного, нередко насильно творимого (и таким образом – самозванного!) благодеяния.

С любопытной трансформацией гайдаровских сюжетов в 70–80-е годы сталкиваешься в цикле детских радиопередач «Следствие ведет Колобок» (авторы Э. Успенский и Г. Гладков), который трудно расценить иначе, чем пародией на «Тимура» и «Судьбу барабанщика». Речь здесь идет о «Службе срочной помощи добрых дел», действующей в форме сыскного бюро. Она адресуется к маленьким слушателям «написать» о плохих людях. Характерны и сами дела, которыми занимается служба – типа защиты «народных шедевров Третьяковки» (шедевр само это словосочетание!). Главным же защитником выступает Колобок – персонаж, за которым тянется вполне определенный шлейф сказочных ассоциаций «ухода от всех», этакого неукорененного, «деклассированного и денационализированного» перекати-поля. То ли Крис, то ли Рюрик, то ли пята-ковский «чудодей», но явный good boy. Удивительные все-таки возможны прорастания архетипов коллективного бессознательного!

Но упоение собственной героикой было недолгим. Пути Данко и бесов очень скоро разошлись за счет утверждения последних. Середина – конец 20-х годов характеризуются решительным размежеванием «рубашовых» и выпестованных ими своих будущих палачей. Огромную страну убедили, завоевали. Однако ленинские призывы «учиться управлять», «торговать», «не сметь командовать» крестьянством, «всерьез и надолго» ориентироваться на экономические методы – практически услышаны не были. Верх взяло упоение победой, казавшимися безграничными возможностями волевого прекраснодушия, легкостью простых решений. Надо было только захотеть! Молодое советское общество приготовилось к великому прорыву в будущее, к воплощению вековой мечты, оправдывающей тяготы, лишения, кровь не одного поколения. Это сознание, непосредственно предшествующее сталинизму. Сознание, энтузиазм и эйфория которого были сталинизмом и сталинщиной использованы. Радикально зараженный общественный организм не сознавал еще своей болезни, принимая лихорадку за прилив сил.

Данко-рубашовы начинали как партия интернационалистическая, желавшая поражения царской России в войне, под знаменем мировой революции, начинающейся на развалинах Российской империи. Однако мировая революция не состоялась, отчаянная борьба за ее плацдарм все более оборачивалась сохранением империи. Реальная империя прекратила существование, но воплотился ее платоновский эйдос.

Объективно, по сути дела, была спасена и даже рафинирована идея империи, а имперское сознание утвердилось в очищенном тоталитарном, рационалистически первозданном виде, практически – как воплощенная абстракция рационалистической утопии. Лишь на первый взгляд установки партии чудес, партии-победительницы проделали парадоксальный путь к собственным противоположностям: от идеи отмирания государства к тотальному этатизму; от идей интернационализма к борьбе с космополитизмом и заигрыванию с российским национализмом; от идей интеграции – к таможенной борьбе не то что между республиками – между областями.

Дело в том, что партия начинала под знаменами мировой революции. Россия рассматривалась лишь как ее отправная точка, «наиболее слабое звено» в цепи мирового империализма. Брестский мир, гражданская война были «собиранием земель» для стартовой площадки для… мировой империи. И по мере становившейся все более очевидной проблематичности мировой революции, политическое сознание все более отливалось в традиционные формы имперского сознания.

Направленность и развитие трансформации были настолько очевидны, что в конце 30-х годов генерал Деникин провозглашал здравицы Советской России и коммунистам, с которыми он сражался в гражданскую как с врагами и предателями России, но которые сделали то, чего не смог сделать он – спасли и саму империю и ее идею. Данко сделал свое дело и становился ненужным, лишним.

Роль марксизма – не в подмене российского мессианизма мессианизмом пролетарским. III Интернационал – не III Рим, как полагал Бердяев. Марксизм несомненно нес в себе мощный заряд духовной энергии глобального размаха, формы изложения, мобилизующей силы, обращенных к тем, кому терять нечего. Однако этот мощный заряд пришелся на общество, в котором «овечьи» – по словам Бердяева – добродетели народа сочетались с зараженностью интеллигенции идеологией «бес»-овщины. На фоне изнурительных и унизительных войн, а также практического отсутствия индивидуального правосознания, ограничивающего многообразные формы самозванства, симбиоз «коммунистической» и «российской» идей послужил источником мощнейшего аннигиляционного взрыва духовной и политической энергии.

Не конструктивно-созидательного, а именно аннигиляции, самоуничтожения. Поэтому апофеоз победы есть апофеоз самоуничтожения. Самозванство ничтожит. Это подтвердилось и исторически и этнически. Попытки найти причины причудливостей российской истории в особенностях национального характера русских, или тем более «малого народа», с очевидностью, несостоятельны. Ленин, Бухарин – русские, но их взгляды, убеждения, поступки ближе к еврею Куну, поляку Дзержинскому, латышу Лацису, чем русскому Короленко, а евреи Пастернак, Гершензон – по нравственной структуре были ближе русским Бердяеву, Булгакову, чем евреям Троцкому или Блюмкину. По своей грубости и нетерпимости создатель советского государства вполне сопоставим с основоположником марксизма. Поэтому речь должна идти о факторах духовного опыта не столько национально-этнической или даже классовой природы, сколько именно и прежде всего – о нравственных качествах, родовой чертой которых является предмет нашего рассмотрения – самозванство. Именно оно и сработало в 1917 году и после него – безжалостное, бесстыдное, бездушное и бессердечное, разгул плохо понятых абстракций, «холодный голов» с «чистой совестью». В Апокалипсисе всадника на коне рыжем сменяет всадник на коне черном и, наконец, приходит всадник на коне бледном. Бунт и анархия сменяются тотально-смертельным террором. Сталинщина – это уже не белые и не черно-красные краски – это торжество «бледной немочи», «конь блед» апокалипсиса Б. Савинкова и С. Аскольдова. Леденящее спокойствие смерти. Свершившийся распад закрепляется деспотизмом, не строящим новое, а стремящимся сохранить формы, необходимые чтобы только существовать. «Немочь», «блед» – краски призрачного бытия. Его населяют нелюди, «упыри и вурдалаки» лагерного быта, доходяги и раскулаченные, фанатики плана и «солдаты отрасли». Сталинщина – действительно апофеоз победы. Победы ничтожащего бытие самозванства.

В 1853 году Ф. Энгельс писал: «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, – надо надеяться, только в физическом смысле, – наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу. В такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию вместе с такой передовой страной, как Франция, – при первом же серьезном конфликте, как только будет угрожать действительная опасность, наступит черед для этой передовой партии действовать, а это было бы во всяком случае преждевременным. Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, – это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет»[226]226
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 28. С. 490–491.


[Закрыть]. Очень даже ясно и четко мыслили классики марксизма. В отличие от авторов нынешних «исторически-оправдательных» аналитик.

Предпринимаемые добросовестные, тщательные и глубокие социологические и экономические объяснения того, «что случилось с нами в 1930–1940-е годы» и «что с нами происходит сейчас», неизбежно сводят причины к объективным факторам. Например, речь идет об издержках форсированного развития в условиях враждебного окружения, о «победе сталинского плана форсированной индустриализации»[227]227
  Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? М., 1989.


[Закрыть]. Но такой анализ, объясняя «объективные» причины, не объясняет главного – откуда вообще мог возникнуть этот «сталинский план»? Тем более что сам Сталин долгое время отстаивал и защищал НЭП. Неужели дело в его «коварстве»? Другой разговор, что Сталин чрезвычайно чутко, «животом и кожей» улавливал главенствующие перспективы, тенденции, ориентировался на них. Собственно, в этом и выражалась его политическая и организаторская «гениальность» – качество, столь необходимое для советского и постсоветского руководителя. В этом качестве корни сталинского «демократизма», игры в доступность, заигрываний с массами. Это был гениальный приспособленец.

К чему же он приспосабливался? Какие флюиды и течения улавливал? Почему этот шапкозакидательский план индустриализации получил такую поддержку, вызвал взрыв энтузиазма? Значит, он отвечал каким-то глубинным чаяниям. Так или иначе, но анализ остается неполным без рассмотрения мировоззренческих, нормативно-ценностных условий, ориентаций, мотиваций, установок общественного сознания.

Кроме того, объяснение развития деспотизма потребностями форсированного развития и необходимостью административно-командной системы его реализующей, оставляет без ответа вопрос – а почему это развитие привело именно к тоталитаристскому единовластию? Почему рационалистически-утопическое «подстегивание» апеллировало к харизматическому полубогу-вождю? Сами авторы апелляции к издержкам форсированной индустриализации подчеркивают «отличие восторжествовавшего авторитарно-деспотического режима не только от необходимого демократического централизма, но и от “правильного” авторитаризма».

Режимы сталинистского типа с завидным постоянством воспроизводятся на любой национальной почве, на любых континентах при наличии соответствующих экономических, политических и культурных условий. Сталинщина – не плод злой воли вождя или даже банды его окружавшей. Она восторженно принималась и утверждалась «широкими слоями» советского общества. Послереволюционная Россия – общество маргиналов, общество глубоко деклассированного, денационализированного, люмпенизированного населения. Именно раскрестьяненные люмпены составили основу комбедов, фактически подмявших под себя или просто разогнавших сельсоветы. Роль люмпенизированного крестьянина в коллективизации – исключительна. И он был заинтересован в этом беспределе – перераспределе.

С 1930-х годов начинается апофеоз, полное торжество очищенного мифологического сознания, собственно сталинизма и утверждение мифократии, о которой уже было сказано выше. Нетерпимость, поддерживаемая авторитетом победоносной партии «чудес», превратилась во всеобщий нравственный закон. Надо только отдавать себе отчет, что это была извращенная нравственность. Ее носители не знают сомнений в собственной непогрешимости. Главный враг – сомневающийся, нарушающий абстрактную чистоту морально-политического единства, хотя заклинания о единстве партии и народа, нерушимом блоке коммунистов и беспартийных лишь выдают их реальное противостояние. Поэтому сначала подлежали уничтожению политические противники – меньшевики, эсеры, анархисты, фракционеры и «уклонисты». Объединение усилий с ними все реже приходит на ум. Затем «практическая нетерпимость» репрессий обрушивается на ту часть населения, которая не может не иметь своего мнения, не может не сомневаться – на интеллигенцию: от гуманитарной до военной и научно-технической. Затем уже по инерции подавлялось любое «инакомыслие» – логика та же, что и у авторов законов о «подозрительных» и «добродетельном терроре» в революционной Франции. И никогда не прекращалось подавление и корчевание крестьянства – автономной части общества, экономически не зависящей от милостей Административной системы.

Полное торжество самозванческой идеологии безответственной нетерпимости и связано с воцарением сталинизма и сталинщины – самозванного режима самозванцев. Важно, что общество в целом восприняло, а часть и до сих пор воспринимает массовые репрессии как должное и необходимое. Даже самими жертвами этих репрессий несправедливость последних воспринимается через призму этой идеологии. «За что?! Ведь он никогда не участвовал ни в какой организации!» – сквозная тема воспоминаний репрессированных. Расстрелы, пытки и страх перед ними, разумеется, сыграли свою роль. Но главным фактором была все-таки агрессивная добровольная массовая нетерпимость, невменяемость всеобщей грабижки, обусловившие оправдание и искреннюю массовую поддержку расправ с цветом партии, армии, интеллигенции, крестьянства, принятие заведомо нереальных планов и т. п.

В сталинизме и сталинщине – апофеозе посредственности на «коне блед» – нашлись, сошлись, взаимоувязались и взаимоспрятали друг друга многие концы и сюжеты самозванства. Рационалистический утопизм и план его самореализации. Невменяемость и «безудерж». Совершенство двуаппаратной безответственности, когда исполнители – управленческо-хозяйственный аппарат – исполняют не свою волю, а носители этой воли – партийный аппарат – не несет никакой ответственности за свои решения. Честолюбие и стремление к успеху любой ценой. Насилие и обман. Бюрократическая мифократия и антитворчество. Разверсточное распределение присвоенных результатов не своего труда.

Советская бюрократия отличается от классической западной прежде всего отсутствием границ ее действия. Административно-командная система распространяет управление на все – вплоть до урожая, атмосферных явлений, вкусов, потребностей и сознания людей. При таких тоталитарных притязаниях управление обществом превращается из обеспечения гарантий оптимальной жизнедеятельности и реализации интересов граждан в управление их жизнедеятельностью на основе мелочной регламентации, в жизнь «по инструкции». Но поскольку на все случаи жизни предусмотреть инструкцию невозможно, в реальности оказывается, что административная система действует в значительной мере без законов и инструкций. Общество оказывается рабом и заложником неписаных законов, волюнтаризма бюрократов административной системы. В нестандартных ситуациях они либо занимаются произволом (руководствуясь волей начальства или своею собственной), либо простым запретительством, отрицая саму возможность нестандартной ситуации. В первом случае демонстрируется лояльность системе и личная преданность руководству. Второй – типичен, если решение не затрагивает интересов системы, несущественно ее целям – как бы оно ни было существенно для общества или личности. Но зато в обоих случаях демонстрируется видимость управляющего влияния.

Такое управление не предполагает предметной квалификации и компетенции. Главное – личная преданность, исполнительность и отсутствие творческой инициативы. Поэтому тотальное управление – апофеоз некомпетентности номенклатурных работников аппарата, сегодня руководящих баней, завтра – конструкторским бюро, а послезавтра – Министерством культуры. Важно еще одно отличие сталинского аппарата по сравнению с классической бюрократией. Это его функционально-операциональное отношение к закону. Закон в условиях административного произвола оказывается не целью, а средством в самоценной деятельности аппарата и его произвола. Как на правовые законы, так и на законы природы сталинизм смотрит с точки зрения субъективных прагматических целей. Отсюда и пароксизмы правотворчества и насилия над наукой.

При всем очевидном комизме и явной несостоятельности подобных амбиций, пафоса тотального манипулирования, следствия тоталитаристско-утопической идеологии далеко не комичны. Переходя в практику социального управления эта идеология предполагает «гармоническое» сочетание общих и частных интересов. То есть предпринимаемое в интересах государства автоматически ведет якобы к удовлетворению интересов каждой социальной группы и отдельной личности. Более того, каждая такая акция, даже повышение цен, трактуется как удовлетворение все возрастающих потребностей и неуклонное повышение благосостояния. Подобное заклинание желаемого в действительное и наоборот возможно при еще одном следствии – принципиальном и оказывающемся центральным в практическом плане – идее непогрешимости высших уровней управления, носителей (а еще лучше – авторов) знания законов развития и всеобщих целей этого развития.