Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

6.2. Самозванство по-российски

Темная личность с горящим факелом…

А. Платонов

Самодержавие и самозванство; Русская драма статусности; Пушкинский урок; Искушение просвещенным рационализмом: драма декабризма; «Новые люди» и «чудо-партия» самозвнных «Данко»; От сознания победителей к смыслоутрате; Российский потенциал свободы и ответственности.

Самодержавие и самозванство

Если понимать под культурно-историческим опытом способ осмысления действительности, самого себя, своего места в мире, то следует признать, что такой российский опыт отличает как ряд весьма специфических особенностей, так и исключительная целостность, взаимодополнительность этих особенностей.[195]195
  Источниками выявления содержания смыслового содержания культурно-исторического опыта (как и факторами его формирования) являются мифология, каноническое и обыденное религиозное сознание, экономическая и политическая история, философия, художественная культура, дискурс обыденного опыта, впечатления путешественников. Ранее и неоднократно на этой основе были осуществлены анализ и систематизация нормативно-ценностного содержания российского культурно-исторического опыта. Последнюю такую систематизацию см.: Тульчинский Г. Л. Российская политическая культура: Особенности и перспективы, с. 40–80.


[Закрыть] К ним относятся пониженное внимание к ценностям этой жизни, индивидуальной личности, собственности, праву, как гарантированию свободы и достоинства личности в сочетании с акцентированным вниманием идее справедливости, нравственному герою, способному к самоотречению, страданию за правду. Это этика спасения, предуготовления к новой, высшей жизни в мире ином (потустороннем, «светлом будущем», за бугром), но не в этом мире – юдоли страдания, нравственного предуготовления. Эта нравственная «перегретость» в сочетании с нравственным нигилизмом («закон ниже благодати», «закон – немецкий фокус», «главное, чтобы человек был хороший») порождают исключительно благоприятную, «искусительную» духовную среду для самозванства, включая узурпацию чужого места в мире, собственности, оправдание насилия (коллективного и индивидуального), пояления ложных царей и прочих «освободителей».

К этому следует добавить, что московское государство изначально и по мере своего становления неизменно стремилось ограничить вертикальную мобильность подданных на всех уровнях социальной иерархии, выстроить, как сейчас говорят, «властную вертикаль». И дело не просто в ограничении вечевых традиций или роли боярской Думы. В XIV в. был упразднен еще раннесредневековый обычай, согласно которому бояре были вольны менять князей. В конце XVI в. законодательно было оформлено закрепощение крестьян, права которых покидать обрабатываемые земли и до этого подвергались ущемлению. Одновременно XVI–XVII столетия – время «местничества», отчаянной борьбы бояр за позицию, приближающую их как представителей рода – к государю, фактически – за знатность, за статус.

Из этого обстоятельства И. П. Смирнов делает, как представляется, несколько причудливый вывод о том, что «неопределенность статуса того или иного боярского рода означала, что русское общество созрело для преобразования в ролевое», а запрет на вертикальную мобильность крестьян стал в этой ситуации «превентивной акцией, которая имела целью погасить ролевую революцию в социуме при том, что она уже дала о себе знать на его верхушке», а «русское самозванство, таким образом, примиряло противоречие, диахронически поляризовавшее эволюционно продвинутую аристократию и приговоренную к застылости основную часть народонаселения».[196]196
  Смирнов И. П. Самозванство…, с. 42–43.


[Закрыть] Скорее наоборот, боярство жестко и однозначно встраивалось в статусную вертикаль, но на новой основе – не столько происхождения, сколько личной преданности великому князю, а затем – царю-императору, заслуг перед ним. Одна опричнина в этом плане чего стоит!

Другой разговор, что российская (московская) государственность почти с самого начала претендовала на сакральный статус Святой Руси (земли святорусской) – на роль всемирной православной державы. 1453 год – окончательно пал Константинополь. 1461 год – турки взяли последний византийский город Трабзон и II Рим уже не существует. И почти одновременно: в 1478 году Москва присоединяет новгородские земли, а в 1480-м окончательно сбрасывает татарское иго. Иначе говоря, подъем и расширение Московского княжества фактически совпали по времени с упадком и крахом ромейской державы.

Рим пал, но мы стоим, и мы Рим – искушение слишком сильное, чтобы не стать догмой. И по мере практически неограниченного роста молодой евразийской империи крепла и эта догма.

Идея всемирной христианской державы органически присуща христианству на протяжении многих веков. В отличие от избранного народа Ветхого Завета христиане собраны «из всякого колена, и языка, и народа, и племени», но, чтобы объединить в себе человечество, «и будет одно стадо и один Пастырь». Поэтому универсальности христианства вплоть до Нового времени соответствовала универсальность христианской империи (нового II Рима, Священной Римской империи). Это не оспаривалось ни самими христианскими, ни враждовавшими с ними языческими народами. Наставниками русских в вере были православные византийцы, утверждавшие свой авторитет учителей именно на идее нераздельности церкви и царства, под которым имелась в виду ромейская держава и ее единственный православный царь. Идея эта с пиететом воспринималась первоначально и на Руси. Однако государственное самоутверждение народов Западной Европы не сопровождалось их претензиями на конфессиональную исключительность и универсальность, поскольку гарантом последней был Римский Папа. На Руси же практически отсутствовали конкуренция и «взаимоупор» различных единоверных этнических, но государственно различных общностей. Озабоченное тотальной властью сознание легко и с жадностью восприняло идею конфессиональной исключительности и универсальности. Если на Западе национальное самосознание народов оформлялось как часть единого христианского мира – большего, чем любой отдельный народ, то на Руси национальное самосознание вскоре вылилось и отлилось в форму «Святой Руси». «Земля святорусская» – понятие не этническое и даже не географическое. В ее пределы, а точнее – беспредельность, вмещаются и ветхозаветный рай и новозаветная Палестина.[197]197
  Убедительные примеры тому из фольклора и российких духовных текстов приводит С. С. Аверинцев. См.: Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988. № 8, 9.


[Закрыть] Это не просто традиционное для любого национального самосознания помещение своей земли в центр Ойкумены. Оно сопровождается освящением своей земли как мира истинной веры, причем веры, про которую заведомо хорошо известно, что она объединяет другие народы и что в священных книгах этой веры ничего не говорится о народе русском и его земле. Однако не Русь становится частью христианского мира, а наоборот, сам этот мир включается в содержание Святой Руси и отождествляется с нею.

Это не заимствование идеологии византизма, как иногда считается. Российское имперское сознание, выпестованное в итоге этого искушения «третьим Римом», существенно отличается от монархического сознания римской империи, точнее – империй-«римов» предшествовавших. Византия получила свой политический строй от языческого Рима. Поэтому самодержавная монархия воспринималась греческим православием как данность. На Руси же, мучительно прорастая из патриархальных отношений княжеской власти, самодержавие было и оставалось проблемой. Следствия этого обстоятельства достаточно существенны.

Прежде всего, это касается восприятия самой фигуры самодержца. Римский и константинопольский престолы были открыты любому удачливому узурпатору. Сам факт его удачливости являлся самодостаточным для принятия и оправдания узурпации. Российский феномен государственного самозванства там был просто невозможен. Оспаривать чужое имя, кровь, родословную в этой ситуации просто ни к чему. На Руси же главным оправданием занятия престола являются не личные качества претендента, а его принадлежность единому роду, некоей общности, своим именем дающей право на высшую власть. Это может быть царский род, может быть ЦК КПСС, «питерские чекисты», но власть дается и освящается именем.

Поэтому, даже очень способный и справедливый царь, как например Борис Годунов, не располагающий этой привилегией имени, лишился не только боярской поддержки, но и отторгался народным сознанием. И наоборот, наследники, лишенные трона, положенного им «от Бога», приобретали в общественном мнении ореол мученичества, страстотерпения, а затем и святости (Борис и Глеб, царевич Дмитрий, семья Николая II), их именами прикрываются самозванцы-самоназванцы. Однако российское самозванство не приняло религиозные формы, как это произошло с ролевой революцией в Европе, породившей такой феномен как Реформацию и протестантизм. Открытие новых глубин Благодати в Европе не предполагало подкрепления социальным статусом. На Руси же главным был вопрос именно о статусе, помимо которого не могли быть решены никакие прочие проблемы.

Русская драма статусности

На Руси ролевая революция, поэтому, носит особенно острые и травматичные для общества формы. В чем безусловно прав И. П. Смирнов, так это в том, что «самозванство на Руси должно было повторяться, чтобы пробить брешь в жестко статуарном обществе»[198]198
  См. Смирнов И. П. Самозванство… С. 36.


[Закрыть]. Действительно, самозванство Отрепьева и еще почти двух десятков лжеправителей было предвосхищено и продолжено на Руси массовыми фальсификациями аристократических родословных. Пример был подан Иваном Грозным, возведшим свой род к римскому императору Августу. Пожар 1626 года, уничтоживший приказные документы дополнительно стимулировал волну мистификаций. Однако, это было самозванство в рамках общества статуарного. К концу XVIII столетия ситуация стала существенно меняться. Эта перемена была чутко уловлена российской художественной культурой.

Первый русский литературный герой-самозванец появился в 1769 году во вполне классицистской трагедии А. А. Ржевского «Подложный Смердий»[199]199
  См. Ржевский А. А. Подложный Смердий. //Русская литература. XVIII век. Трагедия. М., 1991, с. 215–266.


[Закрыть], действие которой разворачивается в древней Персии. Под непосредственным впечатлением от ее успеха А. П. Сумароковым была написана пьеса «Дмитрий Самозванец», принесшая ее автору славу отца русской исторической драмы[200]200
  Тема самозванства А. П. Сумароковым сформулирована довольно точно, хотя и без пушкинского масштаба и глубины Достоевского, Дмитрий А. П. Сумарокова – первый русский литературный самозванец, как и во-многом подытоживающий эту тему Ставрогин, кончает самоубийством.


[Закрыть]. Тема самозванства А. П. Сумароковым сформулирована довольно точно, хотя и без пушкинского масштаба и глубины Достоевского:

 
«Беги, тиран, беги!… Кого бежать?.. Себя?
Не вижу никого другого пред собою.
Беги!.. Куда бежать?.. Твой ад везде с тобою.
Убийца здесь; беги!.. Но я убийца сей.
Страшуся сам себя и тени я моей.
Отмщу!.. Кому?.. Себе?.. Себя ль возненавижу?
Люблю себя… Люблю… За что?.. Того не вижу»[201]201
  Сумароков А. П. Драматические произведения. Л., 1990, с. 265.


[Закрыть].
 

Дмитрий А. П. Сумарокова – первый русский литературный самозванец, как и во многом подытоживающий эту тему Ставрогин, кончает самоубийством.

Самозванцами выглядят Чацкий в грибоедовском «Горе от ума» (хотя бы даже начиная со статуса ложного жениха), Печорин, Демон, да и сам лирический герой М. Ю. Лермонтова. Самозванство, причем в самых глубоких пластах творчества, пронизывает творчество Н. В. Гоголя, и чем далее, тем более. Персонажам «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Тараса Бульбы», затем «Невского проспекта», а главное – «Ревизора» и «Мертвых душ» по нарастающей свойственно желание «перестать быть самим собой, отделаться от себя, стать другим, поменять первое и третье лицо местами, потому что он глубоко убежден в том, что подлинно интересен может быть только «он», а не «я»… Он превозносит себя потому, что втайне полон к себе презрения»[202]202
  Лотман Ю. М. Избранные статьи в трех томах. Т.III. Таллинн, 1993, с.345.


[Закрыть]. Неизбывный материал для осмысления феноменологии и метафизики самозванства содержит творчество Ф. М. Достоевского. Раскольников и Свидригайлов, Иван и Дмитрий Карамазовы плюс Смердяков, Голядкин и подпольный человек, персонажи «Бесов», и ряд этот можно продолжать и продолжать, но все они – яркие ипостаси единого типа сознания – самозванства[203]203
  См. также: Багно В. Е. Самозванство «апостолов» новой веры. (Новозаветные мотивы в «Бесах»). // Пути и миражи русской культуры. СПб, 1994. С. 239–248; Brower S. Op. cit., pp. 12–16.


[Закрыть]. Пышным цветом распустилась тема самозванства в русской литературе и культуре Серебряного века. Достаточно напомнить героев Ф. Сологуба, Д. Мережковского, А. Белого, М. Горького… Не оставлено самозванство было и советской, и постсоветской литературой – от А. Платонова, обериутов, И. Ильфа и В. Петрова[204]204
  Сцена создания «Союза меча и орала» в «Двенадцати стульях» текстологически совпадает с некоторыми сценами «Ревизора» и подготовки собрания «у наших» в «Бесах».


[Закрыть] – до А. айдара, В. Маканина, В. Пелевина и Н. Улицкой.

Пушкинский урок

Однако и в раскрытии темы самозванства, и осмыслении его природы «нашим всем» является тот же А. С. Пушкин, который проявлял к самозванству не то что повышенный интерес, а имел «жадность, творческую алчность» к этой теме как «особого рода структурной единице художественного произведения», «особому способу изображения человека»[205]205
  Турбин В. Н. Характеры самозванцев в творчестве А. С. Пушкина. // Филологические науки. 1968, № 6(48), с. 86–87.


[Закрыть]. Речь идет о сознательном отказе от своей личности и желании, попытках обрести, узурпировать чужую.

Основные пушкинское герои – так или иначе, в той или иной степени – самозванцы. Например, типологична тема самозванства в «Капитанской дочке». Ею связаны – как два крайних проявления – и Пугачев, и Екатерина II. Казак, провозгласивший себя спасшимся императором, и царствующая императрица, севшая на трон в результате мятежа и убийства мужа, – оба самозванцы. И Екатерина, и Пугачев Гриневу – едины. Это с очевидностью проявляется в сюжетном строении повести, раскрытии характера героя. Менее очевидна аналогичная пушкинская позиция, но и она имеет довольно четкие следы. Это проявляется в приравнивании обоих персонажей к некоему общему знаменателю сюжетной функции: один самозванец (Пугачев) пощадил невесту – Машу, другой (Екатерина) пощадил жениха – Гринева. Представляется не случайным и то, что младший Гринев, как и сам А. С. Пушкин, принадлежат к дворянским родам, проявившим верность Петру III и униженным екатерининским переворотом. Показательно в этом плане и тонкое наблюдение В. Б. Шкловского, обратившего внимание на то, что «все эпиграфы, относящиеся к Пугачеву, взяты из таких стихотворений, в которых строчкой позже или строчкой раньше упоминается слово «российский царь»».[206]206
  Шкловский В. Б. Энергия заблуждения. Книга о сюжете. М., 1981. с. 140.


[Закрыть]

Более того, тема самозванства – глубоко личная для «солнца русской поэзии». Поэт очень гордился своими родовыми корнями, восходящими к Раче – сподвижнику Александра Невского, верностью своего деда Петру III. «Попали в честь тогда Орловы, / А дед мой в крепость в карантин», – писал он в «Моей родословной» (1930). И речь идет об обиде не просто на поворот судьбы, а об обиде на несправедливость историческую:

 
«…Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность.
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один)
Бояр старинных я потомок:
Я, братцы, мелкий мещанин.
 
 
Не торговал мой дед блинами.
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками.
В князья не прыгал из хохлов.
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин:
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Богу, мещанин…»
 

Сдвиг социального статуса и идентичности, торжество ролевой сиюминутности глубоко задевали А. С. Пушкина, переживались им весьма болезненно. Особенно на фоне камер-юнкерства, полученного им в конце 1833 года, и когда он оказался на одной доске с 18-лет-ними недорослями, «что довольно неприлично моим летам». Поэт искал оправдания своему положению в том, что «двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна Танцовала в Аничкове», что «государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике». Но, чем дальше, тем болезненнее воспринимались и переживались им проблемы мундира, пуговиц, присутствия при молебнах, представлениях…

И это не личные обиды. Пушкин из своего двусмысленного положения делал исторические обобщения. В пушкинском дневнике есть запись о состоявшемся 22 декабря 1834 года разговоре с Великим князем у Хитрово. «Потом разговорились о дворянстве. Великий князь был противу постановления о почетном гражданстве: зачем преграждать заслугам высшую цель честолюбия? Зачем составлять tiers etat,[207]207
  Третье сословие (фр.).


[Закрыть] сию вечную стихию мятежей и оппозиции? Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе, как по собственной воле государя. Если в дворянство можно будет поступать и из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре двор не будет существовать, или (что все равно) все будет дворянством. Что касается до tiers etat, – что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатство? Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне… Говоря о старом дворянстве я сказал: “Nous, qui sommes aussi bons gen-tits hommes que l’Empereur et Vous…”»[208]208
  Мы, которые являемся такими же хорошими дворянами, как Император и Вы (фр.).


[Закрыть]. Эта пушкинская реплика представителем царствующего дома расценена разве что не как якобинская: «Вы истинный член Вашей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители».

Созвучны этой пушкинской озабоченности характерные мысли рассказчика из зачина к «Станционному смотрителю»: «… что стало бы с нами, если бы вместо общеудобного правила чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры? И слуги с кого бы начинали кушанье подавать?». Да сам сюжет этой повести раскрывается как драма конфликта установки на статус (отец – станционный смотритель) и роли с ее упованием на счастливый случай (дочь – Дуня, воспользовавшаяся подвернувшейся возможностью вырваться из глухой провинции в столицу, для начала, хотя бы и в качестве содержанки).

В «Езерском» (1836) он бросает упрек современникам:

 
«Вас спесь дворянская не гложет.
И нужды нет вам никакой
До вашей книги родовой…
Кто 6 ни был ваш родоначальник.
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка-целовальннк,
Вам все равно. Конечно, так:
Вы презираете отцами,
Их славой, честию. правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради.
Гордясь (как обшей пользы друг)
 
 
Красою собственных заслуг.
Звездой двоюродного дяди
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал…
…Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers etat…
…Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава.
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел.
Дух века вот куда зашел!».
 

Пушкин очень точно определяет корни российского самозванства (смена социального статуса «по роду» и по рождению на личностно-ролевой) и его причин (проблема собственности и власти).

И в той же «Моей родословной» А. С. Пушкин делает вывод вполне в духе новейшей персонологии:

 
«…Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил,
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил,
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин.
Я не богач, не царедворец.
Я сам большой, я мещанин».
 

Собственно, все творчество А. С. Пушкина пронизано темой самозванства. Не только «Борис Годунов», «Капитанская дочка», где речь идет об исторических самозванцах, или романтическое самозванство в «Дубровском»[209]209
  Тема денди-самозванца, джентельмена-разбойника возникла в русской литературе тоже с легкой руки А. С. Пушкина: как разведенная в сопоставление (Гринев-Пугачев, Пелам-Федор Орлов), так и в одном лице (Дубровский, Онегин, Якубович из «Романа на кавказских водах»). По тому же канону строится и образ Ставрогина Ф. М. Достоевским.


[Закрыть]. Лирика («…я ей не он»), констатация «механизма» приобретения статуса в «Золото и булат»… «Родословная моего героя» в неоконченной сатирической поэме «Езерский»… Удивительно, как исследователи проходили мимо этого факта.

Причем ключевыми в плане понимания роли темы самозванства у А. С. Пушкина являются «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» – не только блестящий образец пушкинской прозы, но и первый в отечественной литературе опыт сознательной реализации проекта «массовой литературы». Сборник этот был опубликован А. С. Пушкиным под псевдонимом – вещь чрезвычайно редкая для А. С. Весьма недвусмыслен и предполагавшийся первоначально эпиграф ко всему сборнику – пословица игумена Святогорского монастыря: «А вот то будет, что и нас не будет». Главный нерв повести «Выстрел» – конфликт аристократа графа (у которого нет имени – только статусный титул) и талантливого, яркого персонажа, носящего некое необязательное имя («назову его Сильвио»). В «Метели» сознательная попытка самозваного венчания приходится на бессознательное самозванство героя, в результате чего в реальности торжествует связь, установленная «на небесах», но не самочинной человеческой волею.[210]210
  Не случайно эти две повести, написанные А. С. Пушкиным позже других, перед отправкой сборника в печать были переставлены в его начало.


[Закрыть] Эта идея подчеркивается в «Гробовщике», где имя человека сохраняется и после его смерти. В уже упоминавшемся «Станционном смотрителе» самозванство проявляется в бунте против предначертанной судьбы, в отказе дочери смотрителя Дуни от семьи, отца ради успеха, подвернувшегося случая. И заканчивается повесть печальным рассказом о посещении Дуней могилы отца. «Барышня-крестьянка» – как бы итоговое травестирование самозванства, сознательное его использование ради успешного знакомства будущих супругов. Концептуальный итог «Повестей Белкина»: имя и статус от Бога, а не человека. Удел человеческий – лишь упование на счастливый случай.

Думается, что в «Повестях Белкина» А. С. Пушкин наиболее глубоко «копнул» самозванство. Если в «Борисе Годунове» и «Капитанской дочке» тема самозванства раскрывается большей частью на материале «большой истории», и интерес к ней можно увязать с пушкинским интересом к отечественной истории, да и личным корням в этой истории, в «Повестях Белкина» самозванство раскрывается уже на других уровнях. Самозванству придается статус достаточно распространенного феномена обыденного опыта и осознания[211]211
  1 Особого внимания и отдельного рассмотрения заслуживает такая форма самозванства на обыденном уровне, как «ложный жених» и связанная с нею тема исходящей от такого самозванца смертельной угрозы для невесты (жених-разбойник, насильник, убийца). В русской литературе эта тема широко представлена: от баллад Жуковского и Катенина до Пушкина («Дубровский», «Метель», «Жених» и особенно – сон Татьяны в «Евгении Онегине»), Лермонтова ((«Гости», «Демон»), Гоголя («Страшная месть», «Вий»), Достоевского («Хозяйка», смерть Настасьи Филипповны от рогожинского ножа в «Идиоте», страхи Грушеньки в «Братьях Карамазовых», Ставрогин по отношению к Хромоножке, Лизавете) и т. д. Предыстория и представленность этой темы (и особенно – темы ножа в руках ложного жениха) в русской литературе прослежены в блестящей работе Клейман Р. Я. Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев, 1985.


[Закрыть] – с одной стороны, а с другой – оно увязывается с метафизикой человеческого существования вообще.

Экспрессивный монолог Сильвио в «Выстреле» («Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу называть его). Отроду не встречал счастливца, столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен он произвести между нами. Первенство мое поколебалось») – очень точно выражает психологический background самозванства. «Метель», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка» недвусмысленно подводят к идее, что в любовных отношениях без самозванства обойтись невозможно, поскольку в них главное – казаться, а не просто быть[212]212
  См. также Ильенко С. Г. Самозванство и случай…, с. 103.


[Закрыть]. А в «Гробовщике» самозванство приобретает философском мистический смысл, его крайним проявлением предстает смерть-самозванка.

Для дальнейших рассуждений важен еще один пушкинский урок: он рассматривает самозванство как способ преодоления слепого случая, сотворения «случая» по собственной воле, т. е. как сознательный проект – так, как это делает Лиза Муромская, лишенная общества сверстников мужеского пола, прослышавшая о молодом сыне соседа, с которым враждовал ее отец, и решившая взять судьбу в свои собственные руки. И самозванство оказывается для Лизы единственным способом познакомиться и сблизиться с молодым соседом. Да, собственно, и ротмистр Минский, влюбившийся с первого взгляда в дочь станционного смотрителя Дуню, выдает себя за больного, чтобы увезти девушку в столицу и коренным образом изменить как ее судьбу, так и свою.

Стоит отметить и тонкое наблюдение С. Г. Ильенко: в «Повестях Белкина» не только оказывается доминантной тема самозванства и случая, игры социальных ролей, но сама стилистика «Повестей» глубоко пронизана тонкой многоуровневой игрой. Это проявляется и игре жанрами (повести-характеров, повести-ситуаций и повести-раздумий), стилистики повествования (исповедально-монологической, диалогической, монолого-полилогической)[213]213
  Ильенко С. Г. Самозванство и случай…, с. 105–106.


[Закрыть].

Наконец, А. С. Пушкиным же в «Медном всаднике» впервые отмечена самозванчески неоднозначная роль в русской культуре Санкт-Петербурга – города неестественного, умышленного, демоверсии петровских реформ.[214]214
  См. также Тульчинский Г. Л. Испытание именем, или Свобода и самозванство. СПб, 1994; Тульчинский Г. Л. Пиарбург, или Самореференция как обретение реальности. // Петербург на философской карте мира. Выпуск 2. СПб, 2003, с. 87–89; Тульчинский Г. Л. Санкт-Петербург: колыбель трех с половиной российских персонологий. //Петербург на философской карте мира. Вып.3. СПб, 2004, с. 8–17.


[Закрыть] Действительно, у этого города с трехсотлетней истории столько имен, сколько нет у древних российских столиц Киева и Москвы, а, пожалуй, ни у какого другого города мира: Санкт Питерс Бурх, Питер, Санкт-Петербург, Петербург, Петроград, Ленинград, Северная Пальмира… Чье имя носит город? Св. Петра или Петра I? В отличие от любого имени собственного название города всегда имело особый смысл, и этот смысл развивался. За исторически ничтожный период Питер оброс уникально обильными мифами, легендами, осмыслениями, интерпретациями. Город-реквизит и декорация. Центр, Невский проспект, набережные, стрелка Васильевского. Ростральные колонны – бутафорские маяки, никому не светившие. Петропавловская крепость, никого ни от кого не защищавшая, декорация тюрьмы. Закулисье Коломны, Песков, Лиговки. Знаковость, семиотичность города осознана давно. Город модерна и постмодерна. Город-перевертыш. Он не имеет точки зрения на себя самого: то ли окно из России в Европу, то ли из Европы в Россию. Он «остранняет», «деконструирует» обеих. Город-знак, город-текст с обилием его прочтений и интерпретаций – как города в целом, так и его частей, зданий, отдельных памятников. Этот город возник как миф, идея, которая пропитывает всю российскую культуру последних трех столетий. «Не русский» город-символ властной воли, открывшей новые горизонты российской жизни и культуры. С самого начала неоднозначное отношение к Петру I («подменный царь» царь-Антихрист) и его реформам было перенесено и на город.

Мир Питера замкнут в человеке, а человек замкнут в себе, в лихорадке отчаянной рефлексии поиска смысла существования. Крайнее напряжение психики: ума и души. Границы существования, сон, бред, лихорадка, границы этого мира и потустороннего мира, иного. Все двоится, расплывается до миража, до оживших абстракций, фантомов, частей тела, идей. Искушение разума и искушение разумом. «Белые ночи» как испытание крепости духа будущего рыцаря. Человек то замкнут тьмой в самом себе, то ему не скрыться в этом «бытии-под-взглядом» «простора меж небом и Невой». Питер вызывает исключительно остро парадоксальное и напряженное состояние души, переживание существования как бы во сне, в бреду, в лихорадке, тоске и страдании, наваждения на грани сумасшествия. И – едва выносимой радости, свободы, переполняющей тебя энергии и преображения. Опыт жизни на краю жизни и смерти, заглядывания в мир иной, поиска и надежды на обретение спасения: себя, России, человечества. Постановка предельных и запредельных вопросов, поиск ответов на них. Подвешенность между добром и злом, искания путей на топкой трясине их диалектики. Воплощение беспочвенности российской интеллигенции. Весь комплекс самозванства воплощен в истории и культурной среде этого города. Тема эта активно разрабатывалась в дальнейшем Н. В. Гоголем (лживый город, в котором «сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде», имитирующий европейскую столицу), Ф. М. Достоевским (призрачный город-испытание). А. Белым.

А. С. Пушкин глубоко прочувствовал, точно выразил и диагностировал проблему российского самозванства. Ее корни – в традиционной для России идентичности личности, ее оценки и самооценки в зависимости от статуса. Поэтому развитие буржуазных отношений, третьего сословия выход на первый план людей не с родовым статусом, а лично талантливых, удачливых, не может не вызывать социальных напряжений. Эта проблема особенно остро проявляется именно в России, где личный успех должен получить легитимизацию в социальном статусе и быть закреплен в социальных привилегиях.

Причины эти четко проговариваются и в «Борисе Годунове». Как Самозванцем в его признании Марине Мнишек

 
«Не презирай младого самозванца;
В нем доблести таятся, может быть,
Достойные москвского престола»…»,
 

Так и Борисом Годуновым:

 
«Не род, а ум поставлю в воеводы;
Пускай не спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить»
 

Самозванца А. С. Пушкин изображает как новый для русской жизни тип личности, строящий свою жизнь своею волею, в соответствии со своею мечтой. Он вне традиционной пассивности, веры, с одной стороны, в чудодейственное спасение, с другой – в простое «авось». Фактически это первый русский европеец.[215]215
  См. также Serman I.Z. Paradoxes of the Popular Mind in Pushkin’s “Boris Godunov”. // Slavic end East European Review. 1986. Vol. 64, No.1, p. 25–39; Brower S. Само-званчество в «Бесах, с.6–8.


[Закрыть] И значение этой фигуры выходит далеко за исторические рамки Смутного времени. В этом столкновении «русского европейца» с традиционным жизненным и духовным укладом А. С. Пушкин еще в допетровской эпохе обнаруживает главный конфликт русской культуры и самосознания.

Более того, он буквально становится всеми теми личностями, которых видят в нем другие.[216]216
  См. также Emerson C. Boris Godunov. Transpositions of a Russian Theme. Blooming-ton: Indiana Univ.Press, 1986, p.100.


[Закрыть] Почти в каждой сцене он выступает как новая личность: он послушник в монастыре, мирянин в корчме, польский пан в ухаживании за Мнишек, полководец на границе, воин, оплакивающий верного коня… Его специфическая характеристика состоит в отсутствии какого-то жесткого «себя». Он умело подстраивается под любую речь, обращенную к нему. Как говорит Шуйскому Афанасий Пушкин, он «по нраву всем». И в этом тайна его успеха.

Пушкинский Самозванец открывает продолжительный период «кризиса личности в российской истории. И весь «Борис Годунов» – о том, как расползаются ткани общества под мощными импульсами тотального, всеобщего самозванства. Отрепьев – ищет реализации амбиции «тешиться в боях и пировать за царской трапезой». Шуйский – реализации амбиций древнего рода. Басманов – утверждения ума и силы. Марина – замужества за властелином московского трона. Это не просто игра интересов, а утверждение identity, ее трактовок и версий. Кто Я? И почему не Я? И стоило умереть Борису, как все расползлось и рухнуло.

Речь идет о разгуле всеобщего самозванства как осознания своих личных возможностей, воли, но еще не ответственности. Это социальная ломка рождения личности, когда главный акцент делается на взламывании социальных границ энергией личной воли и случая (удачи, lacky strike). Но еще не укорененной ответственности. Российская смута в пушкинском воплощении – эпоха незрелых личностей и незрелой морали!!! И она растянулась в длительной традиции самовоспроизведения еще на два столетия. Декабристы вывели солдат на Сенатскую площадь, обманно убеждая их необходимостью вступиться за Константина Павловича, не отказавшегося, якобы, от престола, а заточенного в крепость. П. Нечаев мистифицировал А. И. Герцена и М. Бакунина рассказами о готовой к действию сети революционных организаций, а своих единомышленников – рассказами о безусловной и масштабной финансовой поддержке за рубежом. Народники распространяли манифесты и прокламации то от имени мифического «Центрального революционного комитета», то – даже от имени царя, обманутого дворянами. Сами они при этом ходили в народ зачастую ряжеными, под видом разнорабочих, крестьян. Завершилось все захватом власти и установлением государства, основатели которого выступали под партийными кличками.

С этих позиций открывается интересная перспектива рассмотрения российской интеллигенции в трех ее основных ипостасях (аристократической, разночинной и советской) именно в терминах самозванства. Ее европеизированность в сочетании с оторванностью от национальной культуры, неукорененность в ней создают особую феноменологию раздвоенности сознания. Положение российской интеллигенции изначально и постоянно двусмысленно – как по отношению к власти, так и по отношению к народу. С одной стороны, она всегда «знает, как надо», и у нее у власти всегда «не те». С другой стороны, – готовность любой российской власти подсовывать свои проекты, не отвечая за последствия. Власть интеллигенцию не любит и не доверяет ей. И не безосновательно. То же и с народом. С одной стороны, понимание своей искусственности, возникноения и кормления за счет народа, комплекс вины перед ним, с горьковским придыханием «народушко». С другой – готовность втягивать народные массы в различные авантюры. Несостоятельность российской интеллигенции полностью проявилась в очень краткие периоды нахождения ее у власти, когда страна в считанные месяцы доводилась до катастрофы в 1917 году и в конце 1980-х – начале 1990-х. Российский народ интеллигенцию не любит, не доверяет ей. И тоже – небезостновательно.