Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

«Наукой из наук», «искусством из искусств» называли святые отцы путь смирения и послушания, владения собой, работу устроения души, «сотворения воли Божией внутри сердца», как говорил святой Исихий Иерусалимский. Самоограничение, «перегиб» в его сторону – истинный путь самоутверждения, путь святости и свободы. Более того – это путь любого конструктивного самоутверждения – вплоть до предпринимательского. Достаточно напомнить советы Дейла Карнеги. Никто тебе ничего не должен, но ты должен всем – правило свободного человека, желающего владеть собой, утвердить себя достойно среди других, сохранить гармонию души, а возможно – и спасти ее.

Свобода как божественное самоограничение

Идея самоопределения как установления себе предела метафизична. Она непосредственно связана с онтологией свободы. Это особенно ясно видно на примере несомненного с рационалистической точки теософского противоречия между человеческой свободой и всемогуществом Божиим. Если Бог всемогущ (и добавим – всеведущ), то свобода невозможна – в мире царит Предопределение. Если же свобода несомненна, то под вопрос ставится всемогущество и всеведение Бога. Нечто вроде соотношения всесокрушающего ядра и несокрушимого столпа – существование одного отрицает возможность другого. Недаром все рационалистические попытки разрешить это противоречие приводят к экстремистским итогам: либо к полному унижению человека (М. Лютер), либо к отрицанию всемогущества Бога (Д. С. Милль), либо самого Его бытия (Н. Гартман).

Теологически понятый детерминизм с неизбежностью ведет к кальвинизму с его учением о вечном предопределении, со всеми вытекающими рационалистическими следствиями. Например, если все предопределено, то в жизни нет места добродетели и не существует никакой вины в пороке. Можно согласиться с С. А. Левицким, что такой теологический детерминизм по своим выводам «страшнее материалистического детерминизма»[179]179
  Левицкий С. А. Соч. Т. 1. Трагедия свободы. М.,1995. С. 45.


[Закрыть]. Отрицание же автономии от Творца ведет к пантеизму, когда сотворенное является частью Божества.

Единственным защитным аргументом против теологического детерминизма может быть одновременное указание на факт человеческой свободы и на догмат о творении мира. Более того, без всемогущества Божества с теологической точки зрения оказывается загадочной природа самой свободы. Утверждение же всемогущества Божьего хотя бы принципиально проясняет ее: только Всемогущий мог сотворить свободу.

Однако предпринятый еще Августином и Молиной анализ этой антиномии показывает, что идея свободы требует свободы и от Абсолютного. Бытие Божие не требует свободы как своего условия. Бог вполне самодостаточен, и Он мог бы не творить ни мира, ни свободных существ. Но раз сотворив их, Он свободно ограничил свое всемогущество и свое всеведение. Не потому, что он не может быть всемогущим и всеведущим, а потому, что Он восхотел сотворить свободу, выражающую автономию творения от Творца.

Свобода оказывается выражением свободного самоограничения Абсолюта. Человеческая свобода, с этой точки зрения, оказывается проявлением свободы божественной, которая, чтобы проявить себя полностью, реализует это в самоограничении.

Странность и странничество

Аскеза святости – аскетизм мечтаний, аскетизм бедности, но не нищеты духовной. Святость производит впечатление неукорененности, оторванности от мирского бытия. Его юродивая странность сродни странничеству в этом мире, не прикрепленности в нем ни к чему, не оседлости нигде. Не только неотмирность, но и отказ от мира, уход в пещеру, в лесную келью, столпничество в пустынях, в горах, затворничество в монастырской келье. Отшельничество, одиночество – при непрестанной внутренней работе души – средство концентрации духовной силы. Только достигнув определенного духовного совершенства, обретя исключительные дары Духа Святого, такие как пророчество, дар исцеления и другие, отшельник оставляет одиночество для деятельности в миру среди других людей.

На затворничестве, уходе от мира основан и чаньский принцип увэй – недеяния: совершенномудрый управляет ходом вещей в Поднебесной, не вмешиваясь в него. Такое единство образцов праведного поведения и праведной жизни понятно: только обратившись на себя, к работе собственной души, человек открывается бытию и другим людям, становится интересным и необходимым им. И наоборот – растворение личности во внешних связях и отношениях ничтожит ее, растворяя в das Man. Бытие коренится в сердце человеческом.

Но возможны ложные абсолютизации затворничества, одиночества и странничества. Так, Н. Н. Страхов, справедливо замечая, что «мало быть честным, мало быть добрым, нужно быть чистым, нужно быть святым… будьте совершенны, как Отец Ваш небесный», тут же призывает «побороть в себе грех, отринуть то беспокойство, тот стыд, то рабство и мучение, в котором мы живем, всю эту внутреннюю (а не одну внешнюю) бедственность нашей жизни», подчеркивая, что у человека два врага – внешний – неодолимая и неизбежная смерть, и внутренний – желания и страсти. «Бедственность человеческой жизни такова, что устранить ее ничто не может» – трудно возразить, но: «болезнь, страдания и смерть для такого человека только повод и побуждение подняться в область святости, отрешиться от себя и от мира. Ищущие святости часто с радостью встречают эти поводы»[180]180
  Страхов Н. Н. Справедливость, Милосердие и Святость // Новое время. № 5. С. 784.


[Закрыть]. Фактически Страховым предлагается путь атараксии – бесстрастия и невозмутимости, полного равнодушия к страданию и злу.

Такой путь не устраняет зла. Он не спасает и ближних от страдания, а «только меня избавляет от сострадания к ним – странный успех с нравственной точки зрения»[181]181
  Соловьев В. С. Избр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 424.


[Закрыть]. Чем больше мы любим других, тем более страдаем, атараксия же означает отказ от любви. Только активное утверждение добра в сердце и в поступках – путь собственно святости. На болезнь ответить исцелением, на зло – добром, на смерть – жизнью.

Что же касается страдания, то оно лишь означает необходимость утверждения добра. «Вероятно, замыслу Провидения о нас противоречит, чтобы духовная жизнь стала уж совсем нетрагической. Трагизм выбора делает человеческую духовную жизнь, человеческий выбор серьезным», – замечает С. С. Аверинцев[182]182
  Аверинцев С. С. Когда рука не сожмется в кулак // ХХ век и мир. 1990. № 7. С. 19.


[Закрыть]. Бегство от мира, бегство от страдания – уход в равнодушье, в массовидность, в невменяемость. В конечном счете – уход в насилие и ненависть.

Противоположности сходятся. К тем же итогам приводит и другая крайность, в которую впадала и впадает российская интеллигенция относительно странничества, святости и праведности. Интеллигентская святость рационалистична и нигилистически-беспочвенна. Идеал ее отрицательный, а идеология – отрицание реальности. Смирения в ней менее всего, скорее – самодовольство и гордыня самопожертвования, вплоть до агрессивности всеобщей бедности. В этом плане интеллигенция – действительно, соль земли русской. Ей свойственна в наиболее очищенном виде эсхатологическая устремленность. Символика ветра, странничества – мало знакома Западу. Русский странник, лишний человек, босяк, ищущие правду, которая всегда там, где его нет – персонажи русской культуры. Протестантский Запад оседл, собственник своей доли, мойры, конечен. Россия если и конечна, то эсхатологически, в смысле конца света.

Иночество и молчание

Проблема святости – проблема инобытия. Для естественника, человека позитивных наук она – сплошной символизм и пустой звук, оперирование ненаблюдаемыми и непроверяемыми сущностями типа совести, ответственности, стыда и т. п. Да, эти сущности ненаблюдаемы. Они не рациональны – инорациональны. Не научны – обыденны. Не подтверждаемы – утверждаемы бытием и всечеловеческим опытом. Уникально всеобщи. Но – сокрыты, сокровенны. И в этой связи – сокрыты.

Самозванец самоуверен, декларативен, навязчив. Святой сомневается, вопрошает, берет на себя вину. Совесть на то и совесть, чтобы не быть чистой. Святой сокровенен и сокрыт. Он не уходит от мира, не отворачивается от него, не провозглашает собственную святость, не прокламирует ее. Дело других признать его святым, а его не признавать это. Как только он признает собственную святость и примет знаки внимания – он становится самозванцем. Подозрителен кричащий о несомом им другим великом добре. Святой сокрыт, а не отрезан от мира. Он в миру творит добро. Молча.

VI. История, культура и самозванство
Самозванство, массовое общество и перспективы новой антропологии

Самозванство – вечный спутник человека. Оно исторично только в том смысле и в том плане, в каких историчен человек, историчны формы его бытия и самоутверждения. Но история и культура знают всплески, прорывы самозванства, когда тень сердца овладевает целым обществом, этносом, превращая его бытие в призрачное наваждение, освободиться от которого можно только напряженной работой души не одного поколения, если не многих. И в высшей степени трагичны опыт и судьба общества самоотдавшегося самозванству, общества, которым самозванство овладевает все больше и больше, проникает все глубже и глубже во все проявления общественного и личностного бытия… О таком историческом сюжете и пойдет речь в этой главе – о феноменологии и судьбе культурно-исторического опыта – если не самозванческого по своей глубинной природе, то, по крайней мере, опыта, в котором тема самозванства одна из ведущих и определяющих.

После публикации в 1996 г. написанной в 1992 г. книги о самозванстве, я долго не трогал эту тему, не возвращался к ней. Прежде всего, потому что высказаться тогда удалось по полной программе, до опустошения[183]183
  Этой теме была посвящено содержание этой главы под названием «Российский и советский духовный опыт: феноменология и судьба» в предыдущем издании книги. Однако эта тематика полностью вошла и много шире представлена в книге Тульчинский Г. Л. Российская политическая культура: особенности и перспективы». СПб, Алетея, 2016.


[Закрыть]. – Кроме того, та публикация подняла вихрь эмоций, которым нужен был срок, чтобы улечься. Да и просто на первый план вышли другие темы: постчеловеческая персонология, последствия реализации проекта гуманизма Просвещения, обернувшегося массовой культурой, особенности и перспективы российского духовного опыта в этой связи. И вот – снова о самозванстве, уже на новом уровне, с учетом появившихся глубоких работ других авторов[184]184
  Прежде всего: Пригов Д. А. Само-иденти-званство. // Место печати. Журнал ин-терпретационного искусства. № 13. М., 2001, с. 10–32; Смирнов И. П. Самозванство, или Ролевая революция. // Там же, с. 33–58; Ильенко С. Г. Самозванство и случай как содержательно-интегрирующие доминанты художественно-стилевой основы «Повестей покойного Ивана Петрович Белкина». // Известия РГПУ им. А. И. Герцена. Научный журнал. № 5 (11). Общественные и гуманитарные науки. (Философия, языкознание, литературоведение, культурология, история, социология, экономика, право). СПб, 2005, с. 98–112; Brower S. Тема самозванчества в «Бесах». (Глубокая авторская признательность за предоставленную рукопись данной работы).


[Закрыть]. И несколько неожиданно оказалось, что на этом уровне к проблеме самозванства подобрались и сфокусировались многие другие наработки.[185]185
  Основное содержание этой главы было впервые опубликовано: Тульчинский Г. Л.: (1) Самозванство, массовая культура и новая антропология: перспективы постчеловечности. // Человек. ru. Гуманитарный альманах. № 4. Антропологические практики в искусстве. Нвсб. 2008, с. 42–66; (2) Новая антропология (персонология): Самозванство или личность как автопроект? //Нева. 2010, № 6, с. 140–150; Самозванство, массовая культура и новая антропология. //Человек. 2008, № 2.


[Закрыть]

6.1. От метафизики нравственности к историко-культурной динамике самозванства

Дело в том, что таланты наши как-то связаны с пороками, а добродетели с бесцветностью.

В. В. Розанов

Самозванство и современность; Динамика границ личности и самозванство. Самозванство и ролевая революция.

Самозванство и современность

Предложенное мною ранее понимание самозванства имело преимущественно этический характер – как готовность делать других людей счастливыми помимо и вопреки их воле, «во имя» неких общих идей, «от имени» которых и выступают самозванцы, оправдывая тем самым любую степень произвола и насилия. Был даже выработан развернутый, но довольно четкий критерий различения самозванства от призвания. Было показано, что самозванство коренится в метафизике нравственности, как отречение от свободы и ответственности, в конечном счете, порождающее насилие и ни-чтожащее бытие. Такое понимание самозванства критиковалось, с одной стороны – за сведение проблемы в этическую плоскость,[186]186
  Айдинян Р. М. Рецензия на книгу: Тульчинский Л. Г. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. //Вопросы философии. 1997, № 3, с. 179–183.


[Закрыть] с другой – за расширение до «любого self-made-man рационалистического времени».[187]187
  Смирнов И. П. Самозванство… C. 47.


[Закрыть] И, как мне теперь представляется, критики эти «обе правы» – в том смысле, что проблема самозванства раскрывается как все более глубокая и масштабная, как универсалия, а возможно и главная болевая точка современной персонологии.

Свобода и ответственность, очерчивая границы вменяемой личности, выделяя ее из мира и социума, апеллируя к этой выделенности, предполагают имя, маркирующее эту выделенность. Не время и не место вдаваться в экскурсы относительно роли имени в социальной практике, религиозной и правовой культуре. Это слишком хорошо известно каждому читателю. Более того, любое имя, как «твердый десигнатор», фиксирует выделенность некоей сущности, ее представленность в различных системах описания и модальностях, выражая ее существование[188]188
  Логико-философский анализ этой проблемы был развит в других работах. См. Тульчинский Г. Л.: О существенном //Мысль. Ежегодник Петербургской Ассоциации философов. № 1. Философия в преддверии ХХ столетия. СПб, 1997, с. 114–138; Сущность и существенность. Философско-логический анализ // Логико-философские штудии. СПб, 2000, с. 31–59.


[Закрыть]. Поэтому отказ от имени, его подмена, действительно, ничтожат бытие, когда место Нечто занимает Ничто[189]189
  Поэтому с религиозной точки зрения, самозванство – форма сатанизма.


[Закрыть].

Источник самозванства – кризис, утрата идентичности. Именно неукорененность в бытии, разорванность сознания порождает ситуацию претензий на статус другого, узурпации чужого имени и персоны, двойничества и т. п. Тогда становится ясным, что самозванство, при всей его метафизичности, явление историческое, имеющее определенные социально-культурные предпосылки и пер-сонологические последствия, а значит и – определенную динамику. Именно эта динамика самозванства, с выходом к современной ситуации и некоторым перспективам и является основным предметом дальнейшего рассмотрения.

Динамика границ личности и самозванство

Действительно, личность – феномен очень подвижный. Во-первых, человеческий индивид является личностью не всегда. Он обретает статус вменяемого субъекта – вменяемого в обоих русских смыслах этого слова, т. е. обладающего рациональной мотивацией и отвечающего за свои действия – и может утратить его навсегда или на некоторое время в связи с болезнью или распадом личности, когда данный человек не может отвечать за свои действия и не может рассматриваться в качестве полноценной личности. Во-вторых, эти границы подвижны относительно конкретной культуры социума. Даже в настоящее время полноценная вменяемость, т. е. возможность распоряжаться имуществом, своим телом, доверять человеку оружие и т. д., в разных обществах признаются с наступлением различного возраста. В Индии это 12 лет, в России – 18, в Британии – 21. Иногда различные формы ответственности (права трудового найма, вступление в брак, служба в армии и т. п.) растягиваются на несколько лет взросления. В-третьих, существуют психологические, нравственные и – наиболее узкие – правовые границы личности. Если современным обществом, в конечном счете, признаются правовые границы, привязанные к конкретному возрасту, то ближайшим окружением (родителями и другими родственниками, друзьями, близкими) в качестве границ личности принимаются границы психологические. Для родителей их малыш – уже с рождения личность. Но – только для них. Потому что для социума он – невменяемое существо, не способное еще само за себя отвечать и ответственность за него несут другие – родители, опекуны. Но для ближнего окружения – он личность. И собственно процесс воспитания как раз и заключается в «гружении» индивида ответственностью, привития ему понимания, что некоторые вещи не происходят сами по себе, без его желания. И за последствия таких воплощенных желаний несет ответственность он сам.

Кроме того, в-третьих, и это еще существеннее, личность – явление историческое.

Связано это с динамикой границ личности, которые определяются границами свободы и ответственности, т. е. границами вменяемого субъекта. В доисторические эпохи ответственностью наделялись (поскольку одушевлялись) предметы, животные, природные явления и стихии. Даже Античность не знала личности в современном понимании: вменяемым субъектом были род, племя, представителем которых был индивид. Еще в XVI–XVII столетиях, наказывался не отдельный боярин, а весь род. Родовая и прочие виды коллективной ответственности в каких-то формах сохранились до наших дней. Однако историческая тенденция очевидна: постепенно конус свободы и ответственности сужался. В настоящее время он совпадает с границами кожно-волосяного покрова, т. е. с психосоматической целостностью биологического индивида. Надо только понимать, что это преходящий исторический этап.

Мы еще продолжаем идентифицировать личность по непрерывности памяти, внешним подтверждающим свидетельствам и документам, а также по телесным признакам, отметинам и т. п. Однако современность убедительно демонстрирует, что тенденция сужения конуса продолжается, уходя под кожно-волосяной покров. Достижения современной медицины (протезирование, генная инженерия, пластическая хирургия, операции по смене пола и т. п.) создали ситуацию, когда тело перестает быть верным гарантом идентификации личности. Тело из онтологической сущности превращается в объект манипулирования, игры, в подобие костюма, который можно не только украшать, но перекраивать и менять. Сама антропоморфность перестает быть персонологически обязательной. Мы утрачиваем общность биологической судьбы зачатия, вынашивания, рождения, даже смерти. Мы вступаем в эру постчеловеческой персонологии с весьма нетривиальными последствиями для права, этики и прочих культурных практик. Личность превращается в некую «точку сборки», в некую немонотонную (всюду «ёжистую» вроде функции Дирихле) функцию свободы и ответственности.[190]190
  Подробнее см. Тульчинский Г. Л. Постчеловеческая персонология. Новые перспективы свободы и рациональности. СПб: Алетейя, 2002.


[Закрыть]

Таким образом, нынешнее совпадение границ личности с границами кожно-волосяного покрова биологического индивида, во-первых, факт исторический, в известной степени, являющийся достижением реализации в правовой культуре идей либерализма, во-вторых, как следствие – временный.

Индивидуальность личности в настоящее время фиксируется лишь непрерывностью памяти, фиксацией внешних свидетельств, вроде документов (паспортов, удостоверений и пропусков), опознаний и т. п., а также телесными признаками (отпечатки пальцев, особые приметы и отметины). Однако эти способы верификации личностной идентичности не обеспечивают абсолютной достоверности. Это демонстрируют не только давно проработанные в художественной литературе и кинематографе сюжеты фальсификации или замены человеческой памяти, манипулирования ею, подмены и уничтожения документов, манипулирования свидетелями, а в последнее время и изменения телесных признаков, а то и параметров всего тела, вплоть до смены пола. Все эти приемы и технологии достаточно широко используются криминалитетом, спецслужбами и становятся все боле доступными.

Сам факт антропоморфности (традиционного зачатия, пренатальности, биологической основы частей и систем организма) становится все менее обязательным. На первый план выходит главное – наличие сознания и самосознания, автономной мотивации, а значит – свободы воли и ответственности.

История самозванства развивалась параллельным курсом. В прошлые эпохи доминировали родовые, классовые и прочие идентификации личности по ее принадлежности «большим» и «жестким» социальным структурам. Такие идентификации предполагают выработку некоего образа идеального представителя данного рода, класса, страты: типичного буржуа, рыцаря, пролетария, немца, француза, англичанина… Имитация такого образа и составляла суть конкретного самозванства. Важно отметить, что речь идет не об обыденной социализации, принятии определенных образцов, стандартов и норм поведения. Даже если это сознательно выбираемая личностью стратегия «натурализации» в данном социуме. Самозванство это и не просто «выдавании себя за». Обманщики, проходимцы и мошенники были во все времена. Речь не о них. Самозванство всегда претендует на некую исключительность. Оно питается серьезными амбициями.

При этом и характер и способы проявления этой амбициозной исключительности – тоже историчны, зависят от особенностей структурирования социума, распределения в нем статусов, соответствующих форм признания и привилегий. «Высокое» самозванство – удел претендующих на власть, исключительные возможности влияния. Это могут быть не только традиционные претензии на трон, но и претензии на принадлежность чему-то, уходящему за пределы человеческой природы: как в трансцендентное (небесного или инфернального плана), так и в зоо– и фито-морфизмы, природные стихии и т. п. Всех их в качестве самозванства роднит претензия на выделенность и исключительность, дающие право на занятие особого статуса в социуме. И не всегда с целью получения неких материальных благ. Важен был сам факт признания особости[191]191
  В этой связи, наверное, заслуживает особого исследования типология советского самозванства: от бродивших по вагонам как бы героев и участников всех возможных и невозможных войн и революций до представителей высшего руководства, якобы постигших все науки, законы и принципы развития природы и космоса.


[Закрыть].

Дальнейшее рассмотрение можно конкретизировать на двух переходных стадиях самозванства, обусловленных соответствующими типами идентификации и квалификации личности как вменяемого социального субъекта. Во-первых, это переход от жесткой идентификации личности, свойственной традиционному обществу, к идентификации личности в Новое и Новейшее время. Причем, чрезвычайно показательным представляется взять в качестве материала всплеск самозванства и интереса к его проблеме в отечественной культуре XVIII–XIX столетий: России этой эпохи были свойственны бурное становление имперского государства, и одновременно – развитие рыночной экономики, формирование городского образа жизни, служилого мещанского сословия и прочих сопутствующих социальных отношений. Во-вторых, это современная ситуация перехода к стадии, связанная с массовой культурой, глобализацией, формированием информационного и постинформационного общества. Ну, и наметить некоторые дальнейшие перспективы.

Самозванство и ролевая революция

Несомненно плодотворной представляется идея И. П. Смирнова связать феномен самозванства с «ролевой революцией»[192]192
  См. также Смирнов И. П. Самозванство, или Ролевая революция. Место печати, Журнал интерпретационного искусства. № 13, М., 2001, с. 32.


[Закрыть] – переходом от статусной идентификации личности – к ролевой, которому в разное время подвергаются общества, втягиваемые в орбиту современной цивилизации. Вначале эта революция произошла в Европе, Северной Америке. В настоящее время в этот процесс втянуты в той или иной степени все общества. Под статусом понимается некое достоинство, завоевываемое индивидом, и закрепляемое за ним в системе воспроизводства социальных функций. В архаическом обществе статус выражается в признании за индивидом принадлежности данному социуму (роду, племени) и определенной позиции в нем, определяемой преимущественно биологическими факторами (полом, возрастом, другими биологическими особенностями)[193]193
  Поэтому столь важным в истории самозванства (и борьбы с ним) являлось предъявление телесных знаков, отметин и т. п.


[Закрыть]. Очень часто в практике архаичных сообществ (включая криминальные субкультуры) статус закрепляется в специальных знаках (татуировках, шрамах, увечьях, кастрации и т. д.), наносимых на тело, превращающих тело в знаковую систему, подобие текста, позволяющего распознавать и «прочитывать» данного индивида: какого он роду-племени и, главное, каков его социальный статус. Поэтому самозванец не только узурпирует место правителя, но и присваивает себе право персонифицировать соответствующую знаковую систему, соответствующий «статуарный текст».

В более развитых обществах статус связывается с заслугами индивида перед сувереном социума. Но в обоих случаях статус примиряет биологическое и социальное, и имеет устойчивый, долговременный характер. В этом главное отличие статуса от социальных ролей, отличие статуса от социальных ролей, репертуар играния которых на порядок более динамичен и в большей степени зависит от самоопределения личности. Если статуарный мир выстроен иерархически «вертикально», то ролевой – эгалитарен, выстроен «горизонтально», нивелируя и приводя все статусы к некоему общему знаменателю: все социальные индивиды, в качестве «актеров» репертуара социальных ролей, по сути, эквивалентны друг другу.

Отрыв ролевого социума от статуарного столь радикален, что его поначалу могут осуществлять только единицы, присваивающие статусы наиболее высокого порядка,[194]194
  Поэтому, по мнению И. П. Смирнова, «самозванство на Руси должно было повторяться, чтобы пробить брешь в жестко статуарном обществе». См. Смирнов И. П. Самозванство…, с.36. Действительно, самозванство Отрепьева и еще почти двух десятков лжеправителей было предвосхищено и продолжено на Руси массовыми фальсификациями аристократических родословных. Пример был подан Иваном Грозным, возведшим свой род к римскому императору Августу. Пожар 1626 года, уничтоживший приказные документы дополнительно стимулировал волну мистификаций.


[Закрыть] а значит, с неизбежностью, порождающие серьезные социальные конфликты, смуты. Еще бы – кто-то оказывается равным верховному правителю, царю, императору! Это, действительно, потрясает самые основы социального порядка. Поэтому такие смуты обычно оказываются неконструктивны для социума, да и для потрясателей основ заканчиваются печально – революции всегда пожирают своих вождей, открывая шлюзы перед потоком новых и новых претендентов.

Однако, если в Европе такие лидеры вроде Кромвеля, Робеспьера, Марата не прячутся под чужим именем, видя самих себя инструментом высшей справедливости, то на Руси ролевая революция чуть ли с неизбежностью принимала характер самозванства, когда даже яркий харизматичный лидер выступал не сам по себе, а «под именем» или «от имени». За этим стоит ряд обстоятельств, делающих рассмотрение российского самозванства особенно поучительным.