Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Поводов для надежд мало. Дело обстоит намного трагичнее, чем кажется на первый взгляд. Либо сталинизм будет изжит полностью и до конца, и общество вступит на путь цивилизации, либо оно скатится в историческую помойку – независимо от того, какими иллюзиями будет устлан путь туда. Главная беда в том, от чего не откажешься в одночасье и не перестроишь по директиве – в нашем сознании. Избавление от сталинизма в восточной Европе произошло относительно легко и быстро потому, что он там насаждался искусственно, не имел духовной почвы и легитимности. В нашем же обществе, в результате многолетнего, если не многовекового очищения идеи тождества желаемого и действительного, торжества самозванческой «жизни в идее», преобладают искаженные и очень далекие от реальности представления о собственной жизни, о жизни другого мира.

Питерская детская газета по договоренности с фирмой «Уолт Дисней энд компани» провела конкурс, посвященный героям популярных мультфильмов. В фантазиях некоторых участников конкурса крокодил Гена и Чебурашка отправлялись в гости к Микки Маусу, утенку Дональду и другим, превращаясь в миссионеров, объясняющих недогадливым американцам преимущества социализма. Один мальчик даже придумал «подвиг» для крокодила Гены: отправившись гулять по Нью-Йорку и увидев плачущего негра, которому не заплатил за работу толстый злой буржуй, Крокодил укусил этого буржуя. Достойная эволюция кибальчише-тимуровского сюжета. Для многих ребят борьба с несправедливостью весьма мило уживается с потребительством: исполнив свой «долг» мультгерои бежали по магазинам и, закупив побольше подарков, улетали домой.

Чиновники открывают коммерческие банки, кооперативы и сдают в аренду здания под валютные гостиницы. И дети, озабоченные подарками из Нью-Йорка после свершения «подвигов». Старики, проклинающие предателей великих идей и заветов. И подростки, угрюмо крушащие лавчонки, но готовые идти в услужение «мажорам» валютного бизнеса. Матери семейства, готовые идти в валютные проститутки. Образуется нравственный вакуум. Между тем производственные технологии, самостроение общественного труда, современная военная техника предполагают не просто квалифицированных работников и исполнителей, а образованных, культурных, а главное – ответственных, способных к творчеству и инициативе людей.

«Большой миф» рухнул, но менталитет остался и осколки еще «помнят» друг друга. Зыбкость и социальная незащищенность создают питательную среду роста преступности и одновременно – ностальгию по «сильной руке». Наиболее денационализированная часть общества – русский этнос – отчаянно цепляется за то, что лишило и лишает его самостояния и самосознания, – за идею империи. Персонифицированная власть, как и испокон века на Руси, остается «священной коровой», окрашиваясь популистской харизмой. В условиях неструктурированности, «размазанности» общества, отсутствия в нем естественных социально-экономических и политических связей и отношений, направленных на реализацию интересов различных социальных сил, при неосознанности самих этих интересов – политическая активность носит деструктивный характер, лишена конструктивного начала. Выборы носят характер пощечины руководителям, «не давшим» мыла, чая, сахара и т. д. Культ униженных и оскорбленных, амбивалентность кротости и крутости дошел до парламентских форм: на выборах победа гарантируется «казакам-разбойникам». Для победы надо было быть либо следователем, либо – пострадавшим. Совсем идеальный случай – быть пострадавшим следователем. Сохраняется российский маятник: вчера руководитель – помазанник Божий, сегодня – злодей, завтра – праведник. История остается «непредсказуемой» – каждый последующий этап основан на шельмовании предыдущего и открещивании от него – выкапывании и выбрасывании очередного трупа.

Тотальное неверие – ничему и никому – дополняется не менее тотальным желанием лучшего и желанием верить. В чудо, в целителя, в инопланетян. В принципе, недовольство существующим и притязания на лучшую долю никогда не были тормозом развития. Наоборот. Недовольство есть первый шаг к прогрессу. Но не тогда, когда оно доминирует в инфантильно-потребительской среде, притязания которой – явно не по труду. Агрессивно-халявное отношение к государству – Дай! – дополняется восприятием роста чьего-то благосостояния как нарушения основ социальной справедливости. Такое недовольство опасно. Тем более что оно «круто замешано» на нетерпимости, приобретшей за многие века культивирования – «онтологический» характер. Она пронизывает и пропитывает все – от художественной жизни до «бытовых сцен». Беда не в том, что какие-то внешние причины вызывают рост агрессивности и насилия. Тогда проблема была бы лишь в устранении этих причин. Беда в том, что нетерпимость стала субстанцией ума и души. Насилие начинается с отрицания всего, что хоть сколько-нибудь противоречит воспаленному самозванством сознанию. Каждый «живет в идее», своей идее, готов страдать за нее.

Нетерпимость проявляется и в сохранении нравственного максимализма в сочетании с правовым нигилизмом – законы изобретаются по каждому поводу и с легкостью необыкновенной. И при этом сохраняется наивная вера в силу закона от самого факта его принятия. Вера в силу морализаторства, запрета, заклинания, репрессии: антиалкогольная кампания, борьба с проституцией, волна народного возмущения по поводу возможной отмены смертной казни. Причем весь этот максимализм способен моментально улетучиваться – сохраняется удивительная способность – особенно у партийных «чудодеев» – отказаться от собственных убеждений, ампутировать их в 24 часа.

Некритичность, готовность подчиниться («агрессивная послушность»), сверхпластичность и подверженность лозунгу, агрессивная жестокость невменяемой толпы, нетерпимость к сопротивлению, сомнению – все эти черты общественного сознания не только сохраняются, но и получают мощный импульс развития. Экономический кризис и политическая неоднозначность создают исключительно благоприятную среду для новой волны нетерпимости и мифотворчества. Общественное сознание чрезвычайно уязвимо для различного рода паник, слухов и самозванства. Примитивные идеи легко подхватываются и распространяются. Общественное мнение, если не религиозно, то очень доверчиво. Все кажется, что есть кто-то, кто откроет какую-то сокровенную истину и жизнь враз от этого переменится. В этой ситуации сами собой появляются самозванцы-носители этой «истины».

Правда наступает и время реакции на самозванцев, их ограничение и даже, как показывает опыт Б. Н. Ельцына, – самоограничения. На всех уровнях – от политической борьбы и национальных распрей, до разбойной конкуренции на рынке идут болезненные процессы взаимных обид. Все делают друг другу больно, натыкаясь друг на друга, и в этом можно видеть начавшийся процесс взаимооплотнения. Думается, однако, что надежды на подобным образом структурирование социального пространства все-таки преждевременны.

Парадокс в том, что общество оказывается лучше подготовленным к тоталитаристскому и самозванческому манипулированию, чем даже в 1918 году или в конце 1920-х. Более того, с 1988 года стала все более явно вырисовываться тенденция, альтернативная курсу апреля 1985 и августа 1991 годов. В ней одновременно отвергаются и совдеповские социалистические реалии, и идеи демократического и экономического обновления. Тенденция эта набирает силу самим ходом развития событий.

Реализуется давно предсказанный синтез красной и черной идей, нарастает фашизация общества. Реализация стремления возродить тоталитарный режим в очищенном виде вполне соответствовала бы общей российской тенденции очищения до эйдетической чистоты безответственной нетерпимости имперского сознания. Не просто возрождение мифократии, а утверждение идеи мифократии. Такой курс имеет очевидную социальную базу, опирается на интересы немалых слоев общества. Развращенных выводиловкой и уравниловкой «трудящихся» интересует гарантия заработной платы, желательно – немалой, еще лучше – индексированной по ценам. Эти интересы смыкаются с интересами чиновничества в «сильной власти», что, в свою очередь, стыкуется с интересами хозяйственников, бизнесменов, заинтересованных в свободе рук на рынке при сильной политической власти. Параллелограмм сил очевиден.

Многообразные «крепкие хозяйственники» – ориентируются на свободу без ответственности, на неизбывную «халяву». Ответственность же традиционно возлагается лишь на государство, на власть. Поэтому нынешняя «свободная» Россия – это не свобода=ответственность, а все та же российская воля, точнее – вольница и беспредел.

Нынешнее халявное кормление многолико. Постсоветский человек – не экономический человек. Он – человек проедающий. Сначала – провиант с затонувшего корабля России, а затем – с оставшегося плота СССР. Он развивает свою – трофическую – экономику. Новый русский капитализм – трофический капитализм. Он чужд идее капитала, cash на Руси значит не наживу даже, на поживу.

На новый уровень вышло российское смертобожие. Официозный дизайн и заигрывание с темой смерти в андерграунде дополнились прямой некрофилией, когда героями становятся реальные убийцы, килеры и рэкетиры. Более того, это насилие и смертобожие стало реальной повседневной практикой взрывов, убийств и т. п.

Все более очевидной становится мысль, что дело не в деньгах, сырье, оборудовании, даже не в менеджменте, а в людях, которые могут разворовать, профукать и извратить все это. В разоренных душах – пустота, а бездонную пустоту можно наполнить чем угодно, а при желании – и опускаться до бесконечности. Вот и шарахается интеллигенция: то наделяя народ бесконечным духовным богатством (из вакуума, тем более – духовного можно извлечь практически любое), то в ужасе шарахается от него. «Россия, ты одурела!» – провозгласил с экранов телевизоров Ю. Карякин – один из шестидесятников-властителей дум интеллигенции.

Шараханья эти уже привели к обращению к «русской идее». «Россию спасет русская идея»??? Жизнь в идее обладает привлекательностью. Ты оказывается не просто живешь, а воплощаешь идею. Человек не может жить в бессмысленном мире. А тут существование приобретает глубокий смысл. Можно себя не щадить, но и других не пожалеть. Во имя идеи. И нет человека, нет его личной ответственности, нет свободы, а есть идея. Получается очередной призыв к свободе воли как воле к неволе.

Более того, жизнь в идее сохраняет все ту же установку на историческую безответственность граждан России и ответственности каких-то внешних сил.

Состояние оккупации – константа власти в России. Но эта оккупация – результат вовсе не вторжения извне, вражеского проникновения, облегченного внутренним предательством, как полагают наши «патриоты». Оккупация – это и есть само российское государство. А «патриоты», принявшие Золотую Орду, Петра, большевиков, веками сотрудничая с какой угодно – любой, лишь бы – сильной, властью, они и есть исконные русские коллаборационисты.

Русская власть никогда не бывала и не умеет быть национальной властью. Но русские люди были и во многом остаются «племенем власти» (Г. Павловский), не только социумом, но и «Этносом власти» (М. Гефтер). Мы такие же славяне, как и скифы, как и «евразийцы». Наша идентичность во власти и относительно власти. Summa Rossiae – духовно насыщенная, культурно мощная, созидательная, в своей норме – нечеловеческая, не нуждающаяся в свободе человека и в свободном человеке – русская власть.

С опаской поэтому смотрят за развитием событий в России даже самые близкие по духовному и историческому опыту народы. Так, лидер Национального фронта Беларуси З. Позняк писал в 1994 году о России: «Существование этого государства драматично для самого же российского общества прежде всего тем, что в нем в силу его имперского содержания не сформировались полноценная европейская русская нация и полноценное европейское национальное сознание. Это лоскутный народ без очерченной национальной территории, перемешанный с финно-угорскими, тюркскими, монгольскими и другими анклавами, распыленный в сибирских и азиатских колониях. Доминирующее его сознание не национальное, а имперское по сути. На имперском сознании построена идеология и основана ментальность подавляющего большинства русских… Это сознание деструктивно».

Оснований для негативных оценок и пессимистических прогнозов более чем достаточно. На протяжении всей нашей истории – как это видно и из проведенного рассмотрения – нарастает и приобретает все более отчетливые формы безответственная нетерпимость, ее содержание приобретает все более очищенный, рафинированный вид, она становится все более явным принципом общественного устройства и индивидуального сознания. Можно сказать, что в наше время достигнут предел: либо российское общество действительно станет воплощением чаадаевского пророчества – идеи-урока «как не надо» другим народам и странам, «Черной дырой», угрожающей существованию всей цивилизации, либо оно пройдет радикальное духовное обновление, своего рода нравственную реформацию.

Приходится иногда слышать вопрос – а стоит ли вообще рационализировать абсурд? Не имеем ли мы дело просто с неким историческим недоразумением? Например, захватом власти полубезумным уголовником. Я в таких случаях всегда спрашиваю – это вы о ком? О Грозном, о Петре, о Ленине, о Сталине или о ком еще? Или это уже закономерность? Пессимизм методологически более плодотворен и оптимистичен, чем оптимистические векселя или сведение проблемы к абсурдистскому выверту истории.

Начиная с абсурда, исходя из него, мы оказываемся беспомощными перед лицом очередного абсурда. Только поняв его природу и неслучайность, получив абсурд в итоге рационализации, можно пытаться противостоять его силам – с одной стороны, и радоваться его поражениям, как бы неожиданны они ни были – с другой. Это будет действительно правдой, в отличие от спасительной лжи псевдооптимизма, закрывающего глаза на удивительно последовательный ход развития данного духовного опыта к возможности конца света в отдельно взятой стране.

Очевидно, что глубокое фиаско в России потерпела отнюдь не только административно-распределительная экономика, но и сам социально-культурный тип целостности российского общества. Нежизнеспособными оказались, не выдержали поверку временем политический авторитаризм, имперский тип национальной интеграции, приверженность уравнительной справедливости. И главное – неспособность преодолеть маяту маятника амбивалентности добра и зла, поставить пределы многообразным формам самозванства.

Российский потенциал свободы и ответственности

Имеется ли в российском духовном и историческом опыте потенциал свободы? Если – да, то тождествен ли он либерализму, и тогда – почему тот оказывается до сих пор столь несостоятельным и невостребованным? Если – нет, то имеются ли в российской культуре иные импульсы и ткани свободы? Разумеется, поиск ответов на эти вопросы имеет смысл только при условии признания свободы в качестве чаемой ценности, необходимого фактора развития российского общества. Впрочем, так же как и при условии принятия России в качестве желаемого должного. Условия эти не лукавы. Вся российская история, включая советский и постсоветский периоды, свидетельствует об особой напряженности, если не стрессогенности постановки проблемы свободы в российском контексте. Дело доходит до несовместимости и противопоставления России и свободы.

Речь идет не только о периодически раздуваемой (но никогда полностью не потухающей – и не только на Западе) мифологии «империи зла», противостоящей свободному цивилизованному миру. В отечественных пределах также всегда с различной степенью активности присутствует идея отрицания ценности свободы для особого пути России. Делается это чаще всего по отношению к либералистскому пониманию свободы, ценностям и либеральной демократии, которым отказывается в российских перспективах[234]234
  См… напр.: Духовность России: традиции и современное состояние. СПб., 1994. С. 23.


[Закрыть].

Парадоксальность постановки и попыток решения проблемы «Свобода и Россия» на путях либерализма отметил недавно А. С. Панарин, согласно которому «современные отечественные либералы попали в ловушку», разделяя со своими западными единомышленниками «мнение о том, что тоталитаризм неразрывно связан с историческим и культурным наследием России, с ее специфической природой. Либерал, таким образом понимающий истоки тоталитаризма, автоматически ставится в положение кощунственного ниспровергателя национальных святынь. Его консенсус с нацией делается невозможным»[235]235
  Панарин А. С. Потенциал и лимиты политики державности в «новом курсе» // Кредо и кодекс власти: обновление политики российского президентства. (Этика успеха. Вестник исследователей, консультантов и ЛПР. Вып.7.). М.; Тюмень, 1996. С. 176.


[Закрыть]. Россия и свобода – две вещи несовместные?

Серьезный анализ показывает не только преемственность, но и существенное развитие – до эйдетической чистоты – ряда сюжетов российского духовного и исторического опыта в советский (тоталитарный) период. Но распад СССР – наследника российской империи – осуществился под флагами ценностей либеральной демократии: независимости, демократии, национальной самостоятельности. По этим же позициям испытывает напряжение и российский федерализм. Не случайно автор с развитой логической культурой доводит дело до метафизического противопоставления российского коммунизма и либерального западнизма[236]236
  Зиновьев А. А. Запад. Феномен западнизма. М.,1995.


[Закрыть]. И тогда перспективы либерализма в России оказываются связанными с… отрицанием России как историко-культурной сущности. Или Россия, или либералистское – что?

Сказанное лишний раз подтверждает тезис о поверхностности и несостоятельности воспроизводства западных либералистских прописей в русской ситуации. Поэтому представляется важным решение промежуточной задачи выявления существенных характеристик либерализма и их соотнесение с нормативно-ценностным содержанием российского духовного опыта.

Типологической для либерализма, в том числе и российского, является идея автономности различных сфер деятельности: нормы ценности и цели одной сферы деятельности не могут быть обоснованы нормами, ценностями и целями, принятыми в другой. Логическим принципом, обосновывающим эту идею в классическом либерализме является невыводимость прескриптивов (нормативных, оценочных, императивных) высказываний из высказываний описательных[237]237
  Бродский А. И. Об одной ошибке русского либерализма //Вопросы философии. 1995. № 10. С. 154–159.


[Закрыть]. При этом важно помнить, что только последние могут быть истинными или ложными. Короче говоря, согласно этому принципу, человеческая деятельность в целом не имеет и не может иметь единых и общих оснований. Нормы, ценности и цели не могут быть выведены из каких-то научных, философских или религиозных представлений о мире. Каждая сфера деятельности (культуры) как нормативно-ценностная система задает свой контекст осмысления. Поэтому собственно либеральная идеология может опираться только на сознание этой относительности человеческих знаний и стремлений, влекущее обязанность уважать всех людей и свободу, предполагая разумно (рационально) выстроенный скептицизм и критицизм.

Но именно этот формальный принцип и не был воспринят русским либерализмом. Напротив, почти все отечественные либералы от К. Д. Кавелина и А. В. Дружинина до Б. Н. Чичерина и П. И. Новгородцева стремились вывести автономию того или иного вида деятельности из различных метафизических утверждений о сущности человека. Более того, русские либералы были единодушны в понимании автономности как части, формы проявления некоего изначального единства. Это резко отличает русский либерализм от западноевропейского (с его неслучайной, как теперь ясно, неокантианской и позитивистской ориентацией), объясняет его концептуальную непоследовательность и слабость, а главное – проясняет его архетипическую близость со своими российскими идеологическими и философскими противниками.

По замечанию К. Д. Кавелина, индивидуально акцентуированная Европа до совершенства выработала теорию общего, абстрактно-отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки. Больное место России – пассивность, стертость личности. Поэтому именно в России предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли[238]238
  Кавелин К. Д.Собр. соч.: В 4 т. СПб., 1897–1907. Т. 3. Стб. 884–885.


[Закрыть]. Эта работа и была проделана русской религиозной философией, литературой, либерально настроенной университетской философией. И та, и другая, и третья понимали личность как часть целого, причем такого целого, которое не завершено без каждого своего члена. В. С. Соловьев называл такую целостность «положительным всеединством», а Н. Ф. Федоров квалифицировал как основу «общего дела» – обустройства всего космоса. Даже атеистические, революционно-демократические и нигилистические течения выработали определенный тип благочестия, самоотречения и служения – вплоть до подвига и самопожертвования во имя общего дела. Применительно к личности – понятию, важнейшему для трактовки (не только либералистской) свободы – речь идет о соборности как собранности человеческих душ в некотором единстве, прежде всего – единстве веры и любви. Отдельная душа понимается не как изолированная монада, а как уникальный момент совместного духовного существования.

Идея преодоления крайностей индивидуализма и поверхностного коллективизма выглядит чрезвычайно привлекательной – настолько, что иногда трактуется как сердцевина русской идеи, как «определенный ответ» на вопрос: «Что такое Россия?», который дала «вся наша история и наша национальная мысль». «Россия – это Собор земли, державы и церкви, то есть единство духа, царства и гражданского общества», «изначально присущий ей образ единства “верхов” и “низов”, власти и народа», «исходное согласие, изначальное единство идеалов и интересов всех русских православных людей, независимо от их возраста, положения и богатства»[239]239
  Духовность России: традиции и современное состояние. С. 19–23.


[Закрыть].

Неистребим утопизм в российском духовном опыте. Где и когда на Руси был осуществлен этот Собор? Противостояние народа и власти, перманентный внутрицерковный раскол, противостояние и нетерпимость в обществе, гражданские конфликты и войны – или этого всего не было? Или речь идет об очередном заклинании желаемого в действительное? Скорее всего мы имеем дело с выражением тоски по тому, чего не было и нет. У кого что болит, тот о том и говорит. Стремление к единству объединяло и правых и левых, и верхи и низы, которые, тем не менее, до сих пор никак не объединятся – несмотря на все слова, призывы и заклинания «не делить страну на красных и белых, на победителей и побежденных». Раздираемое коллизиями общество держалось исключительно силой власти, подминавшей под себя и гражданское общество и веру (церковь). Выразительнейший пример «изначального соборного единства» еще в XI веке церкви, государства и народа дал в своем «Слове о законе и благодати» митрополит Илларион, писавший, что «не было ни одного, кто воспротивился бы благочестивому его (князя Владимира) повелению, а если кто и не по доброй воле крестился, то из-за страха перед повелевшим, поскольку благоверие того было соединено с властью»[240]240
  Идейно-философское наследие Иллариона Киевского. М., 1986. С. 55.


[Закрыть].

Высокая идея соборности в социальной философии выразилась в обосновании теократии (В. Соловьев), в идеологии – в известной уваровской триаде, в религиозной сфере – в оформлении идеи Святой Руси («земли святорусской), включающей в себя и ветхозаветный рай и новозаветную Палестину[241]241
  Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности; Федотов Г. П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. М., 1991.


[Закрыть]. На практике это оборачивалось идеологическим и духовным обоснованием и оправданием имперской экспансии по всем азимутам и полным попранием личности. С эйдетической чистотой это было реализовано сталинским режимом.

Не случайно сама логика утопического иллюзионизма приводит его к оправданию сталинизма. «…Сверхзадача русского коммунизма как раз и заключалась в объединении гражданского общества и государства под знаком общей идеи – пусть даже по-марксистски истолкованной и по-ленински заостренной. По сути дела, в советский период в России не было отдельного государства и отдельного гражданского общества – это была единая “социалистическая соборность”, то есть попытка жить на земле по правде, но без Бога. Так возникла по-своему уникальная ситуация “злого добра” и “доброго зла” в советской России, где архипелаг Гулаг сочетался с массовым порывом первых пятилетних строек, а колхозы и коммунальные квартиры были несущими ячейками гражданского общества коллективистского типа». И далее: «…коммунистический соблазн может быть прощен – именно в силу неслыханных мук и жертв, которых он стоил ее народу, именно в силу его бескорыстности и беззаветности»[242]242
  Духовность России: традиции и современное состояние. С. 21–22.


[Закрыть]. В этой фактической апологии все замечательно: от «пусть даже» и «неслыханных мук» до «доброго зла» и «беззаветности».

Речь идет не просто об идеализации бесчеловечного прошлого, а о возведении его в мировоззренческий принцип. Какое уж тут разделение властей, гражданское общество и права человека – «массовый порыв» и «несущие ячейки», оправданность любых жертв бескорыстием и беззаветностью. «Варварский народ тот, – писал С. М. Соловьев, – который сдружился с недостатками своего общественного устройства, не может понять их, не хочет слышать ни о чем хорошем; напротив, народ никак не может назваться варварским, если, при самом неудовлетворительном состоянии, сознает эту неудовлетворенность и стремится выйти к порядку лучшему»[243]243
  Соловьев С. М. Собр. соч. СПб., б.г. Стб. 803.


[Закрыть].

Выработав высокий идеал духовности, но не имея ему опоры в реальности, русская философия свободы попала в безвоздушное пространство между призывом «Смирись, гордый человек!» и чело-векобожеским самозванством. И то и другое – свобода воли как воля к неволе. А русский либерализм попал в замкнутый круг, в ловушку. Русским либералам оказалось нечего противопоставить своим идейным противникам на практике. Не видя в условиях торжествующего самовластья реальных основ свободы, они питали надежды на ту же власть, апеллировали к ней же. Вопрос о свободе в российском контексте стал вопросом о власти. В совершенно аналогичной ситуации находится и нынешний российский либерализм, отнюдь не всегда совпадающий с демократией: не доверяя электоральному большинству, он тяготеет к авторитарному режиму личной власти, что и показал ельцинский режим.

Проблемы личности и свободы, заклятые в словесные формы соборности, но не решаемые реально, оборачиваются проблемой личности первых лиц государства. До сих пор сохраняют актуальность слова К. Д. Кавелина, обращенные к одному из оппонентов: «Вот на эти-то два факта – отсутствие культуры и чрезвычайное развитие личной государственной власти, – вы не обратили должного внимания. А об них-то, мне кажется, должны разбиться в прах все попытки создать в России, в скором времени, какую-нибудь прочную общественную и политическую организацию. Захочет талантливый царь – она будет; не захочет он или его преемник – она разрушится. Нет такой власти, которая бы могла призвать ее к жизни помимо власти царской»[244]244
  Кавелин К. Д. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. Стб. 1101.


[Закрыть]. Отсюда упования на батюшку-царя, эпическое самозванство. А поиски виноватого властителя, история в сослагательном наклонении («если бы Ленин прожил еще 20 лет»), «культ личности» и «волюнтаризм», «перестройка», «управляемая демократия», «электоральный авторитаризм», голосование не за программу, а за личность – все это реалии нашего времени. Всех волнует вопрос о власти, но исключительно в плане воли и мотивов первых лиц, но не заботит собственная личная свобода. Забота о процедурах, гарантиях и т. п. интереса не вызывают – кто бы ни начинал об этом разговор. Не понятый в прошлом веке К. Д. Кавелин, правозащитники от В. С. Есенина-Вольпина до А. Д. Сахарова и С. А. Ковалева, фигура А. И. Солженицына вызывали общественный интерес только в качестве страдальцев от режима. Но слова о личности, о правах человека, о возрождении земства и выращивании власти снизу остаются не услышанными, невостребованными, отодвигаемые – как нечто скучное.

В этой связи трагикомично выглядят декларации об очевидном либерализме русской идеи и соборности на том основании, что в основе концепции человеческой свободы в философии всеединства лежит христологический догмат: абсолютная ценность личности обосновывается божественной природой Христа. Но именно это «ядро либерализма в основной теме русской религиозной философии» и предполагает неприятие «других основоположений либерализма»: правовых гарантий личности, упорядочения социальных отношений и прочих «выдумок либералов»[245]245
  См. напр.: Ермичев А. А. О мнимой ошибке русской философии. //Вече. Альманах русской философии и культуры. СПб., 1995. Вып. 4. С. 184–185.


[Закрыть]. Либерализм получается наподобие круглого квадрата. Что же касается христологического ядра либерализма, то ни в коем случае не отрицая роли иудео-христианской традиции в становлении идеи свободы, нелишне будет помнить о том, что для периодов религиозного расцвета характерно именно не только безразличие к правам человека в современном смысле, бедности и угнетению, но и восторженное оправдание насилия и геноцида. Возведение же прав человека в принцип международного права – заслуга отнюдь не теософии (в том числе и православной), а именно «выдумок либералов».

Идея соборности как свободного союза свободных людей столь же русская, как и французская, и американская. Свобода – она «и в Африке» свобода, вне зависимости от способа ее метафизического осмысления и выражения: то ли как соборность, то ли как кантовская свобода воли – модификация категорического императива. Дело не в том, чтобы стать «как на Западе», а в том, чтобы перейти от слов о высокой духовности, нравственной правде и соборной свободе к поступкам и жизни по ним, от модальности de dicto к модальности de re, от слов и заклинаний к реальности и делам. Сколько ни говори «Халва, халва…» – во рту слаще не станет. И какая разница, кто говорит о «халве» – то ли романтик всеединства, полагающий, что великую идею почему-то всегда извращают при попытках реализации, то ли либерал-западник, тоже обижающийся на реальность и электорат. Простое заимствование либерализма потому и отторгается российским духовным опытом, что берется «готовый продукт» (black box без знания в кончиках пальцев его сделан-ности), не имеющий органических связей с реальной культурой, в них не укорененный.

Поэтому главная задача заключается в поиске реального культурно-исторического опыта свободы, сегментов российского общества, в которых реализовывался опыт автономного (от государственной власти) существования.

И такие поиски нетривиальны. Помимо социальной базы рационального либерализма – университетской профессуры и приват-доцентов – условию автономности в определенной степени отвечал круг «свободных» профессий, творческая, в первую очередь – художественная интеллигенция. Именно через литературу и искусство в России возникла и развилась сознательная оппозиция существующему строю. Поэт в России, действительно, больше, чем поэт. По крайней мере до самого последнего времени человек искусства был и просветителем, и учителем жизни, и пророком.

Каждый образованный человек в России с большим пиететом относится к российской культуре начала века, давшей мощный импульс мирового значения развитию искусства, науки, техники. Импульс настолько мощный и яркий, что эта культура получила название «Серебряного века», «Русского ренессанса». Важно только помнить, что это был расцвет городской, имперски собирательной культуры, во многом оторванной от культуры народной. Более того, культура Серебряного века уже существенно противостоит и власти, пытаясь жить своей, самодостаточной жизнью.