Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

В конечном счете практическая идеология управленческой деятельности оказывается основанной на двух внешне противоположных принципах:1) принципе произвола, создающего иллюзию легкости и неограниченности преобразовательной деятельности;

и 2) принципе оптимальности и оправданности абсолютно любой целенаправленной деятельности. На самом деле эти два принципа суть следствия единого тоталитаристски-рационалистического утопизма, оказывающегося глубоко консервативным по своей природе и содержанию. Л. Г. Ионин говорит даже о «консервативном синдроме»[228]228
  Ионин Л. Г. Слово и дело критики. М., 1989. С. 94.


[Закрыть]. В самом деле, это сознание и эта идеология, с одной стороны, признают оправданными и необходимыми сложившиеся реалии политической, экономической и социальной жизни. Не только потому, что «все действительное разумно», но и потому, что они есть плод целенаправленной деятельности носителей объективного знания и выразителей всеобщих интересов («все разумное действительно»). С другой стороны, сама эта оправданность, «священность» и «сакральность» существующего положения дел постоянно изменяется в результате ничем не сдерживаемого произвольного «творчества» аппарата власти. Рационализм и насилие (произвол) сливаются воедино не в теории, а на практике.

Сталинская форсированная индустриализация на основе закрепощения крестьянства, массовых репрессий, принудительного труда, государственного гнета, использования инерции революционного воодушевления и иллюзий – был путь быстрой, но и поверхностной, однобокой трансформации уклада жизни. «Она не только не означала создания социально-психологических, политических, инфраструктурных и, наконец, утонченно-культурных заделов для перманентной модернизации в будущем – напротив, сталинизм словно бы выкорчевывал саму возможность таких заделов»[229]229
  Баткин Л. Стать Европой //Век XX и мир. 1988. № 8. С. 33.


[Закрыть].

По точному замечанию Л. Я. Гинзбург, «человека касается то, относительно чего его среда создает установку внимания»[230]230
  Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1980. С. 307.


[Закрыть]. Если борьба с голодом, в которой участвовали Толстой и Чехов была даже модным занятием для скучающих дам, то это было лишь свидетельством определенной энергии общественного опыта, имеющего возможность влиять на ход вещей. Голод 1933 года «пропущен» обществом, так как люди ни за что не отвечали и ничем никому не могли помочь. Это не вошло в поле их ответственности и не могло быть им вменено – впрочем как и вся их жизнь. Поэтому люди были равнодушны и не занимались тем, что их не касалось и за что с них непосредственно не спрашивали. То же относится и к коллективизации, репрессиям, процессам. В силу этих механизмов люди могли шумно протестовать против войны в Испании или Вьетнаме, но не замечать ГУЛАГа или войну в Афганистане. Постепенно люди становились «имманентными» личностями, находящими ценности и оправдание бытия в себе самих, готовых принять лагерную мудрость «сегодня умри ты, а я – завтра».

Не умереть ради идеи, а убить ради идеи – подобная идеология разрушительна для нравственности общества и личности. Тоталитарно-государственная ответственность «сверху вниз» по вертикали привела к обрушиванию горизонтальных связей между людьми. Это общество без репутации, чести и достоинства личности. Человек – и манкурт, и архаровец из известных произведений Ч. Айтматова и В. Астафьева: иждивенец и перекати-поле, беспамятный маргинал, завистник и агрессивный потребитель одновременно.

Полное самовластье на всех уровнях от вождя-хозяина до местных «хозяйчиков» подкреплялось одновременным героизмом и энтузиазмом, «агрессивной послушностью». Показательно, что их проявления идут по угасающей от движения стахановцев к целине и «бригадам коммунистического труда». Вырождение энтузиазма сопровождалось и ослаблением самозванства «в центре». Но лишь усилило его на местах. Ослабление централизованного контроля лишь способствовало развертыванию коррупции и организованной преступности.

«Пока действовала параллельная властвующей иерархии система централизованного устрашения, возможности произвола были сконцентрированы в основном на верхних этажах бюрократической пирамиды, а условия для круговой поруки локального и ведомственного порядка оставались ограниченными; когда же эта система рухнула – при сохранении основных устоев командно-бюрократической системы, локальные клики, кланы, мафиеподобные организации получили простор для своего распространения»[231]231
  Гудков Л., Левада Ю., Левинсон А., Седов Л. Бюрократизм и бюрократия: необходимость уточнений //Коммунист. 1988. № 12. С. 82.


[Закрыть]. В коридорах власти на самых разных ее уровнях начинает ощущаться смрад организованной преступности.

Заигрывавшиеся ранее в Данко и Тимура все более перерождались во множество мафиозных бармалеев тотального аппаратного кормления.

Как писала мудрая Н. Я. Мандельштам, «…но всякая идея имеет начало, кульминацию и спад. Когда начинается спад, остается инерция: юноши, которые боятся перемен, опустошенные люди, жаждущие покоя, кучки стариков, напуганных делом рук своих, и мельчайшие исполнители, которые механически повторяют внушенные им в молодости слова». Речь идет об эпохе настолько близкой и настоящей, что она не ощущается до конца пережитым вчерашним. Так бывает иногда поутру, что звучат в тебе вчерашние споры, голоса. Душой и умом ты еще там, с ними. Но наступившее и разбудившее тебя утро есть начало уже наступившего – другого – дня. Такое неизжитое еще недавнее вчера, вчерашнее сегодня, не всегда дается для целостного осмысления, разбивается на сюжеты, «картинки», лица, ситуации. Поэтому вновь полезно прибегнуть к посредническому осмыслению художественной литературы.

Исключительного внимания в этом плане заслуживает творчество В. С. Маканина. Отнюдь не только потому, что кем-то из критиков Маканин был назван «чемпионом критических разборов 80-х годов» – критики действительно с завидным постоянством вновь и вновь, вопреки нежеланию редакций (значит, не по «заказу», а по зову ума и сердца), обращались и обращаются к его непритягательным, на первый взгляд, произведениям. И не только потому, что это «модельный», как его иногда называют, писатель – в том смысле, что он любит строить мысленные модели и эксперименты, образные «конструкты», заостряющие осмысление на существенном, позволяющие «поиграть» с этим существенным. Как это делается с крысиным лабиринтом в «Предтече»; с «любящими», сначала ощипывающими «любимого», а потом втыкающими в него «от щедрот душевных» («Голоса»); с Богом, пытающимся на всех натянуть заведомо короткое одеяло («Ключарев и Алимушкин»), и т. д. Разумеется, все это облегчает и осмысление, и использование маканинских «моделей» в качестве примеров. Но главное не в этом. Маканин не придумывает свои «конструкты», а обнаруживает их в жизни. Фактически это архетипические мифологемы общественного и личностного сознания, живущие в его коллективном бессознательном – то ли под-, то ли сверх-сознании. Внимание к Маканину обусловлено чем-то глубинным, нашедшим свое выражение и в языке, на котором не то что говорят – думают современники, и в стилистике, и в типологии проявлений нового советского (именно – советского) сознания 60–80-х годов, типологии, которая по представительности и открываемой новизне не уступает чеховской: среди маканинских персонажей – интеллигенты, технари и гуманитарии, работяги, служащие, зеки, бомжи… Маканин не только удивительно полно представил и выразил феноменологию этого сознания, в его рассказах и повестях идет напряженный, хотя и неявно заданный диалог авторского сознания (не идентифицируемого как явно маканинское) и сознания персонажей. Это многоголосие составляет удивительный портрет эпохи, отчаянно пытающейся понять самою себя, свои истоки и корни, цели и перспективы, а главное – настоящее.

Сам Маканин долго отказывался от комментариев своих ранних произведений и вообще любых форм проявления своей собственной позиции помимо публикаций. Известно лишь одно его интервью, данное в свое время ленинградскому видеоканалу «Пятое колесо», дававшееся не для публики и вышедшее в эфир вопреки воле писателя. Пожалуй, только в повести «Отставший» Маканиным дается самооценка и идентификация своей позиции как позиции «отставшего»: от «Нового мира» А. Т. Твардовского, от хрущевской «оттепели», от литературного процесса (до самого последнего времени Маканин не печатался в периодике, а хоронил, по его словам, свои рассказы в братских могилах малотиражных сборников). Это позиция отставшего и одновременно – верного хранителя этих традиций. В упомянутом телеинтервью писатель отнес себя к «озимому поколению» – высеянному, но неуспевшему взойти и покрытому, придавленному снегами застоя, под которыми оно и прорастало.

Это сознание эпохи полностью развернувшегося вируса духовного СПИДа сталинизма, действия его различных «штаммов»: административно-командного, газетно-энтузиазмического, военно-казарменного, алкогольного, безхозяйственно-теневого и т. д. Это время торжества и застойной перезрелости мифократии и рационалистически-утопического бюрократизма. Вирус настолько развернулся, что успел уже практически уничтожить среду собственного обитания: экономическую, духовную, политическую – начал зависать в созданной им же самим пустоте. И одновременно это эпоха не только стагнации и разложения, но и ростков альтернативного духовного поиска, прорастающих и вызревающих до лучших времен.

Основная часть населения только-только обжилась в отдельных квартирах, в которые люди переехали из бараков и коммуналок с их коверкающим душу бытом. Нравственность этого сознания Маканин определяет как барачную этику в отдельных квартирах. Главное отличие этого сознания, в отличие, например, от сознания «победителей» – в сознании собственной несостоятельности, ан-тичеловечности и бесперспективности. Оно рефлексивно, направлено не энтузиазмически вовне, а на самое себя, озабочено собой, собою мается. Главная маята связана с осознанием своей неукорененности, сорванности, отсутствия корней и зависания в пустоте. Эта сорванность может пробиваться в подсознание, заставляя искать, нащупывать глубинные связи и истоки («Голоса», «Утрата»), может гнать человека с места на место, загоняя в одинокую смерть на краю света («Человек убегающий»).

Неукорененное, сорванное сознание маргиналов второго, а то и третьего поколения, сбивает людей в «рой», закрепляя в кругах компаний-стай, в которых четко различаются «свои» и «чужие» («Старый поселок», «Место под солнцем»). Фактически это аналог и продолжение барачно-лагерных стаеобразных общностей. Для человека до отчаяния важным становится быть своим в какой-то стае, стать «чьим-то», потому что сам по себе он – ничто. Только принадлежность к чему-то (клану, стае, партии, клике…) дает «ум», «честь» и «совесть», одновременно освобождая от ответственности. Невменяемость, воля к неволе и самозванство приобретают одновременно бытовой и метафизический характер. Самозванство проело бытие до обеденного быта, став духовной атмосферой общества и формой его бытия – всех и каждого.

Чутко уловлено Маканиным восторженное преклонение интеллигенции не просто перед «народом», а перед «прошедшим лагерь», вплоть до самоотдачи на поругание уголовнику-рецидивисту, которому приписываются «высокие страдания» («Отставший»). Интеллигентные люди, несмотря на комплекс вины и их стремление слиться с «роем», разобщены и изолированы, не нужны не только обществу, но и друг другу. Суетливая активность одних сочетается с не менее судорожным недеянием других. И над всем царит, все пронизывает идея справедливости как равенстве. В условиях, когда на всех заведомо не хватит счастья и благ («Ключарев и Алимушкин»), жилья («Пора обменов»), любви («Отдушина»). Даже в творчестве действует своеобразный «закон Ломоносова»: чем больше «прибавляется» в профессиональном творчестве, тем больше «убавляется» в народной среде, его питающей («Там, где небо сходилось с холмами»).

Нетерпимость является в самых разнообразных формах и ко всем «не своим»: от нравственного ригоризма молодости («Прямая линия») до эпического противостояния «красногвардейской» и «дворянской» бабушек, беззаветно любящих своего внука («Голубое и красное»), до мафиозности «стаи» («Старые книги», «Место под солнцем»). Нетерпимость приобрела «онтологический» характер, максима «не высовывайся» настолько глубоко вошла в кровь и плоть, что человек начинает безотчетно, испытывая при этом одухотворенность и духовный подъем, даже себе во вред, набрасываться на любого, кто хоть чем-то отличается и выделяется («Антилидер»).

Вся эта симптоматика, как нетрудно заметить, проявлялась и раньше – в предистории, в героическую эпоху и в апофеозе. Но для «озимого» сознания специфична именно безысходная рефлексия собственной чуждости, стремление и невозможность уйти от самого себя. Это больное сознание больного общества, осознавшего свою болезнь и ее источник – неправедную жизнь и ложь.

Прописываются Маканиным и линии поисков возможного «спасения». Его можно искать, самозабвенно вписываясь в «систему» («Место под солнцем»), что неизбежно несет утрату себя и крах. Можно искать спасения в вере, дающей «энергию заблуждения»: то ли в отстаивании застарелых «принципов», то ли в надежде на чудо, что есть кто-то, кто спасет в последний момент, как спасаются «верующие» крысы в смертельном лабиринте («Предтеча»). Можно «очиститься», покаяться правдой о себе перед другими – так лечит безнадежных онкологических больных Якушин в «Предтече». Беда в том, что все эти пути «спасения» оказываются основанными на все той же нетерпимости. Даже – последний путь. Каяться, отказываясь от своего прошлого – выкапывать и выбрасывать очередной труп, как в фильме Т. Абуладзе – вряд ли конструктивное и нравственное занятие.

Фактически речь идет о тупиках и распаде сознания самозванного Данко-конспиратора. Поразительно, что даже этот обертон чутко ловится Маканиным. В «Один и одна» рефреном проходит тема уподобления двух интеллигентов конспираторам, которые слишком долго носили в карманах свои половинки золотой рыбки-пароля. При встрече они друг другу не открываются – края половинок стерлись и не стыкаются. («Победители» очень легко и быстро «стыковались» – показательно сравнить тогдашние быстротечные гражданские браки и нынешние томительные поиски супруга). Они оказываются ненужными и новой стае хищников, дорогу которым сами же открыли.

Геннадий Павлович в «Один и одна» сопоставим и с прекраснодушным Маниловым (что лежит на поверхности), и со Степаном Верховенским, не признающим в «бесах» своих духовных наследников. Как и сердце Данко, их душа растоптана теми, кого они вели за собой. Цикл феноменологии данного сознания сюжетно замкнулся. Можно сказать, что Геннадий Павлович завершает славную галерею «лишних», «новых» и «новейших» людей русской литературы.

Но в чем же возможная позитивная альтернатива «действительного спасения»? Наверное – в поисках корней, в прислушивании к «голосам», пробивающимся в ум и душу из толщи истории («Голоса», «Утрата»), дать возможность душе расти на этих корнях; искать «отставших» от безумных крысиных бегов «хранителей» с перебитыми руками и ногами («Отставший»), восстанавливая тем самым какие-то утраченные традиции. Вопрос только – какие? Как не попасться на призыв «голосов» того же самозванства? По крайней мере ясно, что бесперспективно и даже опасно искать что-то на стыках расползающейся ткани, на нестыкующихся стыках осколков («золотых рыбок») то, что казалось единым монолитом. Из этих осколков-льдинок составляется лишь одно «невозможное» Снежной Королевы и ее империи. Но это уже тема сегодняшнего дня.

У «озимого» сознания сохранялась иллюзия, что неверными методами осуществляются верные идеи. Несмотря на осознанную неправильность политики, сохранялась вера в правильность лозунгов. Теперь же возникает сомнение и в лозунгах. В свое время В. В. Розанов выводил российский социализм из религиозного сознания: ветхозаветная религия – живой синтез духа и плоти, новозаветное христианство – абстрагирование духа от плоти, социализм – абстрагирование буквы от этого духа. Если воспользоваться этой формулой, то сейчас можно констатировать «разбегание» букв, недавно еще составлявших слова, а возможно – и утрату букв.

Накал и ход перестроечных и постперестроечных дискуссий иногда напоминал сон Родиона Раскольникова.

«Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя… В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Какие-то люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало». Раскольникову привиделось нашествие невиданной «моровой язвы», идущей из глубины Азии на Европу, ее разносили «новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные». Но то сон, а тут явь действия, трихин самозванства.

Предшествовавший опыт сплошь и рядом оказывается неспособным дать ориентиры не то что в будущем – в настоящем. Даже язык, аккумулятор духовного опыта начинает играть весьма коварную роль. Опыт-то может быть разным, в том числе и злокачественным – он тоже хранится и накапливается в языке. Такие сгустки зла, «родимые пятна» могут стать привычными от повседневности и повсеместности стереотипами, шаблонами осмысления действительности, легко узнаваемыми чертами уютного дома души. Живет себе человек, целое общество в понятном мире, уму и душе удобно, нигде не жмет и не больно.

Родимые пятна, родинки, столь милые любящему сердцу, играют, как утверждают медики, двоякую роль. Накапливая меланин, они спасают организм от смертельной опасности. Но они же – центры этой опасности. Бывает, сковырнет человек нечаянно родинку и включит механизмы собственной гибели. Раковые клетки, лишенные центра локализации, разносятся по всему организму. Живые ткани метастазируются. Меланома. А то вдруг, родимое пятно само начинает болеть, распухать, кровоточить…

Раньше уже приводились некоторые «родинки» российского духовного опыта типа «нетрудовых доходов» (доход не может быть трудовым или нетрудовым, а законным или незаконным), «подлинной правды» (линь, кнут – орудие пытки еще в XIX в.), «подноготной» (тоже пытошный термин), «изумления» (еще один «дознавательный» термин – это когда вздернутому на дыбу прижигали пятки, а он «из-умлялся») и т. п. Не приведи Бог – сковырнуть такую «родинку» – добраться до буквального смысла таких расхожих стереотипов. Но когда общественность, будучи ошеломленной и изумленной, хочет знать подлинную правду и всю подноготную о нетрудовых доходах – стоит иногда притормозить инерцию восприятия замылившихся словесных стереотипов.

От сотрясений и перегрева общественного организма значения и смыслы некоторых родимых слов начинают распухать, изъязвляться… Весь знакомый, привычный, удобно понятный мир расползается на глазах, превращаясь в омертвелую ткань, отравляющую своими соками живое. Казавшийся крепким и уютным дом души разваливается, рушатся скрепы между людьми их осмыслений совместной жизни, а человек остается одинокий и беззащитный под пронизывающим холодным ветром жизни.

Меланома понимания. То, что переживает до сих пор наше общество. Пораженный ею, жаждущий понимания разум подобен Мидасу – все, чего он ни коснется, превращается в неожиданную собственную противоположность. Демократия – в игру само-званческих амбиций. Кооперация – в усиление монополизации и мощный механизм инфляции. Акции – в форму изъятия средств у граждан. Аренда – в средство закабаления. Рынок – в разбой. Правовое государство – в гонку законотворчества, регламентирующего все случаи жизни. Не буду множить примеры обессмысливания разумного – симптомы болезни.

Бессобственнику нечем гордиться, кроме как собственным происхождением. Но и тут – проблема. Парадоксальность СССР заключалась в самом его образовании и существовании. Партия интернационалистов быстро превратилась в банальную имперскую администрацию. СССР, таким образом, с одной стороны, воплощал идею союза равноправных народов, с другой – являлся прямым наследником империи, воспринимаясь как ее новое обличье, причем – в традиционной форме: русский центр и инородческая периферия.

Эта внутренняя противоречивость накапливалась и нарастала, не имея выхода и решения. Интернационализм идеологии вел к подъему национальных культур, становлению национальной интеллигенции и бюрократии, росту их амбиций на основе прежде всего – противостояния русификации. Политико-экономическая интеграция же вела к нарастанию роли русского языка, нивелировке культур. Провозглашавшаяся с трибун «новая историческая общность людей – советский народ» действительно состоялась – как Homo soveticus – деклассированный и денационализированный маргинал в нескольких поколениях. Репрессии, ГУЛАГ, сталинские переселения народов «в наказание», «стройки коммунизма», на которые съезжались люди со всех концов страны – все это привело к перемешиванию народов, соседству могил предков, соседству культур на одной улице, в одном доме, в одной квартире, в одной семье.

Но тут еще в советских паспортах этничность обозначалась как национальность. Да и в конституции записано, что наша страна является многонациональным государством с правом наций на самоопределение. И отмена руководящей роли КПСС, территориально-производственного принципа ее организации и деятельности, – фактически выдернули гвоздь, на котором держался СССР. Этно-федералистский дизайн, который никто всерьез не воспринимал, национальная политика, понимавшаяся как формирование культуры – национальной по форме, но социалистической по содержанию – новой исторической единой общности – советского народа, неожиданно наполнились реальным содержанием.

Драматизм ситуации усугубляется двусмысленным положением русского народа как наиболее денационализированного. Его «исход» на окраины и за пределы страны привел к еще большему перемешиванию этносов, произошло серьезное отклонение фактического расселения от границ союзных республик. СССР – был этнически больным обществом. Рано или поздно эта болезнь перешла бы в открытую и острую форму.

Трагедия демонтажа последней империи в том, что этот распад пошел по пути создания национальных государств. Экономические проблемы, низкий жизненный уровень, несостоятельное руководство не только усилили изначальное противоречие, но и разжали пружину, спустили курки. Национальное взаимоунижение, тотальная культурно-этническая маргинальность являются нравственной и психологической основой агрессивного популизма, определяющего лицо массового политического сознания. Униженный человек начинает гордиться своей паспортной принадлежностью. Возникает «война всех против всех», национальные распри и взаимошельмование. Никогда не исчезавший антисемитизм, армяне проклинают азербайджанцев, грузины – и тех и других, а все вместе – русских. Люди спасаются в одиночку и семьями (эмиграция), целыми республиками. Но сколько ни уезжает евреев и других эмигрантов, остающимся лучше от этого не становится. Сколько не пеняй на соседа, все равно придется искать союза и сотрудничества.

Демонтаж империи – очевидная объективная необходимость и дело времени. Проблема – в пути и методах. Кровавая бойня или достойный путь к достойной жизни? Творчество и жизнь или аннигиляция в черной дыре? Культуры не конфликтуют. Конфликтуют национально-политические амбиции и самозванство. Культура может быть хворостом в костре национальной розни, но может быть и средством осознания достоинства и свободной жизни среди других свободных людей, народов и культур.

Но проблема проблем – что должно произойти с русским этносом, отождествившим свою судьбу с судьбой империи? Малейший намек на упрек российскому духовному опыту обостренно воспринимается как русофобия, надругательство над «Святой Русью». Еще В. Соловьев писал: «Когда же от нас требуют прежде всего, чтобы мы верили в свой народ, служили своему народу, то такое требование может иметь очень фальшивый смысл, совершенно противный истинному патриотизму. Для того, чтобы народ был достойным предметом веры и служения, он сам должен верить и служить чему-то высшему и безусловному: иначе, верить в народ, служить народу, значило бы верить в толпу людей, служить толпе людей, а это противно не только религии, но и простому чувству человеческого достоинства»[232]232
  Соловьев В. С. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 281.


[Закрыть]. Чему же служит идея России сейчас? За неимением позитива в государственных и гражданских формах допетровской Руси, славянофилам не оставалось ничего иного, как схватиться за чисто внешние формы быта: бороды, одежду… В этом плане нынешние русофилы ничем не отличаются от них. Надо помнить только, что их попытка рефлексии национального самосознания окончилась практически ничем. Поддевка, смазные сапоги, сарафан, квас – что и сталинские «принципы» – пустые формы без духовного содержания. Реальное содержание – православие и империя, «Святая Русь» – собирательница земель и народов.

Данилевский, задаваясь в «России и Европе» вопросом: почему Европа так не любит Россию, видит ответ в том, что Европа боится нового и высшего культурно-исторического типа, призванного сменить дряхлеющий мир романо-германской цивилизации. Это мнение оспаривалось тем же В. Соловьевым: «Европа с враждою и опасением смотрит на нас потому, что при темной и загадочной стихийной мощи русского народа, при скудости и несостоятельности наших духовных и культурных сил, притязания наши и явны, и определенны, и велики. В Европе громче всего раздаются крики нашего “национализма”, который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царь-град, при случае, пожалуй, и Индию. А когда спрашивают нас, чем же мы – взамен забранного и разрушенного – одарим человечество, какие духовные и культурные начала внесем во всемирную историю, – то приходится или молчать, или говорить бессмысленные фразы. Но если справедливо горькое признание Данилевского, что Россия “начинает оказываться больным, расслабленным колоссом”, то вместо вопроса: почему Европа нас не любит – следовало бы заняться другим, более близким и важным вопросом: чем и почему мы больны? Физически Россия еще довольно крепка, как это обнаружилось в ту же последнюю Восточную войну. Значит, недуг наш нравственный: над ним тяготеют по выражению одного старого писателя (Юрия Крижанича. – Г. Т.), “грехи народные и неосознанные”. Вот что прежде всего требуется привести в ясное сознание. Пока мы нравственно связаны и парализованы, всякие наши собственные стихийные силы могут быть нам только во вред. Самый существенный, даже единственно существенный вопрос для истинного, зрячего патриотизма есть вопрос не о силе и призвании, а о “грехах России”»[233]233
  Там же.


[Закрыть].

Этот раздел книги и написан об этих грехах и о главном среди них – грехе самозванства.

Глубокий распад мифократии можно было бы расценивать как безоговорочно положительный процесс, как основу и источник рационального осмысления, социального диалога, терпимости, утверждения человеческого достоинства. Перестройка и реформы могли бы стать духовным обновлением, несущим ценности свободы, личностной ответственности и творческой инициативы. Однако приходится употреблять сослагательное наклонение.

Язык продолжает заклинать его, вызывая тени и призраки. «Октябрьская революция – плод жидо-массонского заговора, но мы не можем поступиться ее идеалами» – сущность позиции отечественных национал-коммунистов, позиции истерико-невротической, утратившей ориентации в реальности и потому проклинающей и заклинающей эту реальность вязью бессмысленных словосочетаний. «Прогностическая педагогическая модель организационно-воспитательного воздействия культурно-просветительного учреждения на неинституционализированные молодежные объединения», «когнитивная модель парадигматической структуры рекреативной бифуркации микрокосма личности» – это уже из камлания деморализованных профессионалов от теории и практики культпросветработы. Разница только в том, что красно-черные национал-патриоты пользуются привычной оценочной лексикой, а «специалисты» привычно вяжут паутину из красивых заграничных терминов. Ни то, ни другое к реальному существу дела отношения не имеет. Меланома понимания.

Главная опасность – не просто в экономическом и техническом отставании. На протяжении разложения общества произошел скачок в сфере потребностей и их осознания. Рост образования, квалификации, урбанизация, ослабление страха, рост открытости общества, знакомство с жизнью за рубежом – все это создало почву для стремительного роста уровня притязаний. На этот процесс работала и галопирующая инфляция и атмосфера нравственной вседозволенности. Речь идет о разрыве между реальными условиями жизни и жизненным стандартом – тем уровнем, который большинством населения понимался как нормальный. Поэтому, хотя фактическое потребление и возросло, степень удовлетворенности потребностей – снизилась. Субъективно это воспринимается как простое ухудшение жизни. Новые поколения не удовлетворялись тем, что было нормой для их отцов и матерей в питании, одежде, жилье, досуге, общении. Отсюда рост недовольства, социального напряжения, преступности.

Вместе с тем дальнейший прогресс предполагает уже не только замену административно-командного механизма рыночной экономикой, многоукладностью и т. д. Надо еще пресечь систему злоупотреблений аппаратного рэкета, рвущегося на рынок, который от этого становится «большой дорогой». В социальной сфере мало преодолеть остаточный подход и привести в соответствие потребности и реальное благосостояние. Необходимо преодолеть коррупцию и казнокрадство, уравниловку и выводиловку. В политической жизни недостаточны демократизация, переход к управлению на основе законности, формирование основ правового государства. Надо устранить самовластье местной и ведомственной бюрократии, распространение клановых связей, организованной преступности, остатков не только сталинской тирании, но и застойной олигархии и перестроечной охлократии. Печально то, что сталинский геноцид сделал свое дело. Подавляющее большинство политических, идеологических, экономических, военных кадров составляют люди просто не знающие, что такое демократия, современное (в условиях второй половины XX века) управление, что такое хозрасчет и экономический механизм вообще. В этом смысле наше общество не может сравниваться даже с китайским, венгерским или даже с бывшей советской Прибалтикой – в них сохранились поколения людей, знающих, что такое ответственный труд и политическая культура. Полная несостоятельность руководства. Остервенелый обыватель-потребитель. Интеллигенция, способная только подзуживать и подначивать.