Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Вопреки И. П. Смирнову, самозванство – универсалия современной культуры и персонологии, может быть, – ключевая для понимания динамики позиционирования личности. В любую эпоху оно было связано с крайними, наиболее резкими, «выпуклыми» формами выражения и фиксации особости, неповторимой уникальности личности, ее стремления занять особое место в социуме. Но если раньше это было свойственно единицам, то в наши дни самозванство становится уделом каждого, условием и технологией жизненной реализации, тестом на жизненную компетентность.

Во все времена самозванство связано с недовольством своим местом в мире. Традиционно оно было связано с узурпацией чужой позиции, ее маркировки именем с целью изменить к себе отношение окружающих. Сначала это было связано с изменением социального статуса, затем – роли. В наши дни самозванство предполагает изменение себя, своей собственной самоидентификации, построение себя-другого.

История самозванства – история прорастания личности от представительства социума, ее породившего – к позиционированию индивидуальной особости, неповторимости, и далее – к ответственной самореализации. Это путь от невменяемой безответственности das Man – через индивидуальную свободу воли к сознательному выстраиванию себя как точки сборки свободы и ответственности в бесконечном, но гармоничном мире.

VII. Самоопределение
Свободный путь свободы

Ткань современного философствования всюду порвана. На глазах одного-двух поколений – расползлась целостная осмысленность внешнего мира. Рухнули строительные леса рационалистического утопизма, а они ведь даже претендовали на роль несущего каркаса бытия. Но эти претензии принесли только свободу воли как волю к неволе, безответственность, самозванство и в конечном счете насилие человека над природой и другими людьми, насилие мысли над мыслью. Открылись бездны иррациональности рационализма и мизологии разума.

Таким прочным казался рационалистический дом души, отделанный мифологемами и идеологемами, согретый религиозным уютом – сколь часто благодать оборачивалась радостью избавления от не-алиби-в-бытии. Но самозванные благодетели – прорабы светлого будущего – оказались надсмотрщиками и палачами. Бог, обидевшись на человека, ушел в мир иной. То, что казалось то ли мощным каркасом, то ли строительными лесами, оказалось то ли веточками, то ли травинками. То, что казалось крепким домом души, взвихрилось и улетело, оставив человека беззащитным от пронизывающего не-алиби-в-бытии.

Пусть на жизненном пути человек и не предоставлен самому себе, но, появляясь во всюду плотном без него мире и отпадая от мира, длящегося уже без него, человек одинок. Один в начале и в конце. Поэтому философствование по нынешним временам может и должно начинаться и кончаться этой индивидуальной банальностью, всеобщей уникальностью, универсальной единственностью. Человек один на один с жизнью. Каждый. В отдельности и любой. Бытие растет в сердце души и утверждается работой души.

7.1. Счастье, свобода и воля

Общность интересов важнее разговоров о дружбе.

Ф – Й. Штраус

Счастье, самозванство и обстоятельства образа действия. Ситуация свободы и ситуация воли; Свобода, судьба и воздаяние; Диалогичность, рынок и демократия; Лента Мебиуса бытия.

Счастье, самозванство и обстоятельство образа действия

Для чего живет человек? Почему – более или менее понятно. Где, когда, каким образом и другие обстоятельства – тоже более или менее понятны. А вот зачем? С какой целью?

Не собираюсь лезть в вопрос о смысле жизни. Как известно, смысла жизни нет, но есть его проблема. Об этом сказано и писано многое, в том числе и мною. Единственно, хотелось бы уточнить, – а для чего знать – зачем? Ясно, что для осмысления и, тем самым, оправдания жизни. Тогда получается, что цель оправдывает средства. Да и смысл человек всегда придумает. «Ум – подлец, – писал Достоевский, – потому как виляет в готовности оправдать что угодно».

Человек ведь живет затылком вперед. Не дано ему знать, что впереди ждет. Задним числом осмысляется и осознается пройденный путь. Вопрос о смысле – именно об осмыслении задним числом пройденного пути, объяснения самому себе – как ты тут и такой оказался. Цель надстраивается над средствами и обстоятельствами и… оправдывает их. Человек ведь не может жить в бессмысленном мире.

Но есть цели и смыслы универсальные, когда ты, даже едучи затылком вперед, чувствуешь – туда надо, там тепло.

Вот так и счастье. «Человек создан для счастья, как птица для полета». Не больше и не меньше. Счастлив и оправдан. Не зря живет. И тогда главное – стремиться к счастью, преодолевая препятствия на пути к нему. Вот здесь-то и вопрос – что же мешает счастью?

Не было счастья, так несчастье помогло. Весь российский и советский духовный опыт, кашу которого мы расхлебываем до сих пор, заварен на этом вопросе. И на ответе, который пронизывает, объединяет сознание и искания интеллигенции, великую русскую литературу. Мешают обстоятельства. Мешает среда. Мешают условия, обстоятельства места, времени, образа действия и т. д.

Ведь что такое знаменитые «лишние люди» – Чацкий, Онегин, Печорин, Обломов и прочие «дяди Вани»? Таланты, прекрасные души, невостребованные плохой средой. «Лучи света в темном царстве». Неважно, что остается неясным – как это среди всего этого дерьма, среди всех этих мертвых душ берутся такие алмазы самородные. Среда, «не то» время, «не те» люди – не только их не понимают, но и губят.

Сама собой напрашивается и программа – убрать среду, отвергнуть, заменить условия и обстоятельства. И вот уже развертывается нравственная трясина нигилизма, бесовщины, революционаризма с их насилием и оправданием человекоубийства.

Человек вне обстоятельств – самозванец, сверхчеловек по ту сторону добра и зла. Это нигилизм, поскольку отрицается и отвергается реальный мир. Но нигилизм, возведенный в степень нравственного максимализма. Абсолютное отрицание существующего, разрушение его, уничтожение.

Это – утопизм – поскольку предполагается на месте разрушенного мира утвердить нечто идеальное, до сих пор нигде и никогда не существовавшее – у-топичное и а-хроничное.

Это не просто самозванство, а человекобожие – поскольку человек берется создать мир заново, сотворить его по своему разумению. Это полный правовой нигилизм и аморализм, нравственный беспредел, потому как, если человек создан для счастья, то оправдан любой путь к счастью, оправдано любое насилие над обстоятельствами, мешающими достижению счастья.

Более того, это путь полного и безоговорочного отрицания настоящего, то есть отрицание мира здесь и сейчас во имя мира иного. Формы этого отрицания могут быть различными: от простого эскапизма до глубоко религиозного эсхатологизма. Интеллигентский утопизм, например, доходящий до большевизма. Или народная вера в счастливую страну Беловодье, Китеж-град. Или даже не просто эсхатологизм как ожидание конца мира, ожидание пришествия и торжества Царствия Божия на земле, но и практические действия по его установлению своими силами. На деле такое «практическое человекобожие» оборачивается смертобожием – тотальным отрицанием ценности жизни конкретных людей и их конкретных обстоятельств.

Ведь нет, пожалуй, народа, столь пренебрежительного относящегося к собственной жизни, столь невзыскательного к «обстоятельствам» жизни, столь «бегучего» от них, как русский. Везде хорошо, где нас нет.

Российская свобода всегда – воля.

Ситуация свободы и ситуация воли

Жил в Англии сын российских эмигрантов. Будучи уже вполне зрелым человеком, он попал на концерт какого-то советского ансамбля песни и пляски. И после концерта отправился в советское посольство. Как его ни уговаривали родственники, он сменил гражданство и уехал в Советский Союз. Работал преподавателем. Но каждый год при первой же возможности выезжал в Англию. Говорю в прошедшем времени, так как он недавно умер. Незадолго до кончины его спрашивали, что его так тянет на Запад? «Свобода, – отвечал он, – здесь нет свободы, свободен я только там». Но тогда, спрашивали его, что же держит его здесь? «Воля! Волен я только здесь».

Действительно, есть ситуация свободы и ситуация воли. Свобода ведь совпадает с ответственностью. Там, где я свободен, я и только я отвечаю за свои свободные действия. Но и ответственен я только там и тогда, где и когда я свободен. В ситуации свободы я и к другим людям с необходимостью отношусь, как к свободным. Ведь как я могу стать свободнее? Только отнесясь к другим, как к таким же свободным людям, соотнеся свои интересы с их интересами, вступив с ними во взаимно свободные, то есть ответственные отношения. Сделать это я не могу помимо воли других, а только учтя их интересы, сочетая их со своими, переплетая их и сплетая тем самым ткань реальных отношений. Свободу мне приносит только обращенность ко мне других, их спрос на меня, на мой труд, на мои способности и т. д. Отвечая на этот спрос, ответив на него другим, я беру на себя новую ответственность и становлюсь свободнее.

И есть ситуация воли. Когда я напрочь не учитываю интересы других. У меня есть идея, и с этой идеей я совершаю порыв в бесконечность. Чисто российско-советская ситуация: есть идея храм построить; денег нет – не беда! купца ограблю, пару старушек угроблю, зато ведь храм построю! Идея-то хороша! Ведь на храм! В ситуации воли я – самозванец.

Свободное общество потому и богатеет, что оно есть общество взаимоответственных отношений, взаимного удовлетворения взаимного спроса, всюду плотно структурировано взаимно свободными (=ответственными) отношениями.

В ситуации же воли интересы других людей меня не интересуют. У меня есть идея, и ради нее я себя не жалею, но и других не пощажу. Социальное пространство в таком обществе не структурировано. В нем, как шары в пустом барабане, носятся самозванцы со своими идеями о счастье, натыкаются друг на друга, отскакивают… Треску, шуму, грохоту много, а толку никакого до тех пор, пока не появится какой-нибудь суперсамозванец, который жестко выстроит всех по ранжиру своей воли. Шум, грохот и их сила – результат социальной жизни в ситуации воли. Итог ситуации свободы – созидание и творчество.

Мы до сих пор живем в ситуации воли. Помещик плох – пожжем помещика, устроим «грабижку». Русская мечта о свободе – мечта о вольнице. А ее воплощение всегда чреваты смутой и разбоем. Причем казака-разбойника Стеньку Разина народная молва явно предпочитает Емельяну Пугачеву, претендовавшему на царское звание.

Счастью народному царь мешает – убить царя. Неважно, что первой бомбой убит мальчик с корзинкой, которого в упор не замечает и не хочет помнить героическая интеллигенция, «соль земли русской», пекшаяся о слезинке ребенка. Крестьянскому счастью кулаки мешают – убрать кулаков, а заодно и всех, живущих лучше «несчастных». В духе построения чевенгурского коммунизма: если коммунизм это когда нет буржуазии – расстреляем буржуазию. А если нет реальной буржуазии, определим в нее тех, кто почему-то неугоден или просто не нравится.

Удивительно, но счастье от всего этого не наступает. Это как с жидами – виновниками всех русских бед, по мнению некоторых радетелей народного счастья. Как недавно меланхолически отмечалось в одной статье, «в прошлом году уехало столько-то евреев, с начала года – еще столько-то, однако лучше не стало, скорее – наоборот».

Прав, наверное-таки, В. Шаламов – великая кровь лежит на русской и прочей гуманистической литературе и культуре с их ориентацией на счастье.

Очень любопытен в этом плане, «Русский ренессанс», Серебряный век российской культуры с его особо удушливой атмосферой, отмечавшейся самими его творцами. Во многом он обернулся всплеском, лихорадкой самозванства – от религиозного до политического. Удушливый оргиазм в художественной культуре, поверхностно понятый Ницше в философии, Азеф, Малиновский, Распутин, Ленин – колоритнейшая череда самозванцев. И закончилось все это ничтожением бытия, катастрофой.

Хотя… Кажется, все-таки кое-чему «совки» научились. Поиски счастья невостребованных лишних людей обернулись ре-волюцией, самоутверждением воли, тотальным самозванством, разъединением людей (ср. с ре-лигией – воссоединением). Пир победителей, обернувшийся кошмаром 1930-х и принесший горькое похмелье, научил. Знаменитая фраза «Счастье – это когда тебя понимают» венчает не только исповедальность 1960-х, но и созревание общества. 1980-е и особенно 1990-е годы принесли осознание и даже убеждение, что счастье – это не воля (в том числе и навязываемая заботниками о всеобщем счастье), а свобода – быть хозяином собственной жизни, не обездоленным, а отвечающим за свои обстоятельства.

Придет ли сознание того, что человеку дана возможность преображения мира, возможность творчества? И сознание того, что преображение и творчество удаются только в той мере, в какой осознается ответственность и утверждается добро? Добро – оно же бытие, поскольку в глубинах бытия нет зла, а бытие утверждается в сердце души. Во всех прочих преобразованиях, оказывающихся самозванными, происходит накопление зла и силы разрушения, уничтожения бытия.

Поэтому проблема счастья не столько вовне, касается не столько мира внешнего, сколько мира внутреннего. И как же тогда быть с самим собой, если очень захочется счастья? Что такое освобождение от среды, отрешенность от внешних условий и рамок, «покой и воля»? Вечный кайф, «оттяг в полный рост», как говорят молодые?

Представление о счастье как освобождении тела, духа, разума – глубоко коренится в сознании и даже, как показали исследования В. Налимова и Ж. Дрогалиной, – в подсознании. Получается, что в нашем коллективном бессознательном архетипа счастье представлено чистой волей, но не как свобода?

В XII–XIII веках была такая ересь амальрикянская, провозгласившая свободу духа выше любого закона. Свобода эта, утверждавшая возможность рая земного, доходила до полного раскрепощения души и тела. В амальрикянских тайных «парадизах» допускалась не только свобода половых отношений братьев и сестер по секте, но и кровных братьев и сестер, родителей и детей.

Но что есть такая вольница, такое счастье, доведенное до своего «логического конца», как не самозабвение, утрату себя, своего самоопределения, буквально – своих пределов? Счастье взрывается пустотой и самоотрицанием. Свобода воли оборачивается волей к неволе. Кайф – безответственностью и самозванством.

В свое время поколение хиппи – «цветов жизни», поколение «новых левых», заигрывавшее с наркотическим кайфом, зачитывалось «Степным волком» Г. Гессе, где описывался опыт подобного раскрепощения – наркотического и эротического. Утверждаю – Гессе был прочитан этим поколением неправильно. Главное – не раскрепощение героя, а его общение с миром бессмертных: Моцарта, Бетховена…

Счастье – не расслабон и оттяг, не нирвана вечного кайфа, а работа ума и души. Творческое созидание. Плетение ткани бытия, а не ее разрушение или выпадение из нее. Счастье – свобода, а не воля. Воля – лишь инстинкт свободы, самоотречение до неволи, где меня нет. Свобода – ощущение и знание полноты своей вплетенности в реальность, своей укорененности в ней, своей ответственности за нее, что от тебя что-то зависит и ты знаешь – что.

Счастлив может быть только свободный человек. Его ждет полнота бытия. Вольный – всегда лишний, выпадающий из бытия. Его ждут тоска и одиночество.

Нравственность свободного человека – нравственность не целей (того, чего еще нет), а средств, оценки и выбора именно реальных средств. Необходимость судить не по целям, а по средствам – главное достижение философии нравственности и практической этики XX столетия. Зло и добро различаются именно по обстоятельствам – где, когда, с кем, как… По обстоятельствам образа действия – особенно. Цели не судимы, счастье не подсудно. Подсуден путь к нему.

Философия счастья – не имморализм наслаждения и не этика долга. Счастье – не самозабвение, когда личность распускается, как кусок масла на сковородке. Оно есть переживание и сознание полноты сопричастности. Поэтому философия счастья есть философия спасения. Себя как личности и своих обстоятельств, за которые ты ответственен. Наверное, нас еще ждет школа счастья – реального и призрачного. А может быть, мы уже прошли начальный класс этой школы в советском опыте, опыте з/к…

Воля – инстинкт свободы. Свобода – сознание воли. Воля – самозванство и невменяемость. Свобода – самоопределение и самопреодоление. Постановка пределов и границ своей ответственности. Свобода – самоограничение воли? И да и нет. Да – как знание пределов. Нет – как выход к новым пределам и границам. На основе выявленного или созданного спроса. На основе новых вопросов и новых ответов.

Свобода, судьба и воздаяние

Если свобода – мера моего не-алиби-в-бытии, то она становится моей судьбой – конкретным содержанием проживаемой и переживаемой тканью бытия. Моя часть в общей ответственности за целое мира – моя жизненная доля и есть моя судьба. Но это моя судьба только в той мере, в какой я свободен=ответственен в этой доле. Столкновение воль, война воль усмиряется только самой сильной волей, насилием и выстраиванием иерархии воль – как в стаде или банде. Парадокс в том, что чем ближе к вершине этой пирамиды, тем менее свободна воля.

Не-алиби-в-бытии и «космическая» рациональность едины с проблемой судьбы. «Космос» как гармоничное целое мира складывается из «мойр». Мойры – самые непререкаемые богини. Каждый из античных богов пребывал в своей «мойре». Мир был разделен между ними по жребию, а непременный атрибут богини судьбы – весы. Равновесие мира, равновесие отношений, равновесие целого – вот критерий не-алиби-в-бытии, критерий ответственности и указатель истинного пути. Указатель дао-истины как дао-пути – в уравновешенных весах судьбы.

На весах судьбы и человеческая судьба, его не-алиби-в-бытии. Талант – первоначально – мера веса. А «мойра» – границы, пределы власти и земли, произвола богов и людей, причитающейся им доли власти, земли и богатства[274]274
  Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск, 1990. С. 133.


[Закрыть]. Получается, что свобода – осознанная необходимость? Мера взвешенного и отвешенного тебе? Где же справедливость?

Еще Аристотель выделил два вида справедливости: уравнительную и распределительную. В первом случае речь идет об уравнении потерь и выгод в отношениях. Это «справедливость при обменах», когда вне зависимости от личных качеств люди оказываются равны перед законом. Справедливо же то, что восстанавливает исходное равенство и равновесие, нарушение чьим-то преступлением, нанесением ущерба другим, который должен быть пропорционально возмещен. Талион, золотое правило этики, категорический императив питаются из этого источника.

Распределительная же справедливость исходит из достоинств людей, точнее – их заслуг перед обществом, доблестей, способностей и т. д. Важно, и Аристотель это подчеркивает, что распределительная справедливость не универсальна, а зависит от общественного устройства и принятой системы ценностей: «Мерило достоинства не все видят в одном и том же, а граждане демократии видят его в свободе, олигархии – в богатстве, а аристократии – в добродетели»[275]275
  Этика Аристотеля. СПб., 1908. С. 88–89.


[Закрыть].

Уравнительное равенство космично и экологично, сравнивает не цели, а средства достижения единой цели – равновесия и гармонии целого. Распределительное равенство – суд человеческий – технологично, оправдывается целями и воздается «по заслугам» перед ними. Так, в сталинистском обществе, чрезвычайно стратифицированном в зависимости от получаемых льгот и привилегий, система ценностей зиждется на верноподданничестве Административной системе. Даже денежное вознаграждение оказывается зависимым не от экономических, а преимущественно от политических критериев. Возникает система тотального политического распределения не по труду, не по уму, а по близости и верности власти. Объективно распределительная справедливость хотя и ведет к уравниловке перед лицом аппарата управления, но это равновесие оказывается орудием сохранения социального неравенства, то есть в конечном счете отрицанием справедливости.

Тяготение рационалистического утопизма к распределительной справедливости и революционному перераспределению вполне объяснимо. Оно происходит из стремления человека вырваться из зависимости от случайностей жизни. Место рождения, условия жизни, удачность или неудачность стечения обстоятельств, просто везение создают различные «стартовые» условия жизнедеятельности. Но уравнительную справедливость не следует путать с уравниловкой – следствием справедливости распределительной. Уравнительное равенство сохраняет человеческую зависимость от жизненных случайностей. Гарантируя соблюдение правил жизнедеятельности, она не гарантирует равных результатов. Распределительная же справедливость ориентирована именно на равенство результатов. Как конечных, фактических, так и желаемых – целей. Поэтому распределительная справедливость неизбежно порождает, с одной стороны, иждивенческие потребительские настроения, а с другой – насаждение единых целей и ценностей.

Помню, как мой отец упорно заполнял карточки спортлото, несмотря на все приводимые мною доводы о малой вероятности выигрыша. Единственный, но по своему убийственный аргумент, который он приводил в ответ: «Другие выигрывают, почему не я?!» Требования компенсации всех возможных потерь при переходе к рынку – того же уровня аргументация. Потому же Россия никак не может вот уже полтора столетия пройти через игольное ушко первоначального накопления. «Почему не я?!» Уравнение конструктивно, направлено на справедливость отношений людей с разными талантами, убеждениями. Гарантируется справедливость средств и способов их действия. Остальное – дело их совести и нравственного выбора. Распределение деструктивно, несозидательно.

Восходит эта установка к религиозной, по сути дела, идее воздания на основе высшей справедливости. В потустороннем мире и на Страшном Суде каждому воздастся за грехи его, по заслугам. Жажда высшей справедливости выражает чувство угнетенных, их стремление к лучшей доле, лучшей судьбе. Этой жажде установить высшую справедливость, Царство Божие на земле и обязано человечество уравнительными утопиями, столь притягательными угнетенному сознанию, «легкостью» революционных перераспределений. Тысячелетиями знамя социального освобождения – знамя распределительной справедливости, знамя ликвидации привилегий и перераспределения. И всегда действия под этим знаменем несли насилие и разрушение. Конструктивное же созидание начиналось с совершающегося рано или поздно поворота к уравнительной справедливости, поворота на пути свободы.

Диалогичность, рынок и демократия

В ситуации свободы общество пронизано тотальным диалогом – взаимооплотнением судеб (мойр) взаимным спросом. В экономическом плане этот диалог предстает рыночными отношениями, в политическом – демократией.

В высшей степени спорным является мнение Н. Бердяева, будто можно мыслить коммунизм в экономической жизни, соединенный со свободой. По мнению Бердяева, возможны два принципа хозяйствования. Первый – преследуй свой личный интерес, и это будет способом хозяйственного развития целого. Взаимное удовлетворение взаимного интереса оказывается выгодным для развития целого, общества, нации, государства. Второй – служение другим, обществу, целому, и в итоге этого служения человек получает все, что ему необходимо для жизни.

Беру на себя смелость утверждать, что второй путь – тупиковый. Идя этим путем, человек и общество соскальзывают в самозванство. Сверхорганизация общественной жизни ведет к полной дезорганизации жизни духовной. Последняя превращается, по словам А. Швейцера, в организацию бездумья. Человек, утрачивающий свободу выбора и ответственность, живет как рабочая сила, но не как человек. «Абсолютная праздность, развлечение и желание забыться становятся для него физической потребностью»[276]276
  Швейцер А. Культура и этика. М.,1972. С. 42.


[Закрыть]. Место личности занимает «лица всеобщее выраженье» – man. Административная система, ее аппарат, распределительная экономика создают искусственный спрос на себя, присваивают себе право на владение и распоряжение. Химерический спрос создает химерическую свободу – произвол самозванчества de facto.

В рыночных отношениях, если я хочу создать и расширить свою зону автономного поведения – зону свободы и ответственности – я должен привести свои интересы в соответствие с интересами других, найти или создать спрос на себя, признание себя и своих результатов значимыми. Не объявить их таковыми (самозванство в ситуации воли), а получить признание. Это дает деньги, новые возможности, но другого пути нет – только через признание другими моей значимости, я могу стать свободнее по мере приведения своих интересов в соответствие с интересами других. Свобода – переход от беспредела воли к оплотнению ее в диалоге с другими во вполне определенную свободу.

Иначе говоря, ситуация свободы и судьба как доля – не означают равновесия в духе тепловой смерти вселенной. Это равновесие не статическое, а динамическое, равновесие вечно живого диалога. Но не дорогой ли ценой покупается свобода? Не предстает ли она проституированием на потребу другим? Проституирование, как известно, гарантирует доход. Самозванец же на доход претендовать не может – он ведь не ориентируется на интересы других, на их потребу. Его достаток не от дохода – самозванец просто берет, присваивая результаты чужого труда. И если где и возникает проституирование личности, так это в ситуации воли и при труде во имя общего целого. Опираясь на метафору О. Мандельштама «Есть блуд труда и он у нас в крови», М. Н. Эпштейн привел убедительные экономико-эротические аргументы ее развивающие.

Бытие человека в заорганизованном обществе – бытие заменимого «винтика». Все равно с кем, все равно чем заниматься. Труд – «первая жизненная необходимость» – становится чем-то вроде регулярного отправления надобности. Его неконструктивная бестолковость ведет к трате сил и энергии впустую – сродни рукоблудию. Это труд – мастурбация. В своей самодостаточности – труд ради труда – он порнографичен. Он враждебен творчеству, индивидуальности, теплу сердца – равнодушен, механичен, экстенсивен. Это разврат жизни, коллективная оргия, свальный грех. Организаторы же этого разврата – те же сутенеры и рэкетиры, пользующиеся плодами разврата других. Занимаясь «блудом труда», человек одержим стремлением забыться. Невменяемое са-мозабытье самозванца. Это самозабытье включает и сам труд, но может сопровождаться и пьянством и вести к самоубийству. «Когда человек хочет убить себя выстрелом, но этого кажется ему недостаточно – и он убивает себя делом, как Корчагин. Иногда человек убивает себя делом, но этого оказывается недостаточно, и он убивает себя выстрелом, как Маяковский»[277]277
  Эпштейн М. Н. Блуд труда //Родник. 1990. № 6. С. 49.


[Закрыть].

Либо любящее сердце индивида и растущее из него бытие, утверждаемое свободой, либо коллективный блуд, питаемый насилием и кровью. Блуд и Blut созвучны.

Диалогическая структурированность общества экономическим спросом первична по отношению к диалогичности демократии. Демократия – итог, результат и упаковка всюду плотных рыночных отношений, удовлетворения взаимного спроса свободных и ответственных субъектов. Отсутствие диалогической структурированности социального пространства рыночным способом создает ситуацию воли. Диалог превращается в самозванческие монологи или в один тотальный монолог. Попытки реализовать демократические институты в обществе, находящемся в ситуации воли, заранее обречены на неудачу, так как зависают в безвоздушном, не структурированном социальном пространстве ничем не ограниченной воли.

К демократии общество может прийти только через навык социального диалога на основе взаимозаинтересованного удовлетворения взаимного спроса. Политический диалог есть следствие диалога экономического. Демократия в отсутствие рынка ведет даже к обратному результату – распаду технологий и развалу производства. В рабочее время люди начинают заниматься политикой, а в свободное от работы время – искать способы заработка. Деятельность же партий дестабилизирует общество еще больше. В ситуации воли все играют в «крутых ребят», во всезнаек, очень деловых людей. Никто не скажет «не знаю» – всегда найдется сотня глоток, каждая из которых завопит «я знаю!». И потому каждый блефует.

Как это ни покажется парадоксальным, но путь к рынку лежит не через демократию, а через жесткую политическую стабильность и власть – вплоть до запрета на политическую деятельность партий. Но такая сильная власть должна полностью развязывать руки в экономической сфере. И тогда, по мере уплотнения общественного пространства рыночными отношениями, сильная власть окажется неадекватной такому обществу и сама сползет с него, как старая кожа, как омертвевшая кожура с нового плода. Политический диалог (демократия) возникает через диалог экономический (рынок). Но возникнуть экономический диалог может только в условиях политического монолога. Парадокса в этих рассуждениях нет. Политический монолог сильной власти – не тоталитаристский примат целого – он уже ограничен хотя бы тем, что не вмешивается в духовную, экономическую, художественную и научную сферы, ограничивая себя сферой политической, главные задачи которой – гарантии уравнительной справедливости и правовое государство.

О государстве и партии можно и нужно судить не по их целям, а по используемым ими средствам. Если исходить из всеобщей войны воль и искать средства, гарантирующие защиту личности, то следствием будет правовое государство, парламентаризм и т. п. Социальная защита от самозванства. Если же делать акцент на нравственности личности и отсюда идти к политике, то ничего кроме тоталитаризма получиться не может. Весь российский и советский исторический опыт показывают этот итог – самозванство.

Самозванство – торжество метафизической воли к власти, метафизического нигилизма. Сталинизм и гитлеризм – реализация этой метафизики. После них человечество сталкивается с острейшей необходимостью ограничения безудержа воли к власти. Рационалистическая воля к истине, выразившаяся в прогрессе науки, была распознана Ницше, который прозрел в грядущем сайентизме главное – волю к власти. Воля к власти – чистое воление. Воле-ние воли. Воление повеления. И XX век раскрыл реальное содержание этого самозванства.

Но что может ограничить волю? Оформить ее? Без определяющих ограничений она уходит в ничто, распыляя и ничтожа мир, природу и бытие. Это воля, упорядочивающая воли самозванцев? Право? Экологическая необратимость законов природы? Очевидно, что человечество начинает движение вспять, стукнувшись о невидимый нравственный предел. Столкнувшись с тотальными следствиями тотального самозванства человечество вынуждено само искать самоограничения. Это движение вспять, но осмысляя пройденное, принимая возвращаемое. Например, осмысляя и принимая как ценности истину и добро. Потому как воля к власти – принцип любого ценностного полагания. Но как и категорический императив – метапринцип нравственности – не может быть основой реальной нравственности и поведения, так и воля к власти предполагает реальную работу души в познанных человеком пределах.