Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

Мария Александровна и Лев Николаевич смотрели на все вокруг не только в две пары глаз, но и в две души. И внутренний мир Сютаева они восприняли, как всегда, одинаково, но Мария Александровна высказывается не только вполне самостоятельно, но и куда жестче, определеннее и раньше, чем сам Толстой. Как и положено быть «хозяйке» и в Сопутстве, и тем более в эденской сторгии.

6(77)

У Толстого складывались более или менее длительные дружеские отношения (с Дьяковым, например, или Чичериным), но не было друга[441]441
  Если не считать глубинных отношений со старшим братом Николаем, умершим в 1860 году.


[Закрыть] (в полном сторгическом смысле слова) ни в Казани, в студенческие годы, ни на Кавказе, ни в Севастополе, на войне, ни в Москве, среди писателей. В последние 30 лет жизни у Толстого возникали прочные и глубокие сторгические связи, но это была сторгия иного рода – «сторгия по истине»: единение, «не с тем, с кем я хочу или предполагаю, что у меня должно быть единение, а с тем, кто пришел туда же, куда и я» – «к Богу и истине» (65.230). Рядом с Толстым, как вокруг многих великих людей, не столько друзья, сколько соратники.[442]442
  Но это связано не только с масштабом личности Льва Толстого, но, возможно, и с характером его сторгической воли.


[Закрыть]

И все же надо верить Толстому, когда он множество раз говорил, что Чертков – его другое Я, что между ними состоялась сторгия.

Две цитаты из писем Черткову. Письмо 1899 года:

«…А последнее время все эти пустяковые дела заслонили, затуманили нашу связь. И мне стало грустно и жалко и захотелось сбросить всё, что мешает, и почувствовать опять ту дорогую, потому что не личную, а через Бога, связь мою с Вами, очень сильную и дорогую мне. Ни с кем, как с Вами (впрочем, всякая связь особенная), нет такой определенной Божеской связи – такого ясного отношения нашего через Бога. Я ни с кем так, как с Вами, не чувствую ясного различия между всеми нашими плотскими, мирскими гадостями, которых в нас много, в обоих, и тем, что в нас настоящее Божие. В других это больше смешано, слитно, а в нас с вами это очень отлепляется, отдельно. И за это я Вас особенно люблю. Так вот это хотел сказать Вам» (88.169,170).

За два дня до ухода из Ясной Поляны: «Нынче в первый раз почувствовал с особенной ясностью – до грусти – как мне недостает вас… Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно [делиться], – зная, что я вполне понят, – как с Вами. Нынче было таких несколько мыслей-чувств» (89.230).

Владимир Григорьевич Чертков пришел служить Толстому в 28 лет, во время своего яркого личностного рождения. Мы уже говорили, что это далеко не единственный пример духовного сближения с Толстым людей, находящихся на личностном подъеме. Вынесенное в момент личностного рождения эденское существо Черткова узнало в лике одухотворенности Льва Толстого, проходящего в те годы духовное рождение, сродный себе стиль одухотворенности. В духовном отношении молодой Чертков оказался родным Толстому человеком. Уже тогда Владимир Григорьевич мог бы сказать, что в Толстом живет «мое другое эденское существо», только куда более зрелое и могучее, стоящее далеко впереди на Пути жизни.[443]443
  Можно представить, что эденские существа Толстого и Черткова принадлежат одному и тому же Эденскому Дому.


[Закрыть]

Часто мужская дружеская сторгия возникает между учителем и верным учеником. Духовное богатство, добытое учителем, передается для хранения и увеличения ученику, который в свое время сам обязан стать учителем. Для этого он должен не только сохранить полученное, но и прирастить, разработать, расширить его и в таком виде передать своим ученикам. Таким образом, первично добытое великим учителем сохраняется и растет в поле личной духовной жизни по дружеским сторгическим связям. Чертков пытался делать то, о чем мы говорим и что требовалось от него в силу его сторгической связи с Толстым. Многих людей раздражает эта законная черта Черткова.[444]444
  В неопубликованном своде мыслей Толстого, составленном Чертковым, немало его собственных мыслей, но мы не знакомы с ними и не можем судить об их достоинстве.


[Закрыть]

В путевом смысле учитель тянет за собой учеников и через них продолжает жизнь своего духа на Земле. Верный ученик благодарен учителю за помощь своему еще беспомощному эденскому существу, за дарование ему блага полноценной духовной жизни. Такая благодарность предполагает служение. Чертков поставил себя на служение духу и делу Толстого. Он сам выдал задание своему эденскому существу идти за эденским существом Толстого следом и поддерживать его по всему фронту его жизни.[445]445
  Такое возможно потому, что человек обладает «Я», свободная воля которого способна воздействовать на любую инстанцию, так или иначе включенную в состав человека, в том числе и на эденское существо высшей души.


[Закрыть] Вся жизнь Черткова – в том числе и его промахи, за которые его так строго судят, – свидетельствует о том, что он служил Льву Николаевичу не столько по высшему заданию, сколько по решению свободной воли своего «Я». И служил так искренне, бескорыстно и благородно, как может служить только эденское существо, привязанное к другому эденскому существу.

Чертков был высоко путевым человеком, жил своей духовной жизнью, со своим содержанием Пути. Его подъем Пробуждения в середине 90-х годов сопровождался его собственными откровениями, которыми он делился с Толстым. Выбор направления духовной жизни во второй критической точке был, казалось бы, предопределен его неизменным следованием за Толстым, но и этот путевой момент он мучительно переживал в середине 900-х годов, и сам устанавливал направление своей дальнейшей духовной жизни. Я не думаю, что Владимир Григорьевич прошел духовное рождение на Пути. Если это и неудача его Пути, то она, надо полагать, есть побочный результат когда-то навязанного им своему эденскому существу решения идти в след другого эденского существа. Не исключено, что в некотором мистическом смысле Владимир Григорьевич приносил себя в жертву. Он совершил подвиг, и этот его подвиг на века совместил в человеческом сознании его имя с именем Льва Толстого.

Вот как Н.Н. Страхов описывает Черткова:

«Никогда я не видал, чтобы он улыбался, и не слыхал, чтобы он шутил; он похож на человека, который потерпел большое несчастье или имеет за собой большую вину и ни на минуту не может забыть её. Но какая чистота и искренность! Какая полная преданность тому, что признается должным! И при этом какая личность и доброта! Он очень трогателен и привлекателен».[446]446
  Цитата из того же письма Толстому, где говорилось о Марии Александровне.


[Закрыть] Вспомним, что на Софью Андреевну Чертков производил впечатление «идола».

Мощные антитолстовские настроения возникли при жизни Льва Николаевича и не затихают до сих пор. Наиболее откровенно эти настроения проявляются в ненависти к В.Г.Черткову. Механизм возникновения этой ненависти объяснил сам Лев Николаевич в письме Черткову от 20 июля 1910 года:

«Я рад, что понимаю Ваше положение, которое едва ли не труднее моего. Меня ненавидят за то, что есть, смело скажу, во мне хорошего, обличающего их, но ко мне, и по моим годам, и моему положению, они все, – а имя им легион – чувствуют необходимость иметь некоторые egards (знаки уважения)и сдерживаются. Вас же за то высокое, святое, что есть в вас, – опять смело скажу – им нечего опасаться, и они не скрывают свою ненависть к добру или скрывают ее под разными выдуманными обвинениями Вас. Я это понимаю и больно чувствую за Вас. Но будем держаться. Пожалуйста, помогайте мне, а я Вам» (89.195–196).

Мужские эденские существа Толстого и Черткова находились в прочнейшей сторгической парности. Пусть они вместе не создали то, что обычно создают сторгически объединенные существа – плод сторгической жизни, новое сторгическое существо или его зародыш; не создали они и то, что создается в эденской сторгии при непременном участии мужского и женского эденских существ. Но они состояли в одной связке и, я думаю, исполняли одно Задание.

Мария Александровна всегда относилась к Черткову в высшей степени уважительно и даже некоторое время жила у него вместе с Бирюковым и другими толстовцами. Но и они были разные люди, и у их эденских существ были разные задачи. Чертков – сам рыцарь «строгого образа» – чувствовал себя командором рыцарей толстовской Веры. У Марии Александровны в отношении Толстого совсем другая установка. Столкновения разных установок духовной жизни того и другого иногда зажигали конфликты. Об одной из таких историй рассказывает Вл. Ф. Булгаков:

«С Чертковым, однако, несмотря на весь свой идеализм и готовность к самоотречению, разошлась. Для нее неожиданны были припадки «возбужденного состояния»[447]447
  То есть минуты вдохновения мысли. Вал. Ф. Булгаков не любил Черткова и не называет вещи своими именами.


[Закрыть] у Владимира Григорьевича и его тенденция «смешивать себя с Толстым». Чертков, как рассказывала мне сама Марья Александровна в 1910–1912 гг.[448]448
  Напомню, что Мария Александровна умерла в ноябре 1911 года.


[Закрыть] (этого, конечно, нет в книге Горбуновых), подымался иногда среди ночи, стучался в комнату Марьи Александровны и заставлял ее, полуодетую, испуганную, ошеломленную таким вторжением, экстренно переписывать… его собственные, будто бы весьма срочные «философические» письма к разным «толстовцам».

– Ну, это было уже слишком! Письма Льва Николаевича я готова была переписывать в любое время дня и ночи, но – его письма?!. Не-ет!..»[449]449
  Добавлю, что Мария Александровна была на 10 лет старше Черткова.


[Закрыть]

Чертков ценил ее так высоко, как мог. Право судить себя он признавал только за Львом Николаевичем и за Марией Александровной. Когда она обличала и обвиняла его, он являлся к ней на суд и давал ответ. И конечно, всегда трогательно заботился о ней.

«М.А. Шмидт с нами, – сообщает Чертков Толстому в письме от 19 октября 1887 года. – Она стала нам помогать по делам издания. Ее помощь неоценима и незаменима. Но, знаете ли, она больна, и, по-видимому, очень серьезно – начало чахотки. (Но это между нами, т. к. она не любит, чтобы об этом говорили.) Болезнь в первой степени развития и может долго продлиться. Я очень рад за нее, что она будет с нами жить, т. к. обстановка все ж таки не будет такая суровая, пища и помещение здоровее, и окружена она будет людьми – нами, которые ее будут беречь, чего она сама не делает. Выходит и с этой стороны хорошо, что мы заживем вместе. Она на днях уезжает к себе, чтобы забрать вещи».

Нежно заботился о ней – уже в то время – и Лев Николаевич. Вот он пишет П.И. Бирюкову: «Сейчас была Ольга Алексеевна Баршева, друг М. А-ны. М. А. приехала и вызвала к себе О. А-ну. Она была больна в Иванове и теперь больна, но все-таки завтра (понедельник) хочет ехать к вам. Не знаю, задержит ли ее О. А. Если она слаба, то я просил уговорить ее переждать» (64.121).

7(78)

Мария Александровна – не женщина, а ангел, и надо с осмотрительностью писать о ней как о земной женщине. Другое дело ее ближайшая подруга Ольга Алексеевна Баршева.

К сожалению, мы знаем о ней совсем немного. Родилась она в том же 1844 году, что и Мария Александровна. Девичья фамилия ее – Бирюлева. Была замужем, быстро овдовела. Служила классной дамой, но квартировала не при институте, а на Малой Молчановке в доме Корша. По воспоминаниям Татьяны Львовны, «Ольга Алексеевна была утонченно воспитанная и хорошо образованная, хрупкая, тоненькая женщина из старой дворянской семьи, с чуткой, отзывчивой душой». Небольшого роста, восторженная, подвижная, милая и, вероятно, очень женщина. С отменным вкусом на мысли и художественность чувств. «Не говорю даже о том, что она читала на нескольких языках, – рассказывает П. Буланже, – но она на этих языках читала все лучшее, что только выходило и о чем мне приходилось только слышать». Толстой поручал ей переводы; в частности, она по его заданию перевела Гаррисона.

Умерла она в 49 лет на руках у Марии Александровны. О ее кончине Мария Александровна рассказала Толстому в письме от 4 февраля 1893 года.

«Вчера, в 7 часов утра, скончалась моя дорогая Ольга Алексеевна от воспаления легких. Болела 11 дней тяжко, но переносила страдания с такой кротостью и покорностью, что я без слез и вспомнить не могу. Сначала заболела я опять бронхитом и пролежала дней 12. Болезнь моя до того напугала Ольгу Алексеевну, что она сразу упала духом, стала волноваться, плакать и только в одном ситцевом платье все выбегала во двор, сама не зная зачем. А погода стояла хоть и ясная, но холодная, с ветром. Через несколько дней она стала кашлять таким дурным кашлем, что я сразу увидала – дело плохо. Я еще и с постели не встала, как она заболела, сделалась у нее сначала сильная лихорадка с тошнотою, потом открылся жар и глубокий сон. Через два дня она почувствовала колики в правом боку и кашель усилился. Я сейчас же встала и с трудом принялась за работу по дому. Соседи приносили воду и дров нам, я все не решалась выходить на воздух. Как раз тогда выпал глубокий снег и морозу было градусов 11. Между тем, здоровье ее становилось все хуже и хуже. Я обложила ее 9 мушками, ставила припарки, но, верно, помощь была оказана поздно, потому что на 9-й день к вечеру она уже потеряла сознание. Я все еще не видала опасности и крепко верила, что она перенесет, так как грудь и легкие у нее были крепки. Последнюю ночь она все хотела ходить по комнате, и мы с Александрой Ивановной едва удерживали ее. Эту ночь у нее с языка не сходило Ваше имя, дорогой Лев Николаевич. Только и твердила «Л. Н., Л. Н.». Утром на 12-й день я послала Александру Ивановну в Сочи, не предполагая, что у нее уже началась агония. Сама пошла к ней и говорю: «Давайте-ка, голубка, я вас поверну на бочок». Она улыбнулась и легла сама и говорит: «Как хорошо». Я ее стала ласкать, целовать, она все улыбалась. Но вдруг она повернулась на спину и стала редко дышать. Тут только я догадалась, что она кончается. И действительно, через минуты две ее не стало. Умерла так тихо, покойно и с такой блаженной улыбкой, ну, точно ангел Божий. Она и теперь лежит все с тем же выражением».

Лев Николаевич откликнулся на грустную весть 20 февраля 1893 года.

«Сейчас получил и прочел Ваше письмо, дорогая, милая М.А. Как ни естественна смерть, особенно мне, уже по годам своим стоящему так близко к ней, всегда она не то что поражает, а трогает и умиляет. Хочется узнать, что чувствовал, что думал тот, кто отходил? Хорошо ли ему было в эту торжественную минуту жизни. И я поплакал, читая Ваше письмо, – не от грусти, что не увижу ее больше, хотя и это жалко, особенно за Вас, – но от чувства умиления. Она хорошо, спокойно, как видно из Вашего письма, и без страха умерла. Милое, тихое, смиренное и серьезное было существо, как я ее вспоминаю. Как теперь вижу вас двух в зале утром, когда вы пришли ко мне, и я в первый раз увидел вас обеих. Она была тогда еще полумолодая, полная жизни, настоящей жизни духовной… Как ни странно это сказать, – и я бы не сказал это другим, – все к лучшему. Особенно такая смерть. Дай нам Бог такую же. А днем или десятилетием раньше или позже, разве не все равно?… Удивительно, каким светом освещает смерть умерших. Как вспомню теперь О. А-ну, так слезы навертываются от умиления. Вспоминаю ее шутки, ее отношение к Вам, ее покорность, ее тихую ласковость, и совсем яснее, лучше понимаю ту самую внутреннюю ее душу. Пишите, что вы решите делать. Велите мне служить Вам чем могу. Вы нераздельны были с ней, и часть того увеличенного и просветленного чувства любви, которую я чувствую к ней, я испытываю и к Вам».

Толстой до конца дней хранил память об Ольге Алексеевне, хотя по старости не всегда помнил ее имя и просил напомнить ему.[450]450
  ЯЗ. Кн. 4. C. 99.


[Закрыть]

Мария Александровна и Ольга Алексеевна действительно были нераздельны. За два года до смерти Ольга Алексеевна писала:

«Живем мы хорошо в трудах и в любви. Мы так слились друг с другом, что я не разберу, где кончается М.А. и начинаюсь я».[451]451
  Из письма Толстому и его сестре Марии Николаевне от 5 мая 1891 года (ОР ГМТ).


[Закрыть]

Вот образчик их умилительных и трогательных отношений:

«Вся тяжелая работа на земле легла, разумеется, на плечи Марии Александровны. Как Ольга Алексеевна ни старалась помогать в поле и в огороде, ее маленькие ручки и хрупкое сложение скоро отказались от работы.

– Нет, душенька, Мария Александровна, – говаривала она. – Вы уж погребите сено без меня. А я пойду Матью Арнольда читать…

Мария Александровна всегда сердилась.

– Эгоистка вы этакая! Ведь вы будете просить молока к чаю, а где его взять, если не припасти сена на зиму для коровы! Ну, – прибавляла она мягче, – так и быть, идите. Только поставьте самовар. А то я до смерти чаю хочу.

Убрав сено, Мария Александровна приходила домой в надежде найти готовый чай. Но стол не был накрыт, самовар не кипел.

Ольга Алексеевна сидела на стуле с книгой в одной руке, а другой рукой она веером махала в трубу самовара, который стоял на полу возле нее и не начинал закипать.

Мария Александровна покатывалась со смеха, обнимала свою милую, но бесполезную подругу, разводила уголья и через несколько минут наливала Ольге Алексеевне и себе чай. Ольга Алексеевна в это время рассказывала ей о тех прекрасных вещах, которые она прочла у Матью Арнольда».[452]452
  Сухотина-Толстая Т.Л. Цит. соч.


[Закрыть]

Совместная жизнь с любимой подругой – основной мотив, держащий Ольгу Алексеевну в суровых условиях «жизни на земле». Другой мотив – их общая любовь к Толстому.

Толстой лучше, чем любой другой человек, умел зажигать в людях Идеал, служащий двигателем личного духовного роста. Подъемной силы зажженного в ней Толстым Идеала оказалось вполне достаточно, чтобы планка «максимального нижнего предела» нравственного самочувствия Ольги Алексеевны стала стремительно повышаться. Она воплощала толстовский Идеал, но не в смысле осуществления его на практике, как Мария Александровна, а в том, что горела им, несла его в себе и перед собою, ставила впереди себя горящую свечу его, жизненно (а не только в умозрении) вдохновлялась им, непрерывно пела гимн толстовскому Идеалу в своей душе. Она была «смиренной и серьезной» (вспомним слова Толстого о ней) приверженкой Льва Николаевича и его Правды. Ее чувство к нему сродни бескорыстному трепетанию предсторгического чувства, которое испытывали многие люди, стремившиеся сблизиться с Толстым. Но она никогда не норовила войти в ближний круг великого человека и не домогалась его признания.

Марию Александровну с Львом Николаевичем кроме всего прочего объединяла духовная сила Искренности. Она вдохновлялась не столько толстовским Идеалом, сколько полнейшей искренностью переживания его. Идеальные переживания Марии Александровны совсем лишены пафоса (попробуйте реально представить себе такое!), так, словно следовать Идеалу в жизни есть самое естественное дело, словно и жить иначе нельзя, словно все так живут, словно человеку по природе свойственно повседневно руководствоваться Идеалом.

Мария Александровна пережила и приняла толстовский Идеал как руководство к действию и негромко, без видимых надрывных усилий, но твердо и неизменно следовала ему в жизни. Она душой и телом служила установкам своего духовного супруга, она превращала идеальное в трудовое, и все без налета фанатизма, без специального ударения, ничего не выставляя напоказ, в беззвучности, в спокойствии и тишине души, в одиночестве, наедине с собою и только наедине с собою и тем, кого взяла сама себе в душу. Софья Андреевна не могла «переменить жизнь вслед за мужем». Мария Александровна не могла не переменить всю жизнь свою согласно толстовскому Идеалу жизни потому, что такая жизнь для нее стала единственно возможной.

До духовного рождения Толстого Марию Александровну трудно представить рядом с ним. Мария Александровна не принадлежит к какому-либо женскому типу: она – в единственном числе, она – единственная женщина, пригодная и назначенная Льву Толстому для эденской сторгии. Ее женское эденское существо пришло в эту жизнь за этим. И она сорок лет ждала этого.

Ольга Алексеевна Баршева рождена сопутевой женщиной и, судя по всему, могла бы быть сопутевой женщиной Льва Толстого. Несомненно, что она, сложись судьба иначе, с юности и до старости смогла бы состоять в духовной свитости с Львом Николаевичем, следуя за всеми путевыми превращениями его духа.

Эденское место в высшей душе Ольги Алексеевны принадлежало Льву Толстому. Но именно потому, что «внутренняя душа» Ольги Алексеевны была направлена на то, чего не могло быть, – на Сопутство с Львом Толстым, – она всецело отдала свое сторгическое место не мужчине, не Льву Николаевичу, а женщине, Марии Александровне. И высшая душа Марии Александровны (на которой и восседает ее эденское существо, исключительно направленное на осуществление эденской сторгии с Толстым) устремилось на осуществление женского сторгического двуединства с Ольгой Алексеевной. Хочу думать, что между Марией Александровной и Ольгой Алексеевной состоялась подлинная сторгическая связь. Залогом этого – Лев Николаевич, сторгически близкий и для той и для другой мужской дух.

Поразительное дело. Мария Александровна и Ольга Алексеевна до и без Толстого нашли друг друга и душами связались в единый сторгический узел. Каждая своей высшей душою была обращена к другой, но когда пришло время, обе вместе обратились к Толстому. Это особый случай своей сторгии двух женщин через глубинную привязанность к одному и тому же мужскому эденскому существу.

Само по себе женское сторгическое двуединство – явление не менее распространенное, чем сторгическое единение мужчины и женщины.

Многие и многие женщины с отрочества испытывают настоятельную душевную потребность в подруге жизни. Потребность женского двуединства возникает раньше, чем глубинная сторгическая нужда супружества, и осуществляется чаще, чем оно. Возможно потому, что завязать сторгический узел двум женщинам легче, чем женщине и мужчине. Но и разница между той и другой сторгией огромна. В женской свитости нет перевязывания узлов чувства-сознания жизни через сторгическое существо; в нем, скорее всего, и не возникает новое сторгическое существо. Но в нем что-то рождается. Супружеское единение высших душ – в сторгическом существе или его зародыше. Женское единство обходится без того или другого. Это единение высших душ напрямую. В нем две женские высшие души как бы поддерживают друг друга. Каждая для другой – никогда не судья, но всегда объект сочувствия и полного понимания. Каждая переживает благо и страдания другой как свои собственные страдания и свое благо. Без своей лучшей подруги женщина чахнет так же, как без своего мужчины.

В женском единстве нет оплодотворения от одной к другой через сторгическое существо, но есть оплодотворение друг другом. Это особый род благосостояния двух сторгически завязанных высших душ, которое должно иметь результат. Хотя и не тот, который имеет сторгия мужчины и женщины. Возможно, что женские двуединства образуют стержневые ячейки в высшем пласте Общей души – ячейки добра и любви в ней.