Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

8(79)

Ольге Алексеевне естественно было переводить, переписывать, помогать Черткову и самому Льву Николаевичу в работе над рукописями. Она охотно навещала Марию Александровну, когда та жила крестьянским трудом где-нибудь в деревне, но сама никогда не стремилась к жизни на земле и совершенно не была готова к ней. Но когда в конце 1888 года она узнала, что ее родственница, построив маленькую дачу с террасой на кавказском побережье, сама не намерена жить там, то попросила ее предоставить дачку ей и Марии Александровне. Сделала она это исключительно ради своей подруги. «Жить и работать на земле на севере, – объясняет Е.Е. Горбунова-Посадова, – было трудно М. А-не, болезненной, страдающей хроническим тяжким бронхитом каждую зиму,[453]453
  «Дыхание у нее было тяжелое, и иногда слышно было, как при дыхании у нее в груди клокотала невыкашлянная мокрота. Доктора предписывали ей покой и праздность и грозили ей преждевременной кончиной, если она не будет исполнять их предписаний. Но Мария Александровна мужественно пошла на непослушание и взяла на себя тяжелый труд земледелицы.
  На деле оказалась права она, а не доктора. В первые же годы работы на Кавказе Мария Александровна забыла о своих бронхитах. Они вернулись к ней только в конце ее жизни. Но и тогда болезнь не могла заставить ее в чем-либо изменить своего образа жизни» (Сухотина-Толстая Т.Л. Цит. соч. С. 318).


[Закрыть] и она решила перебраться на юг, где рабочий сезон дольше, где больная грудь зимою легче дышит, где не надо добывать топливо, не надо теплой одежды и т. д.».

Решение переселиться на Кавказ одобрил и Лев Николаевич. «В нашем северном климате двум слабым, непривычным к труду женщинам трудно было бы жить без наемного труда, одними своими силами, вследствие чего и решено было, что лучше им переселиться на юг, где борьба с природой не так тяжела и где климат мог бы принести пользу болезненной Марии Александровне, – пишет Татьяна Львовна. – …Начались сборы. Все друзья принимали в них участие, и кто с завистью, кто со страхом смотрел на этих двух отважных женщин, собирающихся своими руками добывать себе насущный хлеб».

Подруги вовсе не собирались геройствовать. У Марии Александровны был небольшой дом в Туле, и она продала его за несколько тысяч рублей. Кое-какие сбережения были у Ольги Алексеевны. Набралась сумма, достаточная для покрытия на многие годы необходимых расходов и услуг. Но по дороге на Кавказ их обокрали. «Потеря эта не только не привела в уныние подруг, но, напротив, они тотчас же отыскали хорошую сторону этого происшествия.

– Бог на нас оглянулся, – говаривала потом Мария Александровна. – Мы приехали на Кавказ с одними нашими руками и, таким образом, сразу стали в положение людей, принужденных зарабатывать свою жизнь. Деньги соблазнили бы нас на наемный труд и другим служили бы соблазном».[454]454
  Сухотина-Толстая Т.Л. Цит. соч.


[Закрыть]

Дачка находилась в горах высоко над морем, в 15 верстах от Сочи, в совершенно диком месте. По ночам под окнами выли шакалы. И – никого вокруг, если не считать старика шведа Старка со своею семьею.[455]455
  Адрес ее был такой: Сочи, Восточный берег Черного моря, А. Старк для передачи М.А.Ш.


[Закрыть] Нередко их посещали люди с оружием, предпочитающие избегать нахоженных дорог. Как их там не зарезали, не изнасиловали, не ограбили, не сожгли… Е.Е. Горбунова-Посадова находит объяснение:

«Было, очевидно, в жизни этих двух женщин, в их отношении к людям что-то такое, что внушало и этим случайным посетителям чувство уважения: ни один из них не причинил им вреда, многие уходили с самыми добрыми пожеланиями, а были и такие, что приходили еще и еще раз на маленькую дачу и помогали им в их трудной работе, а иногда жили у них по несколько недель и даже месяцев».[456]456
  Горбунова-Посадова Е.Е. Цит. соч. С. 28.


[Закрыть] Чудо, да и только.

Участок земли при даче, конечно, оказался непригодным для посевов. Двум немолодым, слабым и больным женщинам приходилось самим корчевать и корчевать повсюду тянувшиеся корни, очищать свой участок и от сорняков, и от колючих кустов, и от множества камней. И еще жара. Дров напилить – нет пилы. За хворостом в горы – там опасные дикие кошки, змеи. Питались они долгое время в основном кукурузой. Свидетельница рассказывает, как «поражала ее веселость, бодрость и доброта М.А-ны и как жутко ей было смотреть на ее истощенную фигуру, с заступом или цапкой в руке, в полукороткой юбке, в белой войлочной шляпе».[457]457
  Со слов Горбуновой-Посадовой.


[Закрыть]

Через год у них уже был огород с редиской, луком, картошкой, горохом, репой, брюквой, огурцами, бахчевыми; три наседки, пчелы. «Две Робинзонки» (выражение Марии Александровны в письме Марии Львовне) выжили в «первобытной жизни».

Трудовая эпопея «христианских робинзонок», как называл их Толстой, и удивила, и поразила, и восхитила Льва Николаевича, знавшего цену делам человеческим.

«Как радостно слышать про Вас всё добрые вести, дорогая Марья Александровна, – пишет он 30 июня 1890 года. – Странное у меня о вас чувство. Знаю я, что когда в душе хорошо, то и в мире всё будет хорошо, и знаю, что у вас в душе всё хорошо, а всегда страшно за вас, что вы пересилите, переработаете, и что-то случится, хотя и знаю, что случиться нечему. До сих пор страхи эти не сбывались, и приходилось только радоваться на вашу жизнь. Дай Бог, чтобы вас так же радовали мы и другие ваши близкие» (65.126).

В письме через месяц:

«Вы вот часто меня благодарите, а мне как вас благодарить за все те радости, которые вы мне доставляете? Каждое известие о вас (я получил такое через Ге) и письмо от вас – это радость. Вот живут люди по-человечески и не только не жалеют о брошенном язычестве, а только радуются. И какие люди – испорченные, слабые. Никогда мне не удастся придумать и написать таких доводов в пользу исповедуемого нами учения, какие вы даете своей жизнью» (65.144).

В конце этого же года – О.А. Баршевой:

«Особенно рад был получить известие о Вас, Ольга Алексеевна, потому что по последнему известию знал, что у Вас лихорадка, и боялся за Вас. Как хорошо вы живете! Мне представляется ваше житье чем-то баснословным, а оказывается вот уже сколько времени прожили» (65.203).

В феврале следующего 1891 года:

«Вы так хорошо живете (я говорю о внешней форме жизни), что всякий раз, как получаю ваши письма, робею, распечатывая и начиная читать, как бы не узнать, что жизнь ваша изменилась. Но, слава Богу, всё идет хорошо…» (65.234)

В ноябре того же года:

«Всякий раз, получая ваши письма, вызывающие живое представление о вашей жизни, чувствую к вам зависть». И тут же: «Как я радуюсь на вас» (66.80–81)

Еще примерно через год:

«Я всегда, как думаю о вас, радуюсь, стремлюсь душой к вам и чувствую себя виноватым, что ничем не служу вам…

Книгу, которую пишу и кончаю теперь,[458]458
  «Царство Божие внутри вас есть».


[Закрыть] я еще не отдавал в перевод и не распространял здесь, но как только будет готова, то, разумеется, пришлю вам. Кажется, что вам это не может быть очень интересно. Вы это всё знаете, мало что знаете, вы это уже и делаете. А пишешь для тех колеблющихся людей, которые то видят, то опять не видят истину. Если успею, напишу еще, а не успею, то простите и любите меня так же, как я вас люблю, дорогие друзья» (65.267–268).

Я не уверен в том, что если бы не это «баснословное» житие двух классных дам в глуши на Кавказе и то огромное впечатление, которое оно произвело на Толстого (и не только на Толстого), то Мария Александровна стала бы для Толстого той, которой она стала к концу ее и его жизни.

В мае 1891 года подруги перебрались поближе к Сочи, устроились рядом с немецкой колонией и арендовали участок с большим фруктовым садом. Завели три коровы. И все же Мария Александровна, не говоря ни слова, все время душою стремилась обратно, поближе к Ясной Поляне. Толстой почувствовал это еще в самом начале их кавказской жизни. Вот отрывок из его письма от 23 июня 1889 года. Письмо с подтекстом.

«Давно поджидал от вас весточки, дорогая Марья Александровна, и вот получил и хорошую и дурную: хорошую потому, что из нее вижу, что вы живы в настоящем значении этого слова, а не то что дурную, но не совсем хорошую потому, что из нее же вижу, что вы как будто жалеете, что поехали на Кавказ, как будто отсутствие Старка[459]459
  Старк переехал на другое место, что расстроило Марию Александровну.


[Закрыть] изменяет все ваши намерения и как будто вы от этого хотите вернуться назад. – Не делайте планов, не предполагайте, что есть время, место и люди, которые могут быть нужны и важны для вашей жизни, и что есть время, место и люди, среди которых вы не можете быть вполне хорошей и потому вполне счастливой. Я знаю это давно, но постоянно всё больше и больше приучаюсь к тому, чтобы не предпочитать никаких одних внешних условий другим и не заботиться о них, а заботиться о том, чтобы в данных условиях соблюсти данную мне Божественную искру и исполнить всю волю Отца. Этого же желаю Вам, потому что знаю, что в этом одном и успокоение, и разрешение всех и отвлеченных и самых практических задач, как, например, как представляется Вам теперь: уезжать ли с Кавказа или оставаться? Напишите нам, пожалуйста, еще и поскорее и попросите о том же Ольгу Алексеевну, которой передайте мою любовь и тот же, как и Вам, совет: как можно меньше действовать. Чем затруднительнее кажется положение, тем меньше надо действовать. Действиями-то мы обыкновенно и портим начинающие складываться наилучшим для нас образом условия. Пожалуйста, Ольга Алексеевна, напишите мне, и поподробнее, о вашем положении, намерениях и финансовых условиях. Вас это не должно интересовать, а я имею право этим интересоваться».[460]460
  Мария Александровна немедля отвечала на это в середине июля: «О том же, как и что мне делать дальше, таких вопросов у меня и в голове нет, живу пока очень хорошо и ни одну минуту не скучала и не скучаю, да правду сказать и думать о будущем некогда, всегда дел полон рот». Но и тут двумя строчками выше сетует на то, что на расстоянии 15 верст теперь «не осталось ни одной живой души человеческой».


[Закрыть]

И на поселении близ немецкой колонии, когда возникли серьезные хозяйственные затруднения, Мария Александровна готова была уехать обратно. Об этом свидетельствует письмо Ольги Алексеевны Толстому от 3 ноября 1891 года.

«Помогите нам, добрый Лев Николаевич, остаться на Кавказе и продолжать нашу мирную и хорошую жизнь. Затруднения наши материальные, и им можно помочь… М.А. подумывает оставить все, продать все и отправиться в Россию. Но это, по-моему, не разумно, и я решаюсь потихоньку от нее написать об этом нашим друзьям и просить выручить нас… Стою же я за Кавказ по двум причинам. Первая та, что мы несомненно устраиваемся хорошо и разумно. Жаль кидать дело, в которое вложено много труда и усилий. Вторая та, что климат здешний полезен для М.А-ны. Ее бронхит не повторялся, ни разу в течение 2-х лет, а в России она чуть не каждый год умирала от него…»

Толстой, разумеется, помог, и они остались жить на Кавказе.

Я хочу специально подчеркнуть, что это Ольга Алексеевна, в критические моменты удержав Марию Александровну на Кавказе, не давала прерваться «баснословной» четырехлетней(!) эпопеи. Сама не ведая того, она сделала все для исполнения высшей задачи жизни своей любимой подруги и… умерла. При ней Мария Александровна не скоро вернулась бы обратно, к Льву Николаевичу. Теперь ничто не мешало ей исполнить свое задушевное желание, которое, очевидно, она скрывала и от себя, и от Ольги Алексеевны. Только нужно было, чтобы всё получилось как бы само собой. Но тут-то возникли неожиданные затруднения. Расскажу подробнее.

9(80)

«Какой хороший человек, как духовно развит, с ним как-то невольно настраиваешься выше и крепче. Я второго человека встречаю в моей жизни, при котором не только сказать, но и помыслить худо совестно. А он таков! С ним положительно двигаться легче».

Так писала Ольга Алексеевна Баршева Толстому 28 августа 1891 года, в день его 63-летия. Первый человек, про которого пишет Ольга Алексеевна, конечно, сам Толстой. «Таков» же, «при котором не только сказать, но помыслить худо совестно» – это Леонтий Евсеевич Душкин. Сопоставление, прямо скажем, поразительное. Особенно если учесть, что Душкин на 37 лет моложе Толстого, про которого, будь он в том же возрасте, Ольга Александровна вряд ли могла сказать то же, что она говорит о Леонтии Евсеевиче.

В поисках запрещенных религиозных сочинений Толстого Леонтий Душкин – слесарь-механик Александровского завода в Петербурге – познакомился с Марией Александровной, которая переписывала эти произведения, а потом и с П. Бирюковым. И та и другой передавали интересные письма «еврея Душкина» Толстому, который, таким образом, заочно был знаком с ним. Очное знакомство состоялось в августе 1889 года, когда Леонтий Евсеевич без предупреждения явился к Толстому и оторвал его от работы. Лев Николаевич не позволил себе рассердиться на это и записал в Дневник, что Душкин «очень умный и хороший» (50.124). Такого мнения о нем Лев Николаевич неизменно придерживался во все годы их общения. Даже Толстому не часто встречались люди со столь развитой и скорой интуицией на глубокую мысль. Например, когда Душкин в личной беседе услышал от Льва Николаевича, что «сама жизнь есть любовь», то, как с удовлетворением отметил Толстой в Дневнике, «эта мысль очень поразила его, разъяснила ему все неясное» (53.29). Сомневаться в возможностях разума и в стремлении к истине Леонтия Евсеевича не приходится.

Первое письмо Душкина к Толстому (в марте 1889 года) проникнуто подлинным желанием молодого человека становиться лучше в сочетании со стремлением к «честному физическому труду». Все письма его, и это в том числе, очень и очень искренние. Он сокрушается на то, что исполнять все, что полагалось по первоначальной проповеди Толстого, у него сил мало, и он ждет «далеко ободряющего окрика родной по духу души», которая «укрепит и ободрит меня», восполнит ему недостаток силы. Мало хотеть, пишет он, «надо уметь, надо переродиться духом, так чтобы добро делалось бессознательно, с детской чистотой и беззаботностью». А у него этого, к несчастью, нет! «И настоящее положение мое подобно положению человека, находящегося под горой, который должен подняться для того, чтобы спастись от гибели в пропасти, простирающейся у ног его, и я молю Бога дать мне силу поднять эту гору и спасти меня от неизбежной гибели». – Незаимствованный, но вполне толстовский стиль изложения.

Мотив недостатка сил прозвучал, по-видимому, и в первой беседе с Толстым, да так не понравился Льву Николаевичу, что вызвал резкую реакцию: «не быть как Душкин, как сестра милосердия на перевязочном пункте, не работающая, но охающая» (50.130).

Почему-то Душкин, вне зависимости от его качеств, был несимпатичен Льву Николаевичу. И это отражалось в записях его Дневника.[461]461
  «Душкин еврей. Не верю. Похож на Файнермана. Больше ради славы людской, чем Божией. Но умен и хорош» (50.126). Душкин, как и Файнерман, еврей; но лет на десять моложе последнего и по возрасту не вступивший в духовно полноценную полосу жизни.


[Закрыть] В первое посещение Душкин от волнения «был сам не свой» (как он позднее извинялся перед Толстым) и в следующем письме, сказав, что «Вы зажгли святой огонь правды и любви к Христу в моей душе», продолжал: «Я ищу любви Вашей, общения с Вами, а сам знаю, что не стою Вашей любви, потому что скверен и гадок я, но я хочу исправиться… Помогите мне». Толстой счел, что это письмо эмоционально «преувеличенное» (50.149).

В ноябре 1889 года умерла 11-летняя сестра Душкина. И он задает себе и Толстому вопросы, которые Лев Николаевич (особенно в его возрасте) много раз ставил себе. Ведь ее нет! Почему? Зачем? Все письма Душкина исповедальны. Поэтому в письме этом слишком много о себе, о своих бедах и переживаниях. Но все умно, верно, с искренним и хорошим чувством. Толстой ответил ему не сразу, но всё на ту же прочно засевшую в связи с Душкиным в памяти тему.

«Долго не отвечал на Ваше письмо, потому что был болен. Когда получил, многое хотелось сказать Вам; теперь забыл. Помню одно: «иго мое благо, и бремя мое легко», – иго, а не подушка, – иго и бремя. Если оно Вам кажется тяжелым, то только потому, что Вы представляете себе, может быть, благо при полном отсутствии ига. Оно легко, но – иго. И Вы наверное узнаете это, когда проживете подольше так, как Вы живете. А насколько я могу судить, Вы живете хорошо, и помогай Вам Бог» (65.48).

Леонид Евсеевич – человек самостоятельной мысли и руководствуется не толстовской, а «своей истиной». По некоторым вопросам у него – возможно, по молодости – иная, чем у Толстого, позиция. Родная Толстому мысль духовного роста через препятствия, ошибки, противоречия, страдания и тяготы жизни в Душкине вызывает сомнения. «Я чувствую, что тут какая-то ошибка», – пишет он Льву Николаевичу в ноябре 1890 года, самонадеятельно опровергая основополагающее положение учения о личной духовной жизни.

Другой пример. Что такое «живой человек» Душкин понимал так, как учил Толстой, но вкладывал свой смысл в тезис «Бог есть Бог живых, а не мертвых». По Толстому, мысль эта утверждает высшую ценность духовного роста и носителей его, «живых людей» и призывает человека «ожить», встать «из гробов своих» – к Богу. Для Душкина Бог есть только для «живых людей», то есть людей, способных к духовной жизни. Для «мертвых людей» – Его нет. И потому нечего и ждать от них движений к Нему. В ответ Толстой винит Душкина в том, что он себя считает лучше других.

Леонид Евгеньевич пытался на практике доказать ему, что это не так. Вот один из эпизодов его недолгой жизни.

Писец Бакинской городской больницы Богатуров, пьяница, буян и сифилитик, был объявлен душевнобольным и помещен в психбольницу. Выпущен из нее, но сумасшедшего на работу никто не брал. Оказавшись без средств к существованию, он шантажом стал вымогать деньги у кого мог. Доктор Гальперин пожаловался на него прокурору. Пьяный Богатуров угрожал расправой. Узнав об этом, Душкин пошел к нему беседовать по душам и «побеждать любовью», но не нашел подхода и не предотвратил беду. Через час после разговора с ним Богатуров подкараулил племянницу Гальперина 17-летнюю гимназистку Веру Глаузберг (с которой Душкин был знаком) и на глазах всех зарезал ее. На похоронах девушки Душкин сказал, что «истинный преступник – это наша заснувшая совесть» и что сам он признает себя виноватым за две погубленные жизни. Его поняли так, что он «социалист», и выслали из Баку, где жила вся его семья. На суде Богатуров говорил, что он убил жидовку, дабы истребить врагов Христовых.

Когда в начале 1889 года Мария Александровна собралась на Кавказ, то и Душкин вдруг решил повидаться с семьей, которая жила в Баку. В августе 1891 года он неожиданно предстал перед Марией Александровной и Ольгой Алексеевной на их хуторе близ Сочи.

«Мы страшно обрадовались ему, – сообщает Мария Александровна Толстому. – Сейчас же сели ужинать и беседовать, а через 5 минут чувствовали себя так близко, как один человек. И читали мы Вас, и работали, и жили так хорошо, и тепло нам всем было, что мы только и думали: «вот поживем вместе хоть месяц». А вышло не так: на 4-й день его приезда вышел приказ от начальства, чтобы с первым пароходом ему вернуться обратно, так как евреям не позволено здесь жить. Первую минуту нам всем было невыносимо тяжело, и мы решили попросить отсрочку и сейчас же помчались к начальнику, но он отказал. Как ни горько было, а в этот же день проводили мы его на пароход. Теперь у нас только и разговору, что о нем, – все припоминаем, что он говорил, где сидел и что делал. Слава Богу, что хоть 4 денька мы вместе провели. Он удивительно хорошо действует на людей…»

Ей вторит Ольга Алексеевна: «Мы прожили 4 дня вместе и ему велели уехать потому, что он еврей. Я до сих пор смущена этим. Я озлобилась, а Душкин меня уговаривал, и сам очень кротко принял это распоряжение. Теперь я благодарна и за 4 дня». Потом она рассказывает Толстому об общинниках, потом – опять о Душкине: «Да какая разница с Душкиным, у которого вся жизнь – одна неустанная внутренняя работа. Он, милый человек, сейчас же принялся помогать нам… так как у нас текли сени, кладовка, он и отодрал всю дрань». Кроме того он им выписал на полгода «Книжки недели» и обещал прислать еще.

Архив Ольги Алексеевны сгорел вместе с бумагами Марии Александровны в 1910 году. В одном из писем Душкин цитирует ее письмо, написанное за полтора месяца до смерти.[462]462
  Это и другие письма Душкина сохранилось потому, что Мария Александровна в свое время переправила их Толстому.


[Закрыть] Не могу не привести его:

«Добрый Леонид Евсеевич, из письма М.А. Вы узнаете, что много скверного пришлось нам пережить за это время. До сих пор не можем забыть наших животных, которые составляли радость нашей жизни. И никакой надежды нет завести хоть одну корову, прежде ресурс наш составляли в переписке, а теперь и его нет. Очень все это грустно. – Что Вы нам так давно не писали?… Прощайте, дорогой Леонид Евсеевич, очень устала, была сегодня пешком в Сочи, т. е. сделала 8 верст. От всей души любящая Вас О. Баршева».

Обстоятельства были сильнее его и, даже получив такое письмо, Леонид Евсеевич не мог стронуться с места и только «смотришь издали по дороге от вокзала идет фаэтон, и кажется, то Вы, то О.А., и что-то упадет в сердце». Смерть Ольги Алексеевны особым образом потрясла его. Он понял: «…оставаться мне в той жизни, которой живу мне уже нельзя – я гибну, я погиб – искупить свою вину чем можно искуплять грехи…»

После смерти Ольги Алексеевны перед Марией Александровной встал вопрос: как, с кем и где жить без нее? Одно время она предполагала побыть с духоборами, но набирались люди, которые готовы были работать вместе с ней в тех же краях, где она поселилась. Первый среди них был, конечно, Душкин. Она была бы рада, если возможно, жить вместе именно с Душкиным. Об этом ее письмо Толстому от 21 апреля 1893 года:

«Дорогой мой Лев Николаевич, послала Вам письмо Душкина, прочтите, и скажите, и помогите, что и как делать. Здесь, в 20 верстах от Марьи Федоровны, я хотела снять домик, сарай для скота, а земли бери, сколько хочешь, по три рубля за десятину. Да и земля-то какая, как раз по моим силам, чернозем с песком, так и рассыпается, как мак. Корову хорошую купить можно за 25 и 30 руб. Топливо – солома и кизяк, 5 руб., говорят, достаточно на весь год. Ну, словом, все хорошо – и по деньгам и около хороших людей, да вот беда: евреям ни в Кубанской, ни в Терской, ни в Донской области нельзя жить, всех выселили. А принять православие (Душкину) для этого, я в мыслях не могу допустить. Ведь, храни Бог, да ему тяжело покажется работать (он крайне больной человек), захочет испытать другое что, он тогда замучается, что сознательно пошел на компромисс. Я и не знаю, как была бы рада жить с ним, с Леонтьевым, – он тоже пишет и непременно хочет ко мне приехать, – а как сделать с Душкиным – не знаю. Писала я Леонтьеву, чтобы он узнал, можно ли евреям жить в окрестностях Полтавы, так как в Полтаве-то знаю, их не гонят; не хотелось бы мне очень перебираться в города, а пожалуй, придется, уж лучше в городе жить, чем ему принимать православие. Нет, ничего не хочу придумывать, а буду ждать, что Вы скажите, Вам виднее, чем нам».

Подумать только: Мария Александровна готова жить в городе, в Полтаве, где евреем разрешено селиться – лишь бы быть с Леонидом Евсеевичем и лишь бы ему, ради того, чтобы быть с ней, не пришлось кривить душой. Впрочем, Душкин не был правоверным евреем и, будучи последователем Толстого, «верил во Христа». Принимая православие, он изменял не религии предков, а толстовству.

Надо сказать еще и то, что к этому времени судьба Душкина в Баку совсем не по его вине сложилась крайне неудачно. Его прогнали с завода, где работал он и его брат, и ему пришлось идти работать в лавку. «Я хожу на службу: я один служащий у купца хозяина – и он зорко следит, чтобы не даром платить мне 50 рублей, – пишет он Марии Александровне. – Я веду у него книги, произвожу расчет, получаю и выдаю деньги – и каждый шаг мой он видит – и для того, чтобы угодить ему, я должен всего себя с разумом и мыслями, душой и чувствами служить ему и войти в его интересы – всё это до того отуманивает, что положительно не сознаешь себя…» Дома же «не хватает на хлеб, – хозяину, у которого служу, задолжал 90 рублей, а жить нечем, и дома в семье разлад – все страдают, и все винят друг друга, – и тут ненавидишь, и жалеешь».

Жизнь стала загонять его в тупик как раз в пору личностного рождения. Неуместное и мучительное состояние. В первое время личностно рожденный мужчина испытывает особой силы потребность прибиться к человеку одного с ним стиля одухотворенности, но находящегося в отношении его на более высокой ступени духовного развития. Черткову, Хилкову, Алехину, Бирюкову на этом подъеме Пути восхождения помог Лев Толстой, и они на всю или на значительную часть жизни прибились к нему. Леониду Евсеевичу Душкину в эту же пору жизни стала необходима Мария Александровна Шмидт, и он решил прибиться к ней, больной женщине на 20 лет старше его, чтобы жить с ней общей духовной и трудовой жизнью, помогая ей в ее немощах и черпая от нее душевные силы.

Его письмо к ней от 15 апреля 1893 года.

«Дорогая милая сестра, когда я прощался с Вами при отъезде из Сочи – я увидел луч Бога в Ваших глазах. Ничего подобного я никогда не видел, и этот момент с такой ясностью стоит передо мною – и запечатлелся в душе моей – я долго смотрел, как уходили от меня – и я чувствовал, что Вы всегда, где бы я ни был и чтобы ни делал, будете со мной. – Вот настало время – внутренний голос говорит мне: иди служи и помогай ей и учись жить, она спасет тебя. Я не знаю как, где и чем, но я решил, что буду жить с Вами и Вы поможете снять тяжести греха и спасете меня. Во имя Бога умоляю Вас, не оставляйте меня. – Я сегодня хотел поехать к Вам, но утром встал и решил написать Вам. Никакие препятствия – ничто не может остановить меня, ибо я чувствую, что это настоящее дело. От меня требуется, чтобы я принял православие – ну и пусть поп крестит меня – мне все равно теперь – это так неважно – перед тем, что я должен делать. Семья – нас 3 брата, две сестры и отец и мать. Я знаю, они все взрослые и проживут без меня, без моей помощи. Мы жили, я помогал и не помог им никому, но сам погиб – и мне остается еще возможность выпутаться, освободиться от оков, и я хочу, хочу это во что бы то ни стало, и только от Вас зависит. Вы пишете, что могли бы удержать аренду – но что 50 рублей в год трудно платить. Я могу приехать в Сочи со 100 рублями. Вы знаете, что плохой я работник по своим физическим силам, но мы все вместе с хохловскими могли бы работать, а если не хватило бы кой когда десять-двадцать рублей, брат всегда мне поможет – это одно. 2-е – я мог бы поступить на службу, где-нибудь, в каком-либо городе на 25–30 рублей, а Вы бы взяли девочку-сиротку на воспитание – и кругом людей везде всегда много Божьего дела есть. – 3-е. Отдохните, поправьтесь и приезжайте в Баку, и тут Вы можете устроиться, но мне кажется, пока я при семье, мне невозможно будет вырваться от той жизни, которой живу, – да эти два года опьяняющей работы я далеко пошел назад – не говоря уже о том, что по одежде я барином стал. Я с нового года вот уже 4 месяца ем мясо и со времени эпидемии пью перед обедом рюмку водки – и сплю после обеда и превратился в одного их тех многих людей, которые всю жизнь проживают так, не подозревая, что давно уже умерли – и я мертвый, – но Бог слил наши души, и я просыпаюсь, оживаю. Помогите же мне, милая сестра, не оттолкните меня.[463]463
  Это то, о чем М.А. совсем недавно просила Л.Н-ча.


[Закрыть] Я верю и знаю, что Вы поступите так, как скажет Вам Бог, Которому Вы верите и Который всегда с Вами и руководит Вашими поступками, – а я жду».

Пришло это письмо тогда, когда Мария Александровна еще не отослала Толстому своего последнего письма, которое мы выше цитировали, и она тотчас на маленьком листке делает к нему прямо-таки паническую приписку:

«Сейчас получила другое письмо от Душкина, в котором он пишет – что примет православие, бросит семью для того, чтобы помочь мне в трудовой жизни и служить мне в моей болезни, а я, как прочла, противлюсь этому всей душой, чувствую, что это соблазн на него нашел, и не могу понять, зачем сам по себе человек, без всякого внешнего давления, предпочитает одних людей в ущерб другим, не все ли равно любить, жалеть, служить именно тем, среди которых сам Бог меня поставил, и тем более что я-то в настоящее время пользуюсь таким уходом, такой любовью и теплотой милых Кудрявцевых, что просто не по заслугам. Дорогой Лев Николаевич, помогите, как успокоить Душкина, научите меня, я не хочу, чтобы он ради меня семью бросал».

Душкин верил, что она поступит так, как ей скажет Бог. Она же решила поступить так, как скажет Лев Николаевич. А как он скажет, она знала заранее – отсюда скрытые цитаты из Толстого, которые мы подчеркнули в тексте. Кроме того, сам Лев Николаевич последние два года не переставал учить ее:

«Об этом предмете, о взаимной зависимости внешней формы и внутреннего содержания приходилось думать и говорить последнее время по случаю разных перемен в жизни так называемых общинников. Форма жизни, я думаю, не всегда, но большей частью зависит от внутреннего содержания, так что из ста случаев в 99-й хорошая, правильная жизнь будет последствием хорошего, нравственного состояния. Так это у вас. Но никогда хорошее, нравственное состояние не зависит от внешних условий. И сколько ни ставь себя человек, нравственно стоящий низко, в условия жизни, которые выше его нравственного состояния, он от этого не станет выше, а скорее напротив. И наоборот, человек, ставший нравственно высоко, непременно образует вокруг себя формы жизни, соответственные его высоте. Я часто обманывал себя прежде, думал противное, думал, что если формы моей жизни безнравственны и я не могу изменить их, то это происходит от особенно несчастных случайностей, но теперь я знаю, что это происходит только оттого, что я по своим нравственным силам не готов, не имею права на лучшие условия. Думать обратное, сваливать на внешние условия есть страшно вредный самообман, парализующий силы, нужные для истинной жизни, т. е. для движения по пути истины и любви» (65.234).

Конечно, Толстой ответил так, как ждала Мария Александровна.

«Дорогая Мария Александровна. На письмо Душкина ответить надо, уговаривая не изменять своего положения, не ездить к Вам и, главное, не переходить в православие. Разве можно нам, смертным людям, делать дурные дела, как ложь притворного обращения, для того, чтобы вышло что-то хорошее, ведь он может умереть в минуту произнесения лжи, то есть совершения самого большого зла, какое только может сделать человек. Да и зачем ему переменять свое положение? Если ему живется хорошо там, то надо так и жить, а если ему тяжела эта жизнь, то там, на месте, надо изменять свое внутреннее отношение к ней. И, главное, не считать себя лучше, чем есть,[464]464
  Не идущий к месту прямой упрек Душкину.


[Закрыть] не обманывать самого себя».

Мария Александровна, не медля, переслала копию этого письма Душкину. И вопрос был решен. Через полтора месяца Мария Александровна была уже в Ясной Поляне. Все в доме Толстого любовно и восторженно встретили ее.

Мария Александровна передергивала, когда писала Толстому: «…я не хочу, чтобы он ради меня семью бросал». Бросать семью, в смысле жены и детей, Леонид Евсеевич не мог потому, что не был женат и, более того, жил девственником. Затем, он предлагал ей не один вариант, связанный с его религиозным компромиссом, а три, два из которых не нуждались в принятии им православия. Еще раз отметим и то, что гонимый, как всякий еврей, Леонтий Душкин был не иудеем, а самым верным христианином в толстовском духе. Как и Лев Толстой, он верил, что Христос открыл ему истину и указал, как жить. «Ложь притворного обращения» всегда совершенно искреннего по чувству Душкина «это так неважно – перед тем, что я должен делать» – так он сказал.

Всего день назад, когда Мария Александровна обдумывала свою будущую жизнь с Душкиным, она вовсе не боялась того, что он ради нее «бросит семью». Теперь она устрашилась, но, надо полагать, не этого, а чего-то другого. Письмо Леонтия откровенно схоже с брачным предложением, хотя и совсем иного рода. Мария Александровна не могла не испугаться смысла слов этого послания: «Бог слил наши души» и «Вы всегда, где бы я ни был и чтобы ни делал – будете со мной».