Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

Забегая вперед, скажем, что предпочтение между духовным развитием эденского существа и Гения определяется во второй критической точке, в конце пятого десятилетия жизни, когда решается направление развития внутренней жизни человека до выхода его из земной жизни. Выбирать тут приходится между духовным ростом высшей души, ростом культурно-интеллектуальной жизни и жизнью психофизиологической личности, внутренне связанной с общекультурной и ученой деятельностью. Особое пристрастие, скажем, к художественной или научной жизни после 50 лет в путевом смысле есть дурной признак – признак схода с Пути восхождения. Одновременно с решением движения к духовному рождению Гений во второй критической точке уходит в тень духовной жизни высшей души и более не претендует на ударное положение во внутренней жизни. Это – нормальный путевой процесс, в результате которого окончательно определяется законное место Гения рядом с духовно рожденным эденским существом. В этом отношении толстовский «Сон» идеально подходит для описания состояния жизни в момент второй критической точки Пути. Написанный Толстым в 29 лет «Сон» еще и в этом смысле произведение провидческое.

Эденское существо не карает человека за его переключение на работу в той сфере, где обитает Гений, не драматизирует его выбор. Оно вообще не борется за человека, а спокойно продолжает в нем свой обратный Путь в Эден. Во второй критической точке эденское существо ведет себя в человеке так же, как женщина толстовского «Сна»: смог вместить ее взгляд и оставить его в себе – хорошо, не смог – она прошла мимо и удалилась, предоставляя человеку жить той духовной (или недуховной) жизнью, которую он избрал.

7(49)

В отношениях между Толстым и его женою есть скрытая сторона, скрытая прежде всего самим Львом Николаевичем. И говорить о ней не следовало, если бы мы разбирали семейную жизнь Толстого как таковую и искали виноватых. Мы же наблюдаем за хождением великого человека к вершинам жизни, что имеет, по меньшей мере, всечеловеческое значение и рассчитано на читателя, способного осознать это значение. Только потому мы решаемся входить в подноготную его семейной жизни.

Софья Андреевна была вторым ребенком у матери, которая сначала рожала ежегодно и после дочери Сони носила еще 11 раз. Так что многодетность не могла смущать жену Толстого. За первые 8 лет супружеской жизни она выкормила четырех детей. В начале 1871 года Софья Андреевна тяжело носила и тяжело рожала пятого ребенка, дочь Машу, заболела родильной горячкой и чуть было не умерла. Врачи советовали ей воздерживаться от беременности. Ей и самой рожать стало страшно. Нежелание жены продолжать рожать[289]289
  Спор между супругами по этому вопросу, по некоторым данным, начался не после рождения Маши, а за несколько месяцев до этого события, во время беременности С.А.


[Закрыть] произвело на Льва Николаевича ошеломляющее впечатление. Он стал настаивать. И в случае отказа был готов даже к разводу. В конце концов Софья Андреевна, как это всегда было в ту пору, покорилась. Но остались вопросы.

Любимая жена подвергается смертельной опасности. Муж, который постоянно говорит, что уже не мыслит жизни без нее, должен был, казалось бы, ужаснуться и больше не подвергать ее такому испытанию. К тому же Толстой всю жизнь думал о своей матери, чтил ее образ и хорошо знал, что такое вырасти без нее. И рисковал оставить своих пятерых детей без материнской любви и воспитания? Ради чего? Ради будущих детей? Что-то несуразное. Возможно, что в отличие от героини «Семейного счастья» жизненную позицию Софьи Андреевны в дальнейшем определяла и ее обида на то, что он жестоко обошелся с ней тогда, когда она была в полной его власти, что он жестко воспользовался своей властью над ней.

В середине 900-х годов П.И. Бирюков, писавший биографию Льва Николаевича, расспрашивал его о том времени его жизни. По свидетельству Н.Н. Гусева, Толстой попутно говорил и об интересующих нас событиях: «У меня на душе лежало большое сомнение, поводом которого было расстройство семейных отношений. Жена после тяжелой болезни, под влиянием советов докторов, отказалась иметь детей. Это обстоятельство так тяжело на меня подействовало, так перевернуло все мое понятие о семейной жизни, что я долго не мог решить, в каком виде она должна была продолжаться. Я ставил себе даже вопрос о разводе». «Толстой не представлял себе семейной жизни без ее последствий – детей»,[290]290
  Гусев Н.Н. Т. II. С. 26.


[Закрыть] – комментирует этот рассказ Н.Н. Гусев.

В апреле 1886 года Толстой пишет письмо В.Г. Черткову, которое потом было оформлено в маленькую статью. «Служение человечеству, – читаем здесь, – само собой разделяется на две части: одно – увеличение блага в существующем человечестве, другое – продолжение самого человечества», то есть рождение, кормление и взращивания детей. «Для женщины средства служению Богу суть исключительно (потому что кроме нее никто не может этого сделать) – дети». Впрочем, это служение «будет полезно человечеству только тогда, когда она будет выращивать не просто детей для своей радости, а будущих слуг человечества». Отрожавшие же женщины или те, у которых детей нет, могут участвовать в мужском труде для Бога и человечества. Хотя «видеть такую женщину – все равно, что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гуляния» (25.413–414). Это, конечно, крайняя позиция, обеспеченная специфическим религиозным взглядом на призвание человека. Такого обеспечения у Толстого в начале 70-х годов не было, но и тогда, видимо, он говорил жене что-то похожее. Но говорил не столько о всякой женщине и ее обязанностях в отношении человечества, сколько о позиции конкретного мужа в отношении его жены.

Конкретные представления Толстого в отношении его собственной семейной жизни того времени едва ли зиждились на его теоретических взглядах на назначение женщины как таковой. Взгляды эти могли служить подпоркой для установок семейной жизни, не более того. Да и Софья Андреевна к 27 годам по всем меркам выполнила свое материнское назначение и легко могла быть признана «отрожавшей» женщиной. Пять малолетних детей – немало для семейных трудов на всю оставшуюся жизнь. Не рожать же без передышки, пока не помрешь, только для того, чтобы не видеть «драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гуляния» – пусть даже этому чернозему грозит уничтожение? Ради умозрения о служении непрерывным деторождением Толстой не стал бы думать о разрушении столь для него важной и налаженной семейной жизни. Если он при всем этом «ставил перед собой вопрос о разводе», то здесь что-то кроется.

Дети для Толстого – далеко не смысл жизни. Как многие мужчины, Лев Николаевич интересовался своими детьми с двух-, трехлетнего возраста. Да и скажем прямо: дети – оправдание брака, когда в нем больше ничего нет или то, что есть, не имеет определяющего значения. Не растущий на Пути сам, пусть растит детей, то есть передает себя в грядущее, работает на возможный будущий удачный Путь. Но грех путеносному служить на будущее. Цепь поколений финиширует в вершащем Путь человеке – в том одном, который сможет свершить (за себя и за своих предков) всю полноту труда Божьего, предназначенного человеку в земной Обители.

Пусть материнство «школа самоотречения» (так не раз писал Толстой), но оно не само самоотречение – отречение от своей самости, от своей «животной личности» ради духовно высшего Я, в себе ли или в том, кому душою сопричастна; материнский (родительский) режим души более плотский и общедушевный, чем духовный; правда, в нем природное уподобляется душевному, но это уподобление по действию, не по содержанию.

Вряд ли Толстой заставлял бы сопутевую ему женщину беспрерывно плодить детей, рожая столько, сколько позволяла ее женская природа. Возможность единой жизни с такой женщиной была бы ему дороже всех рожденных и еще не рожденных детей. Брак с ней, одной, вообще без детей, был бы для него величайшим духовным благом. Но при тогдашней семейной ситуации для Толстого, превратившего «слабость» в «силу», на первый план жизни выходила безусловная надежность семьи и бесспорная верность жены.

До женитьбы у Толстого не видно желания иметь множество детей. Об этом предмете вроде бы ничего нет ни в письмах к Валерии, ни в других биографических источниках. Даже после рождения первого ребенка Толстой заносит в Дневник такие слова: «Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том». Хотя «свои дети», несомненно, важный пункт в деле создания «своего семейного счастья».

Я думаю, что мысль непрерывного рожания окончательно оформилась у Толстого тогда, когда он увидел жену матерью. Он понял, что, пока она вынашивает, рожает, кормит, семья надежна и он в полной мужской безопасности.

Мы рассказываем об одном из самых напряженных моментов семейной жизни Льва Николаевича и, казалось бы, не должны испытывать недостатка в источниках. Пусть создавать цитатами видимость достоверности – дело не совсем почтенное, но в данном случае исследователю и цитировать нечего. Дневники молчат. При почти сверхчеловеческой напряженности и динамичности внутреннего мира Льва Толстого его письма к жене (и 60-х, и 70-х, и даже 80-х годов) эмоционально очень ровные, с накатанной интонацией, написанные с одним и тем же годами выработанным чувством. В самой этой интонации словно навеки заложено: все благополучно между нами, живи спокойно. Определить по ним, что происходило между супругами в ту или иную пору жизни, когда кризис, а когда тишь да гладь, в семье – невозможно.

Переписка между супругами в драматическую пору, о которой мы говорим, «так убедительна, – констатирует В. Жданов, – что трудно поверить, чтобы она происходила как раз в то время, когда семейные отношения были особенно усложнены, когда Толстой думал даже о разводе».[291]291
  Жданов В. С. 99.


[Закрыть] Впрочем, один несомненный источник у нас имеется. Это роман «Анна Каренина».

Считается, что в «Анне Карениной» «автор воспел свое счастье», по слову В. Жданова.[292]292
  Там же. С. 150.


[Закрыть] Хотя именно В. Жданову лучше, чем кому-либо, было известно, что роман задумывался Толстым не как апология семейного счастья, а как дьявольское разрушение его. Линия Левин – Кити в первых вариантах не предусмотрена вовсе. Героине романа, будущей Анне, столько лет, сколько в то время было Софье Андреевне. Будущий Каренин первых редакций почти ровесник Толстому и нравственно приближен к нему.

«Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом… – сказано в Дневнике 6 августа 1863 года. – Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня». Именно по этой причине Анна (тогда – Татьяна) в первых набросках к «Анне Карениной» разлюбила своего мужа. Случайно ли сына Анны звали, как и первенца Толстого, Сережей, и ему, как и Сереже Толстому, было в начале 1871 года семь лет. «Левины – это Толстые», – пишет В.Жданов. Но не договаривает. Каренин в некотором смысле столь же Толстой, что и Левин.[293]293
  Хотя прототипом Каренина последних редакций послужил не кто иной, как муж младшей сестры Софьи Андреевны А.М. Кузминский. Анна в сознании автора как бы стыкуется с близкими по женскому типу и по духу сестрами Берс


[Закрыть] Толстой наградил Каренина своими ушами, которые так раздражали Анну. История супружества Левина – то ангельское, о чем Толстой мечтает,[294]294
  Одну цитату в уяснение. После первой сцены «бессмысленной ревности» жены Левин впервые ясно «понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, которое он испытал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытал в первую минуту чувство, подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль. Никогда он с такой силой после уже не чувствовал этого, но в этот первый раз он долго не мог опомниться… Остаться с таким несправедливым обвинением было мучительно, но, оправдавшись, сделать ей больно было еще хуже. Как человек, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место – он сам. Надо было стараться только помочь больному месту перетерпеть, и он постарался это сделать. Они помирились. Она сознала свою вину, но, не высказав ее, стала нежнее к нему, и они испытали новое удвоенное счастье любви».
  Полное сторгическое чувство – «что она была он сам» – не дается даром, наживается годами и с большим трудом и уж никак не возникает, да сразу на такой глубине, через три месяца после женитьбы. Толстой не стал бы писать об этом «чувстве раздвоения» в такое время или, во всяком случае, не писал бы так идеалистически, если бы это чувство было поднято с действительной жизни. Два следующих подряд сравнения в тексте (с ударившимся человеком и с человеком, в полусне чувствующем боль) и явная их преувеличенность, вовсе не свойственная Толстому, указывают на то, что это еще мечта, недосягаемый идеал «семейного счастья». Оказывается, что идеал этот Толстой нес в душе не только в молодые годы, но и в 45 лет.


[Закрыть] хотя и иначе, чем в «Семейном счастье». Произошедшее с Карениным – то дьявольское, что в реальности может случиться в супружеской жизни Толстого, который на своем опыте понимал опасность типа женщин, к которому Фет относил сестер Берс.

Две линии «Анны Карениной» – это не столько «линия Анны» и «линия Левина», сколько «линия Каренина» и «линия Левина», то есть счастливая и несчастная семейная жизнь двух мужчин в двух возможных вариантах развития семейной ситуации в жизни самого автора.

В «искреннюю, умную, кроткую» жену по первоначальному сюжету «Анны Карениной» вдруг «вселился дух зла», и муж, видя ее «преображенное, мелкое, веселое и ужасное выражение лица», понял, «что действительно случилось что-то неожиданное и страшное». Для Льва Толстого было вполне достаточно раз увидеть такое лицо жены, чтобы прозреть, что «неожиданное и страшное» может вступить в их жизнь. Здесь есть что-то личное.[295]295
  Это чувствовал и В. Жданов. «Но в жизни были перебои, – пишет он, – они оставили след. Его жена также порой восставала против закона (супружеской жизни. – И.М.). Хотя бы на словах только, но восставала. И возможно, что эта страшная дилемма подсказала художнику тему романа». Об этом же глухо говорят и другие исследователи.


[Закрыть]

Тема романа, который, как-никак, назван по имени его героини – душевная измена супруги. Уже тогда она рассматривалась автором с высшей, то есть с личнодуховной точки зрения. Кроме разрушения глубинной душевной связи супругов, никаких оснований для «отмщения Мне» в «Анне Карениной» нет. Внутренняя связь, которой Анна связанна с мужем, не столь прочна и вовсе не исключает супружеской измены. Вот история, рассказанная Толстым в романе. Важная, видимо, для него самого история.

На Толстого, практически говоря, не было женских притязаний. И сам не давал жене повода для ревности. Не то у Толстого в отношении жены. В ту пору она, как и Анна Каренина, вошла в полный женский возраст[296]296
  На фотографии 1871 года Софья Андреевна весьма и весьма привлекательная женщина, и куда более, чем прежде. В ней есть большая женская тайна, она обещает и мерцает и, конечно, знает себе цену.


[Закрыть] и еще более стала тяготиться замкнутым стилем жизни Ясной Поляны. Иногда это ужасало ее. Вот запись ее дневника начала 1873 года: «И вдруг иногда заглянешь в свою душу во время тревоги и спросишь себя: чего же надо? И ответишь с ужасом: надо веселья, надо пустой болтовни, надо нарядов, надо нравиться, надо, чтоб говорили, что я красива, надо, чтоб все это видел и слышал Левочка, надо, чтобы он тоже иногда выходил из своей сосредоточенной жизни, которая и его иногда тяготит, и вместе со мной пожил той жизнью, которой живут так много обыкновенных людей. И с криком в душе отрекаюсь я от всего, чем и меня, как Еву, соблазняет дьявол, и только еще хуже кажусь я сама себе, чем когда-либо. Я ненавижу тех людей, которые мне говорят, что я красива…»[297]297
  Жданов В. С. 115–116. Софья Андреевна в сложном положении. С одной стороны – порыв искренности, с другой – оглядка на мужа, который может читать ее дневник. Отсюда и преувеличение ненависти к тем, которые говорят ей, что она красива.


[Закрыть]

«Молодая женщина начинает мечтать о веселье, о светских удовольствиях», – констатирует В. Жданов. Софью Андреевну тянуло туда, где она, как жена знаменитого автора «Войны и мира» и женщина «с огоньком», была в центре внимания и неизбежно стала бы объектом мужского напора такой силы, которой бы позавидовал и граф Алексей Вронский и маркиз Д. «Семейного счастья». Выдержит ли она?

«Я не шутя говорил, – писал Толстой Арсеньевой, – что ежели бы моя жена делала бы мне сюрприз – подушку, ковыряшку какую-нибудь, и делала бы от меня тайну, я бы на другой день убежал бы от нее на край света, и мы бы стали чужие. Что делать, я такой, и не скрываю этого и не преувеличиваю». Чем бы в таком случае могла быть для Толстого измена жены? Верхом унижения и оттого конец самоощущения себя Львом Толстым? Или, как у Каренина, краткий духовный взлет перед падением?

Толстой не мог допустить, чтобы вся его жизнь, в том числе и творческая и духовная его жизнь, находилась в зависимости от произвола страсти другого человека. У жены его, как только она очутится там, куда явно стремится, окажется множество тайн от него. Она может и изменить ему – если и не плотски, то душевно. И это непременно произойдет, когда она освободится от семейных забот, перестанет рожать, кормить, сидеть при маленьких детях и опять рожать.

В подтверждение приведем суждение 70-летней Татьяны Львовны Толстой, которую Н.Н.Гусев считал «не только лучшим, но и единственным знатоком Софьи Андреевны и ее отношений ко Л.Н. Никто не мог так ясно и тонко в ней разобраться, как вы, потому что вы женщина (мужчинам трудно разобраться), притом близкая и состоявшая с ней, несмотря на разницу лет на равной ноге».[298]298
  Толстовский ежегодник. 2001. С. 126.


[Закрыть] «Если принять во внимание, что С.А. всегда была истеричной и что состояние повышенного нервного возбуждения сдерживалось и заглушалось постоянным деторождением и огромными заботами, – пишет Татьяна Львовна, – то ничего нет удивительного в том, что, когда она оказалась свободной и праздной (и освободившей себя от влияния мужа), – ее истеричность приняла уродливую форму. Недаром отец говаривал, что для нее нужно изобрести гуттаперчевого мальчика, у которого был бы вечный понос».[299]299
  Там же. С.142.


[Закрыть] Мнение это высказано по поводу «танеевской истории», но тем более справедливо для того, что могло произойти за четверть века до нее.

В середине 900-х годов Толстой в записной книжке развивает замечательно продуктивную мысль о том, что «у каждого человека есть высшее для него миросозерцание, то, во имя чего он живет. И он воспринимает только то, что согласно с этим миросозерцанием, нужно для него (для миросозерцания), остальное проскальзывает, не оставляя следа». И разъясняет это положение на примере ближайших ему людей. «Миросозерцание Сережи – европейская жизнь. Андрюши – барина. Лев – личное сочинителя гениального». Высшее же миросозерцание «Сони», Софьи Андреевны – не благо семьи, детей, внуков, а «жизнь в высшем свете с романом».[300]300
  Цит. по книге Александры Толстой «Отец» (Т. II. М., 2001. С. 361).


[Закрыть]

Поругание супружеской изменой – кошмар жизни женатого Толстого. Это не ревность, а ужас перед надругательством великого духа в себе.

«Анна Каренина» в личном смысле, для автора, это роман о его жене: о той, какой она должна быть (Кити), и о том, что с ней могло случиться (особенно если вспомнить о ее «высшем миросозерцании») и чем это должно кончиться (Анна). Заставляя жену рожать и кормить, Толстой спасал не только себя, но и ее оберегал от «дьявола», который, «как Еву», соблазняет ее, – спасал ее от неминуемой гибели, от «Мне отмщение».

Одна опасность, на одном развороте супружеской жизни, – умереть при родах. Другая опасность, на другом развороте супружеской жизни, – гибель всех: детей, мужа и сама под поезд. Вот та «мысль семейная», которая, по словам Толстого, положена в основание «Анны Карениной». Требования Толстого к жене объясняются этой мыслью. Льву Николаевичу необходимо было объясниться с самим собой на этот счет, и он сделал это так, как это свойственно ему, в романе.

Анна Аркадьевна умирает дважды: при родах и под поездом. Первая, несостоявшаяся смерть, смерть Анны при родах, от родов – это смерть всех бесконечно духовно возвысившая. Другая ее смерть, означающая крах жизни, – унизительная гибель под поездом. Роман Толстого построен на этих двух смертях. Сопоставление их и вывод из этого сопоставления напрашивается по прочтении романа. Анна не умерла при родах, когда она была «высшим существом», в высшем духовном состоянии любви, возвысившись над всеми людьми.[301]301
  Анна тут подобна князю Андрею перед смертью. Но князь Андрей возвысился над людьми по состоянию сознания, Анна же возвысилась в другом отношении – в любовной духовности.


[Закрыть] Тут – на вершине ее жизни, которая есть и одна из вершин человеческой жизни как таковой, – могла быть поставлена точка ее земного существования. Но она выжила, опять окунулась в земную жизнь со всем тем, что есть в ней, опять возненавидела мужа, оставила его и ребенка, ушла к Вронскому и в результате бросилась под поезд. Что лучше: рожать и умереть при родах на вершине жизни или жить так, как жила и умерла Анна после своего чудесного выздоровления? Вопрос этот обращен автором не столько к нам, читателям, сколько к самому себе и находится в связи с тем, что происходило в его собственной жизни.[302]302
  С гонорара «Анны Карениной» Толстой купил перстень (большой рубин между двумя маленьким бриллиантами) и подарил его Софье Андреевне. Этот перстень Софьи Андреевны в семье так и называли: «Анна Каренина».


[Закрыть]

В замысле «Анны Карениной», в его глубинах заложено неведомое читателю личное и трагическое переживание автором своей супружеской судьбы. Таким способом он объяснял жене и себе свою непримиримость по вопросу рожания детей и отношения к ней. Но Софья Андреевна, отнеся на свой счет одну линию романа, приняв (как должное) себя в Кити, так и не поняла, какое отношение к ней имеет судьба Анны.

Через много лет Толстой скажет, что разлад его супружеской жизни начался не после его духовного перелома, а во времена рождения Маши – тогда, когда «лопнула струна, и я осознал свое одиночество». И Анна Аркадьевна в романе Толстого говорит: «Я – как натянутая струна, которая должна лопнуть». Если «струна лопнула», то, значит, когда-то она была специально (и искусственно) натянута, потом все более и более натягивалась и, наконец, не выдержала и лопнула. Струна «принудительной сторгии» стала стягивать супругов Толстых тогда, когда Лев Николаевич понял, что «ничего не сделаешь против сложившегося» и решил строить семейную жизнь с той женой, на которой по стечению «роковых» обстоятельств женился. Толстой сам, специальными усилиями своей сторгической воли создал семейную сторгию и потому-то так боялся стихии, способной разрушить ее. Натянутая им струна напружинивалась все последующие годы потому, что супружеские отношения не выходили за рамки брачного содружества, не становились сопутевой духовной связанностью. Это и создавало скрытую, невыраженную (следовательно, неразряженную) напряженность и глубинную неудовлетворенность совокупной жизнью, оправданную только семейным очагом и детьми.

Связанность во внутридушевных взаимоотношениях двух разных (и даже мало совместимых) людей – обычная история, но исходы ее различны. У некоторых пар связь эта никогда не рвется, хотя и не свивает их души на духовном уровне. Здесь есть нечто загадочное, мало доступное разуму, но это так. Лев Николаевич и Софья Андреевна разнятся, как небесная душа и душа приземленная. Первая – высшая душа, вторая – низшая (пусть и весьма доброкачественная). Струна в супружеской связи Толстых была натянута так же, как в каждом человеке натягивается струна между двумя его душами. Что примерно то же самое, что лобовое столкновение требований высшей и низшей души, описанной в «Анне Карениной». И тот же рок.

Двум полярным линиям «Анны Карениной» соответствуют два полярных прозрения автора: темное и светлое. Темное прозрение «отмщения Мне», кары Божьей за гибель того, что, по существу, неразрушаемо – прозрение в крушение и поругание состоявшейся свитости высших душ. И светлое прозрение-греза – «Аз воздам» по Высшей Воле осуществленное в личной действительности супружеское единство. Как совмещение того и другого прозрения, так и сопровождение одного прозрения другим – что-то да значит в личной жизни автора.

Прозрение – всегда еще в незнаемое. Прозрение всегда больше того, что знаешь. Таковы и прозрения романа Толстого в глубинную жизнь мужчины и женщины. В свете этих прозрений иначе и по-новому значительно звучат слова Левина о том, что для него женитьба «была главным делом жизни, от которого зависело все его счастье». «Анна Каренина» задумывалась во времена, когда уже началось (зримо или еще незримо) душевное отдаление супругов. Что дальше? Что в результате? От этого зависит жизнь.

«Осознать свое одиночество» и стать одиноким в супружеской сторгии – не одно и то же. В первой половине 70-х годов Толстой, конечно, еще не знает, какое из указанных прозрений осуществится в его жизни: темное или светлое? Но у него есть предчувствие. Предчувствие краха. «Анна Каренина» для Толстого – это роман-предвидение грядущей сторгической катастрофы в супружестве. Или, что то же самое, сознание рока в своей жизни. «Анна Каренина» – это далеко не только роман о роковой страсти. Он – о роке супружеской измены, висевшем, как меч, над семьей Карениных. Библейская фраза «Мне отмщение и Аз воздам» в эпиграфе романа Толстого означает, во-первых, закон воздаяния и отмщения за создание и разрушение чего-то чрезвычайно важного в душевной и в духовной жизни и, во-вторых, рок.

Анна не могла не изменить. То был рок (мужик-кузнец, кующий железо и говорящий по-французски), заложенный в ее жизнь. Толстой опасался краха семейной свитости и семейного благополучия так, как боятся рока, пытался избежать, обойти его. Но так и не избежал. В глубине души он, наверное, знал, что рок, как и положено, настигнет его, но не догадывался когда и как. Рок настиг его в самой уродливой форме – тогда, когда, казалось бы, прошли все его сроки – когда ему было под 70, а ей за 50…«Моя жизнь» Софьи Андреевны Толстой написана женой, совершившей наиглубочайшую духовную измену мужу. Что же до последних пяти лет семейной жизни в Ясной Поляне, то это очевидная дьявольщина. Так странный мужик сна Анны ковал свое железо в жизни Льва Толстого.