Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

9(51)

Мы уже говорили, что всем заповедям «В чем моя вера?» Толстой придает силу обязательных для исполнения правил и установлений, силу закона.[308]308
  Еще один поразительный пример на эту тему. «Прелестная мысль Бугаева, что нравственный закон есть такой же, как физический, только он «в зачатье». Он больше, чем физический, он сознан. Скоро нельзя будет сажать в остроги, воевать, обжираться, отнимая у голодных, как нельзя теперь есть людей, торговать людьми». И через несколько дней: «Мысль Бугаева шла мне в голову и придает мне силы» (Дневник 1884 года).


[Закрыть] Теперь подчеркнем, что такое восприятие заповедей не недоразумение, связанное с первичным просветлением истины, как об этом впоследствии говорил сам Толстой, оно свойственно общедуховной жизни и необходимо для нее. Заповедь-закон противопоказана личной духовной жизни, жизни эденского существа, но действенна в общедуховной жизни, в жизни Сара.

В пятьдесят лет, во второй критической точке Пути восхождения, Толстой выбрал направление развитие своей духовной жизни – к Сару Совести. Всякий Сар в Общей душе стремится поставить этнос (понимаемый как низшая, психофизиологическая составляющая Общей души) под надзор высшего (сторгического) пласта Общей души. Сар Совести же норовит лишить низшую составляющую ее значения в Общей душе. Это-то его стремление предельно ярко выражено в «В чем моя вера?».

Символ Веры Толстого, возвещенный в последних главах «В чем моя вера?», это символ Веры общедуховного Сара Совести. Голос Сара Совести во «В чем моя вера?» так громко заявляет о себе, что его нельзя не расслышать – он обладает гипнотической силой. Но люди не готовы узнать и слушать его. Звучание этого голоса до сих пор вызывает ненависть или раздражение, прикрываемое философским или каким-либо другим разговорным интересом.

В процессе работы над «В чем моя вера?» (1883 год) Толстой не только вплотную подвинул, но и совместил свое эденское существо с Саром Совести, и затем, в начале 1884 года, сам прошел духовное рождение. Духовное рождение есть вроде бы основное событие личной духовной жизни. Однако Толстой после духовного рождения и в результате его стремился в наиполнейшей степени включиться в всеобщедуховную жизнь. Он выпестовал в себе нового Сара Власти и ему нужно включить его туда, где он бы был на своем месте и работал. Только теперь, на духовном пути жизни, когда назначающая воля его эденского существа получила власть над его исполняющей волей, Толстой был в состоянии осуществить предназначенное ему дело: устремить и установить в духовной реальности свое эденское существо в качестве нового Сара Власти – Сара Совести.

Лев Толстой выносил в себе всечеловеческого Сара Совести, непосредственно предназначенного для русской Общей души, но не внедрил его в нее. Почему же? Не смог? Взращенный в душе отдельного человека Сар, собственно говоря, есть в действительности, он вошел в существование, и ему, казалось бы, некуда деваться, как только занять свое место в общедуховности. Особенно если сама Общая душа ждет его и делает движения навстречу. Но оказывается, что внедриться новому Сару в Общую душу совсем не просто, что он может как попасть из личнодуховной сферы отдельной души в общедуховную сферу, так и не попасть в нее. Для такого перехода есть две возможности.

Становление эденского существа новым Саром Общей души – это сложный и нелегкий процесс, который лишь подготавливается на естественном пути жизни и по сути начинается только после духовного рождения. Для внедрения нового Сара нужна и личная жертва, и личная святость. Льву Николаевичу предстояло много испытать, принести не одну жертву, пройти долгий и должный путь, о котором люди могут знать только тогда, когда он пройден на их глазах. Несомненно, однако, что путь этот был связан с установлением определенного образа жизни, соответствующего Сару Совести.

Уже на пороге духовного рождения барская жизнь стала тяготить Толстого. Все дальнейшие годы жизни Лев Николаевич неизменно желал уйти и «жить на земле» – природной народной жизнью, какой живут люди из народа. Но образ жизни, соответствующий Сару Совести, не натуральный, а общедуховный. Для Толстого это образ жизни бродяги, странника, нищего.[309]309
  В этом плане замечательна запись в Дневнике Толстого от 2 июня/14 июня 1884 года: «…у Kingsley прекрасно философское объяснение «сына» – идея человека – праведного для себя, для Бога. А чтобы быть таким праведным, надо быть обруганным, измученным, повешенным, презираемым всеми и всё-таки праведным. К Христу это неверно, потому что у него были ученики, было признание его от людей» (49.100).


[Закрыть] В первой неозаглавленной религиозной работе Льва Николаевича (конец 1879 года), где нет еще и намека на непротивление, особо подчеркивается странничество Христа и отсутствие семьи. Христос «учит, – сказано там, – что надо бросить жену и детей и идти за ним, и сам не женится и не имеет семьи». В таком образе жизни Толстой видел непосредственное и наибольшее слияние себя с Общей душой русского народа. Поэтому-то он всегда так привлекал Льва Николаевича.

Когда Толстой стремился прочь от барской жизни к образу жизни простого народа, то им двигало не только то, что настоятельно требовало его учение опрощения, не только необходимость практического исполнения своего учения о жизни, но и, настоятельнее всего, потребность существования в глубинах общедушевной жизни сообразно своей Вере, Вере Сара Совести. Он сознавал необходимость уйти в народ – в самом непосредственном смысле слова.

Как носитель Сара Совести Толстой полагал, что час Царства Божьего вот-вот пробьет и ему надо уметь подвигать людей к нему.[310]310
  «С Урусовым мы почти в одно слово – мы уже думаем о возможности осуществления. Я думаю, и хочу, и верю, и буду работать. Не я увижу, так другие, а сделаю свое дело» (запись в Дневнике Толстого от 16 мая 1884 года).


[Закрыть] «Я грущу, что дело не растет. Это все равно, что грустить о том, что посеянное не всходит сейчас же, что зерен не видно. Правда, что поливки нету. Поливка была бы – дела твердые, ясные, во имя учения. Их нет, потому что не хочет еще Бог».

Только делами Истины одного человека, учил Толстой, может передаваться истина другому человеку. Мало возвещать истину Совести, надо свидетельствовать о ней делами Истины и Совести – заражать людей своей духовной страстностью, возбуждать в них душевную энергию примером исполнения истины-совести на деле, в своей жизни. «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5:16) – таков девиз Толстого того времени.

По всеобщему уважению, нравственному авторитету и славе гениального человека никто не мог лучше Толстого исполнить это дело. Оно поручено ему, и он обязан приступить к исполнению своего назначения. Так думал Лев Николаевич. «Я верю, – пишет он в своем «Символе веры», – что я – Ниневия по отношению к другим Ионам, от которых я узнал и узнаю истину, но что и я Иона по отношению к другим ниневитянам, которым я должен передать истину. Я верю, что единственный смысл моей жизни – в том, чтобы жить в том свете, который есть во мне, и ставить его не под спуд, но высоко перед людьми, так, чтоб люди видели его» (23. 461–462).

Первая возможность внедрения своего эденского существа Саром Совести в Общую душу в том, чтобы, оставив семью, с одним посохом уйти в народ и раствориться в нем. Это путь «Федора Кузмича», о котором мы говорили выше (см. гл. 40). Другая возможность внедрения Сара Совести в Общую душу основывается на помощи сторгического существа, возникшего в сторгической свитости двух высших душ. Рано или поздно вновь возникшее сторгическое существо само собой переходит из личной духовности в общедуховность и обитает там. Сторгия нужна всякому человеку, чтобы оставить свое сторгическое существо либо в общедушевном пространстве жизни, либо в общечеловеческом пространстве сторгической жизненности. Сторгическое существо – естественный переносчик, возчик, средство передвижения из одной стороны духовной жизни в другую. Эденскому существу Толстого, вполне готовому стать Саром Совести в Русской Общей душе, необходим был такой возчик, посредством которого он мог естественным путем пересадить себя в Общую душу.

Конечно, в таком механизме внедрения есть узкое место – зависимость от своего сторгического ближнего. Но о каком реальном воздействии пророка на мир может идти речь, когда он не может сдвинуть с места свою собственную жену? «Вчера я лежал и молился, чтобы Бог ее обратил, – пишет Толстой 17 мая 1884 года в Дневнике. – И я подумал, что это за нелепость. Я лежу и молчу подле нее, а Бог должен за меня с нею разговаривать. Если я не умею поворотить ее, куда мне нужно, то кто же сумеет?»

Включение столь властительного, как у Толстого, эденского существа в Общую душу могло дать начало нового направления общедуховного развития, развития на новой ступени Общей души. Это упущено. Упущено в значительной мере потому, что вмешалась жена и не дела Толстому так делать «дела Истины», чтобы установить Сара Совести на предназначенное ему место в Общей душе. Роль Софьи Андреевны если и не во всечеловеческом, то в общедуховном процессе, воистину огромна. Как такое возможно?

Любой из нас легко признает то или иное влияние великого человека на жизнь и судьбу всей нации или человечества. Никто не может не признать и зависимость великого человека от его жены, с которой он же сам связал свою жизнь. Но сама мысль о зависимости общедуховной и, следовательно исторической судьбы огромного народа не от Екатерины Великой, а от рядовой женщины из толпы (как сама назвала себя Софья Андреевна), представляется не только не достоверной, но и совершенно несуразной. В мысли этой поражает несоразмерность следствия (участь нации и ее Общей души) и ничтожность причины ее вызвавшей – оказывается вот от чего может зависеть Общая душа народа!

История, не менее, чем судьба отдельного человека, сплошь и рядом ломается от несчастных случаев в ней происходящих. Но людям кажется достоверным, что исторические ломки обуславливаются какими-то действующими в самой Истории фундаментальными причинами. Возможно это и так. Однако в духовной жизни как отдельной, так и Общей души, все зависит от неприметных, «чуть чуточных изменений» (как говорил Толстой), казалось бы, незначительных явлений или движений, приводящих к глобальным результатам. Как в личной, так и в общедушевной жизни многие и многие беды происходят от недо-оцененности значения сторгических изменений и самой сторгии в жизни людей. Надо понимать, что в общедуховной жизни важен не только Аввакум,[311]311
  Очень похоже, что Сар, выращенный в душе отца Аввакума, до сих пор способен активно работать в русской Общей душе.


[Закрыть] но его жена.

Срыв задания на жизнь Толстого в известной мере законен, неизбежен при царящем в мире непонимании и соответствующем отношении к сторгическим делам жизни человеческой. Из-за вообще-то рядовой женщины не совершены дела всечеловеческого значения. Да и она вроде бы не сделала ничего особенно злостного. Беда не в Софье Андреевне Толстой, урожденной Берс, а в том, что в результате сторгической катастрофы у духовно рожденного и устремленного в Общую душу эденского существа Толстого не было для этого средства передвижения. Сторгия, которая в общежитейском сознании представляется ничтожной для того, чтобы служить причиной глобальных процессов, есть на самом деле нечто такое, от чего зависит глубинные движения всечеловеческого духа. Понимал ли это Лев Толстой?

С самого начала Толстой указал жене на идеал женской любви – любви в семье, к мужу и детям. Софья Андреевна приняла этот идеал и стала своей любовью служить этому идеалу. Муж всячески поддерживал ее в этом, всячески культивировал семейную сторгию и, казалось бы, был в полной гармонии со сторгическими и общесемейными устремлениями жены. Знал ли Толстой, что этого мало, по крайней мере для него? Или он исходил из минимальных требований, установленных из расчета на то, что жизнь в супружестве не должна мешать его духовной и творческой жизни? Минимизация сторгических требований была одной из причин семейной драмы Льва Толстого. Расчет на то, что «этого достаточно» и большего не нужно, оказался губительным. И ему и ей казалось, что у каждого есть своя сфера жизни, и что ту и другую можно сочетать. Это – ошибка и, видимо, ошибка извечная.

На Пути восхождения Толстого не преминул наступить момент, когда эта роковая ошибка дала знать о себе. Толстой оказался без той поддержки, которую должна вручать путевому человеку супружеская сторгия. Жена не могла не то что разделить, но и понять его муки, ведущие к духовному рождению. Искусственно натянутая и потом перетянутая «струна» семейной сторгии «лопнула», и Толстой задним числом понял, что она, по сути дела, лопнула много лет назад. Он, Лев Толстой, один из самых искренних и проницательных людей в человечестве, в свое время скрыл это от себя. В результате семейный вес Софьи Андреевны непомерно увеличился, власть ее рядом с Толстым становилась все больше и больше и в конце концов образовалась противоестественная ситуация, когда жена стала деспотической хозяйкой в доме великого мужа. Толстой согласился и с этим. И очень удивился, когда ситуация взорвалась и оказалось, что все, в том числе и исполнение требований его духовной жизни, уже не под его контролем. Тыл духовной жизни, семейная сторгия, стал в противовес боевой духовной жизни. Старший сын Толстого Сергей Львович точно заметил, что его родителям нужно было развестись сразу же после духовного перелома отца и не мучить друг друга еще три десятилетия.

Создавая принудительную сторгию, Лев Николаевич рисковал, искусственно натягивая струну сторгической взаиможизни. Когда струна лопнула, он стал перетягивать ее, видимо, ожидая, что теперь она будет держаться прочно.[312]312
  Потом он понял свою ошибку и в Дневнике 1884 года обобщил ее: «Сознание своей слабости и отсутствие борьбы имеет великое значение. Борьба, надежда на свои силы, ослабляет силы. Не мучить себя, не натягивать струны и тем не ослаблять ее. А кормить себя пищей жизни. То же самое, что искупление».


[Закрыть] Следует ли поражаться тому, что струна эта в конце концов превратилась в цепь, которой Лев Николаевич, по его же словам, приковал себя к жене. На месте, где должна быть сторгическая свитость, Лев Николаевич и Софья Андреевна образовали кандалы, которыми приковали себя друг к другу. При этом их сторгическая связь могла существовать только на психофизиологических подпорках, что не давало возможности развития сторгическому существу. Когда сторгический рост прекратился оно застыло если и не в младенческом, то детском возрасте и должно было погибнуть. Но даже если бы не погибло, то вряд ли смогло исполнить работу возчика Сара. В метафизическом смысле супружеская сторгия Толстых оказалось бесплодной. Это бесплодие и составляет драму совместной жизни Софьи Андреевны и Льва Николаевича, а в конечном счете русской Общей души.

Драма жизни и любви Льва Николаевича в том, что он вроде бы в холостую родил в себе Сара Совести, которого он попытался внедрить в Общую душу способом, который из-за ошибки супружеской жизни от него уже не зависел.

Драма жизни и любви Софьи Андреевны в том, что, будучи супругой Льва Толстого, она не могла не чувствовать, пусть и смутно, какую-то огромную метафизическую ответственность, пусть и случайно свалившуюся на нее, ответственность, которой она не в состоянии была соответствовать.

Драма русской Общей души в том, что она желала и ждала Сара Совести, призывала его к себе, в некотором смысле родила его в недрах своих, но не смогла принять и установить его на властное место в себе.

10(52)

Достоинство собственно женской жизни определяется по тому, сделала ли она счастливым кого-нибудь. Если никому она так и не принесла счастье, то, будь она замечательным художником или ученым, жизнь ее не удалась, а то и прошла вхолостую.

В последние годы счастливой семейной жизни Софья Андреевна была «проста, умна, искренна и сердечна», как сказала, познакомившись с ней в 1877 году, А.А.Толстая. И еще – она талантлива, деятельно добра, трудолюбива, любит мужа и верна ему, ведет хозяйство, рожает и рожает детей, выкармливает и воспитывает их, а бывает, и хоронит… Надо полагать, что ко времени духовного перелома Лев Николаевич был совершенно удовлетворен своей женою. Ему нужна была именно такая Софья Андреевна, какой она стала в конце 70-х годов – самостоятельная, властно-ответственная, энергичная, способная взять на себя и отдавать столько, сколько нужно семье и мужу. Она вполне обеспечивала великому мужу тот образ жизни, который ему необходим. Хотя совершенно не понимала его состояние: «Я одного желаю, – писала она 7 ноября 1879 года сестре, – чтоб уж он поскорее это (религиозные работы. – И.М.) кончил и чтоб прошло это, как болезнь».

Софья Андреевна была склонна прикладывать мирские мерки для объяснения проявлений (или последствий) духовной жизни Льва Николаевича. Например, в 1871 году, в арзамасской гостинице Толстой впервые испытал темное духовное потрясение, которое потом не раз повторялось, было названо читателями «Записок сумасшедшего» «арзамасским ужасом», а в переписке мужа и жены называлось «тоскою». Об этой «смертной тоске» Толстой писал жене еще с дороги и по приезде делился с ней. Софья Андреевна посочувствовала мужу, даже испугалась, искала причину напасти и нашла: такое действие на Толстого оказало, на ее взгляд, активное изучение им мертвого древнегреческого языка. О своих выводах она сообщила мужу, и тот – что показательно – не расстроился оттого, что его 27-летняя жена после десятилетия жизни бок о бок с ним столь дурно понимает напряженные процессы его духовной жизни, не стал требовать от нее невозможного, счел ее соображения в порядке вещей и отшутился. Другой пример. Когда в конце 70-х годов Лев Толстой переживал острейший духовный кризис, жена его всерьез полагала, что причина тому отчасти переутомление, а более всего тот замкнутый образ жизни, который он вел последнее время и от которого, добавим от себя, прежде всего страдала она сама.

В противовес Маше «Семейного счастья», Софья Андреевна не вникала в духовную жизнь мужа, но первые 20 лет супружества вполне сочувствовала, а потом не сочувствовала ему.

Когда у Толстого стали рушиться прежние установки жизни, Софья Андреевна ничего не понимала в происходящем. Не понимала даже нависшей для ее супружеской жизни угрозы. Но и Толстой, что удивительно, не предвидел реакцию жены, которая, как ему казалось, пойдет за ним туда, куда он поведет ее.

«Перелом в мировоззрении Толстого произвел самое сильное, какое только можно себе представить, воздействие на его отношения с женой, – констатировал Н.Н. Гусев. – С.А. не могла не видеть перемены в характере мужа и сначала не могла не радоваться этой перемене». 26 декабря 1877 года она записывает в дневнике: «Характер Л.Н. тоже все более и более изменяется. Хотя всегда скромный и мало требовательный во всех своих привычках, теперь он делается еще скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости еще начавшаяся борьба, имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом».

18 июня 1877 года Толстой писал жене: «Что бы ни случилось независящего от нас, я никогда, ни даже в мыслях, ни себя, ни тебя упрекать не буду. Во всем буде Воля Божья, кроме наших дурных или хороших поступков. Ты не сердись, как ты иногда досадуешь при моем упоминании о Боге. Я не могу этого не сказать, потому что это самая основа моей мысли». Подготовляя незадолго до смерти, в 1919 году, новое издание писем к ней Льва Николаевича, Софья Андреевна к данному письму сделала примечание: «Досадовала я за упоминание о Боге потому, что этим отстранялась всякая житейская забота». Ослабление интереса Толстого к хозяйским делам (ее сфера деятельности) Софья Андреевна приписывала перемене миросозерцания мужа и сердилась на него за это. Не сочувствовала Софья Андреевна и многим другим переменам в его жизни, вызванным его новым жизнепониманием. Она активно не желала «переменять жизнь», то есть отказываться от того, что она выработала в результате всей предыдущей жизни. Но при этом в лучшие минуты понимала, что к чему.

«Левочка очень спокоен, работает, пишет какие-то статьи; иногда прорываются у него речи против городской и вообще барской жизни, – пишет она сестре в то время, когда Толстой работал над «В чем моя вера?». – Мне это больно бывает, но я знаю, что он иначе не может. Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь, по которому должны идти люди. Я толпа, живу с течением толпы, вместе с толпой вижу свет фонаря, который несет всякий передовой человек и Левочка, конечно, тоже, и признаю, что это свет, но не могу идти скорее, меня давит и толпа, и среда, и мои привычки. Я так и вижу, как ты смеешься моим в высшей степени словам, как дети говорят, но это тебе немножко уяснит, как мы относимся друг к другу».

И тогда же в Дневнике:

«Пишет Левочка все еще в духе христианства, и эта работа нескончаемая, потому что не может быть напечатана. И это нужно, и это воля Божья, и, может быть, для великих целей».[313]313
  Жданов В. С. 167.


[Закрыть]

Но вопросы семейной жизни уже решались Толстым совсем не в той плоскости, в которой они были поставлены автором «Анны Карениной». Высшее благо человека «зависит не от его семейных отношений, а от жизни духа» (24.419), решил Толстой в «Соединении и переводе четырех Евангелий» и теоретически исключил супружескую взаиможизнь из жизни истинной. Во всяком случае, супружество для Толстого уже не «главное дело жизни», оно выведено на обочину и стало делом житейским, необходимым лишь для того, чтобы мужчина и женщина, как всякие природные существа, могли жить в паре и иметь детей. Супружество нерушимо по прагматическим соображениям: разведенные супруги накаляют сексуальную атмосферу в обществе, порождают прелюбодеяния и, следовательно, всевозможные раздоры в мире. По такому воззрению у Софьи Андреевны нет достойного места в душе и жизни мужа.

И все же надо помнить, что Лев Николаевич, как сказала Софья Андреевна, «сделал» свою жену – сделал счастливой, даровал ей редкостное земное счастье. Следуя ему, она два десятилетия была счастлива сама и приносила счастье ему. Но потом, когда он сменил установку жизни, пришел ее черед давать то счастье, вернее, благо, которое ему так стало необходимо теперь. Но она отказала ему, напротив, стала причиной его несчастья.

Можно понять, как трудно было Софье Андреевне, которой на все хватало воли, но в конце концов недостало веры. Если мы, бывало, упрекали её, то не за то, что душа её религиозно не выдержала могучую душу Льва Толстого, а за то, что, не выдержав, она пошла в бой против него. Срыв веры внешне выражается чаще всего в том, что женщина – открыто или скрытно – становится в оппозицию к руководящему началу мужчины, так или иначе отказывается от руководства его разума в себе. Сторгическая связь при этом может сохраниться или не сохраниться, но об усилении сторгического роста и о благе Сопутства не может быть и речи. Самость подстерегает женскую душу при любой задержке ее сторгического роста, без которой не обходится ни одна супружеская жизнь. Подстерегла она и Софью Андреевну.

Прошло два десятилетия семейной жизни, и Льву Николаевичу стало нужно другое, он избрал совершенно иной путь жизни, по которому жена последовать за ним не могла. И вновь: «не она». И опять надо сделать ее такой женой, которая ему нужна теперь. Он попробовал переделать ее, но ничего не вышло и не могло выйти.

Конфликт между супругами принял бескомпромиссные формы, когда остро встал вопрос о собственности. Толстой не предлагал своей жене взять котомку и идти бродяжничать вместе с ним. Он предлагал жить с малыми детьми в Ясной, себе «оставить пока доход от 2-х до 3-х тысяч» рублей. «Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь нам переделать и научить нас и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить всем вместе: мужчинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната, чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству нашему и комната отдельная для слабых». «Жизнь, пища, одежда все самое простое». «Взрослым (детям. – И.М.) троим предоставить на волю: брать себе от бедных следующую часть Самарских или Никольских денег, или, живя там, содействовать тому, чтобы деньги эти шли на добро или, живя с нами, помогать нам». «Цель одна – счастье, свое и семьи – зная, что счастье это в том, чтобы довольствоваться малым и делать добро другим».

Сам по себе конфликт этот свидетельствует не о неразрешимости его в кругу семьи, а о внутренней несовместимости супругов, о глубинном и неустранимом, хотя и глубоко сокрытом, противостоянии этих, сошедшихся вместе душ. Если бы было не так, то взаимоприемлемое решение в вопросе собственности непременно нашлось, как оно нашлось через несколько лет. Но не Льву Толстому же было искать его! Это могла и должна была сделать его жена. Во всяком случае, ничто не мешало обсуждать проблему и искать совместное решение. Но как раз такое обсуждение между супругами не состоялось. Софья Андреевна и не думала искать приемлемое для мужа решение, а так ошеломилась, что сочла стремления мужа «безумством», не пожелала серьезно рассуждать об их реализации и ополчилась на него. Разумеется, это произвело на Толстого то впечатление, которое должно было произвести. Наступил 1884 год.

В конце мая 1884 года Толстой решает: «…надо любить, а не сердиться, надо ее заставить любить себя. Так и сделаю». Толстой понимает причину своего трудного положения в жизни. Вот как в контекст всей записи звучат приведенные выше слова о лопнувшей струне: «Я ужасно плох… Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причин: табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Всё пустяки. Причина одна – отсутствие любимой и любящей жены. Началось с той поры, 14 лет, как лопнула струна и я сознал свое одиночество. Это всё не резон. Надо найти жену в ней же. И должно, и можно, и я найду». Он верит в то, что «родись духом одна из наших женщин – Соня или Таня, что бы это была за сила. Это вспыхнул бы огонь, который теплился».

И в то же время он уже знает тщетность своих попыток, чувствует крах и оттого желает смерти. В 1884 году Толстой хотел смерти совсем не так, как раньше (когда он страшился смерти при жизни), и не так, как в последние годы жизни (когда смерть для него означала переход в состояние жизни Бога), а как освобождение от невыносимых духовных мучений, вызванных несчастными обстоятельствами, в которые он был поставлен в жизни.

«Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно всё стало! Ничего похожего наяву. И это-то губит всю жизнь. И не пытаюсь писать. Хорошо умереть».

«Господи, избави меня от этой ненавистной жизни, придавливающей и губящей меня. Одно хорошо, что мне хочется умереть. Лучше умереть, чем так жить».

«Мне тяжело. Я ничтожное, жалкое, ненужное существо и еще занятое собой. Одно хорошо, что я хочу умереть».

15 мая он случайно находит какое-то письмо жены. «Бедная, как она ненавидит меня. – Господи, помоги мне. Крест бы, так крест, чтобы давил, раздавил меня. А это дерганье души – ужасно не только тяжело, больно, но трудно. Помоги же мне!» Отчуждение с женой все растет. «И она не видит и не хочет видеть». В начале июня Толстой спрашивает себя: «И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мучения? И как бы ни были тяжелы (да они легки) условия бродяги, там не может быть ничего, подобного этой боли сердца». «Только бы мне быть уверенным в себе, а я не могу продолжать эту дикую жизнь. Даже для них это будет польза. Они одумаются, если у них есть что-нибудь похожее на сердце». В конце июня: «Стараюсь сделать, как бы я сделал перед Богом, и не могу избежать злобы. Это должно кончиться». «Убедить никого нельзя, но я долблю, безнадежно, но долблю… Вечером тоже. Попытки разговора с Соней, ужасно мучительные».

Вечером 17 июня он с котомкой за плечами уходит из Ясной Поляны, дабы по долгу пророка поставить свой свет «высоко перед людьми, так, чтобы люди видели его». Произошло это 30 июня по новому стилю. Вот как сам Толстой рассказывает об этом дне.

«Пошел купаться. Вернулся бодрый, веселый, и вдруг начались со стороны жены бессмысленные упреки за лошадей, которых мне не нужно и от которых я только хочу избавиться. Я ничего не сказал, но мне стало ужасно тяжело. Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу… И пошел к себе, спать на диване; но не мог от горя. Ах как тяжело! Все-таки мне жалко ее. И все-таки не могу поверить тому, что она совсем деревянная. Только что заснул в 3-м часу, она пришла, разбудила меня: «Прости меня, я рожаю, может быть, умру». Пошли наверх. Начались роды, – то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло как что-то ненужное и тяжелое… Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно. Безжалостно относительно ее. Я вижу, что она с усиливающейся быстротой идет к погибели и к страданиям душевным ужасным».

Лев Толстой понял, что ему нельзя уйти из дому.

«Я скован с другим человеком цепью, которую я сам сковал и которую считаю священною. Мне хочется пить, и я знаю, что тут под горой источник; но тот, с кем я скован, думает, что под горой пропасть, в которой мы оба погибнем. Что же мне делать? Разорвать цепь? Не могу. Я считаю эту связь не своим делом, а исполнением Воли Бога. Насильно тащить этого другого под гору? Не могу. Я знаю, что я этим не привлеку его, а оттолкну от источника, который нужен ему, как и мне. Что ж мне делать? Ничего. То есть не делать того, что противно моему разумению и Воле Бога. И будет то самое, что должно и нужно. Жажда, которая есть во мне, не уничтожится, а только увеличится. Сострадание к тому, кто лишает себя блага, точно так же и стремление мое останется тем же. Всегда, во всякую минуту, когда я, не разрывая связи и не причиняя боли, могу приблизиться к тому, в чем я вижу благо, я буду приближаться и приближать его».[314]314
  Ответ на вопрос Буланже в письме 1886 года.


[Закрыть]

Весь июль – первый месяц жизни дочери Саши, Александры Львовны Толстой, всю свою жизнь посвятившей отцу – «разрыв с женою, уже нельзя сказать, что больше, но полный».[315]315
  Раз Толстой подумал, не переехать ли ему во Францию – «везде можно одинаково хорошо жить. Теоретически можно».


[Закрыть] 9 июля Софья Андреевна «начала истерическую сцену, – смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то убежать. Мне было жалко ее; но вместе с тем я сознавал, что безнадежно. Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это, видно, должно быть. И мне больно только потому, что я близорук. Я успокоил, как больную».

24 июля Лев Николаевич решил обставить свой уход из дома иным образом, но жена поняла его замысел. «Объявил, что пойду в Киев. Ночью вошел наверх. Объяснение. Не понимаю, как избавить себя от страданий, а ее от погибели, в которую она со стремительностью летит». Прошли сутки. «Я не спал всю ночь. И ночью собрался уехать, уложился и пошел разбудить ее. Не знаю, что со мной было: желчь, похоть, нравственная измученность, но я страдал ужасно. Она встала, я всё ей высказал, высказал, что она перестала быть женой. Помощница мужу? Она уже давно не помогает, а мешает. Мать детей? Она не хочет ей быть. Кормилица? Она не хочет. Подруга ночей. И из этого она делает заманку и игрушку. Ужасно тяжело было, и я чувствовал, что праздно и слабо. Напрасно я не уехал. Кажется, этого не миную. Хотя ужасно жаль детей. Я всё больше и больше люблю и жалею их». И – вновь мотив смерти: «Желаю умереть, и когда физически плохо, и еще больше, когда в душе сумбур».

Однако вскоре семейная ситуация, хотя и ненадолго, разрядилась. «Сознание добра и мира мало, но вошло в семью». «Соня хороша…» «Говорил наверху с Ге. О том, что у нравственного человека семейные отношения сложны, у безнравственного всё гладко… Дома дружно. Думал: мы упрекаем Бога, горюем, что встречаем препятствия в осуществлении учения Христа. – Ну, а что, если бы мы все были без семей несогласных. Мы бы сошлись и жили счастливо и тускло. Ну, а другие? Другие бы и не знали. Мы хотим собрать огонь в кучу, чтоб легче горел. Но Бог раскидал огонь в дровах. Они занимаются, а мы тоскуем, что они не горят». «С женой тихо и дружно, но боюсь всякую минуту». «Утром начали разговор и горячо, но хорошо. Я сказал, что должно… Пришел домой, Соня помирилась. Как я был рад. Именно, если бы она взялась быть хорошей, она была бы очень хороша». «Приятно, дружно с женой. Говорил ей истины неприятные, и она не сердилась».