Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

4(75)

Драматизм жизни многих женщин в том, что им приходится решать: идти на риск грядущего одиночества души или, не ожидая дара небес, как-нибудь устроить свою судьбу, а вместе с ней пристроить и тело свое, и свою душу. Знавала ли Марья Александровна такие мучения? Во всяком случае, она два десятилетия терпела душою и – дождалась. Подвиг? Или – по словам Толстого о ней: «Кажется, так и должно быть и не может быть иначе»?

На женском Пути предусмотрены такие возможности, которых нет на мужском Пути. Женщина может в личной духовной жизни то, что не позволено мужчине: ждать. Но нужно обладать не только душевной силой, а и душевной чистотой Марьи Александровны Шмидт, чтобы на пятом и шестом десятке жизни суметь совершить то, что совершила она. Женщине повторить ее восхождение еще тяжелее, чем мужчине восхождение Льва Толстого.

Для Марии Александровны, женщины эденской сторгии, необходим мужчина, прошедший духовное рождение (а не личностное рождение, как для сопутевой женщины). Ее эденская любовь адресна, как адресна была эденская любовь «тетушки» Татьяны Александровны Ергольской, которая сначала слепо адресовалась отцу Толстого, а потом, уже зряче, к самому Льву Николаевичу. Ее эденская любовь была устремлена к будущему мужскому эденскому существу, которое должно прибыть, но которого еще нет в нем. Через десять лет после смерти Татьяны Александровны Мария Александровна приняла от нее эстафету эденской любви к Толстому. Но тут не один ряд.

Женское эденское существо – гость на Земле куда более редкий, чем мужское эденское существо. Но, несмотря на это, в женской высшей душе куда больше, чем в мужской, зреют эденские силы. Это происходит за счет мужских эденских существ, проходящих предварительную навигацию в женских высших душах. «Тетушка» Татьяна Александровна взрастила в себе эденское семя для Толстого. Она же – единственная на Земле женщина, которая пригодна для Сопутства Сара с Львом Толстым. Но для эденской сторгии с Львом Николаевичем предназначена другая женщина – Мария Александровна Шмидт, которая вошла в его жизнь, когда ей должно было войти.

О знакомстве с Львом Николаевичем Мария Александровна рассказывала много раз и многим людям. И всегда с одним и тем же казусом в сюжете. Мария Александровна и ее задушевная подруга Ольга Алексеевна Баршева, словно не понимая, в каком мире они живут, отправились по книжным лавкам покупать запрещенные религиозные сочинения Толстого. Ничего, понятно, не купили и решились пойти к автору. По версии Е.Е. Горбуновой-Посадовой, которая от самой Марии Александровны не слышала об этом происшествии, первой предложила пойти к Толстому Ольга Алексеевна. Дочь Толстого Татьяна Львовна знала об этом эпизоде из первых рук и утверждала, что она «все передает почти дословно». В ее передаче инициатива посещения Толстого принадлежала исключительно Марии Александровне.

«– Я слышала, что он сделал новый перевод Евангелия, – сказала Ольга Алексеевна.

– Так едемте сейчас в Синодальную библиотеку и спросим, нельзя ли там купить этот перевод…

Разумеется, в Синодальной библиотеке не только не нашли толстовского Евангелия, но требование классных дам смутило и даже возмутило приказчиков.

– Ну, так едем к самому Толстому! – решила Мария Александровна.

Ольга Алексеевна обомлела… Она стала возражать, находя неловким и навязчивым беспокоить незнакомого человека.

Да и как посмотрит Толстой на наше посещение…

Но Мария Александровна не дала ей договорить.

– Отвяжитесь, душенька, Вы со своими аристократическими манерами! – кричала она, поспешно одеваясь. – Человек открыл нам глаза! Показал нам свет! Дал нам жизнь! А мы будем думать о светских приличиях! Одевайтесь, и едем!

Маленькая Ольга Алексеевна подчинилась, и две классные дамы поехали в Хамовники, где в то время жила наша семья».

Для Ольги Алексеевны идеи Толстого были выражениями мысли великого человека, великого художника, великого мыслителя. Она почувствовала в них идеальную правду и с радостью готова была подчиниться влиянию Толстого и служить ему, чем только могла. Мария Александровна с первого же чтения узнала человека, которого она (вернее, ее эденское существо) должна была ждать и ждала всю жизнь. Он ей «открыл глаза», «показал свет», в буквальном смысле «дал жизнь». Она свыше была приговорена встретиться с ним. И вот теперь эта встреча состоится. Наступил предназначенный ей час.

Произошло это 20 апреля 1884 года в хамовническом доме Толстого.

Учитывая разлад в семье Толстых, классные дамы пришли к Толстому пораньше утром, когда Софья Андреевна еще не вставала. Некоторые утверждают, что Толстой встретил их просьбу дать запрещенные сочинения для ознакомления и переписки недоверчиво. Что было бы вполне резонно. Но в действительности все происходило совсем не так, как можно предположить.

«Тут же была и я, – рассказывает Татьяна Львовна, которой в то время было 20 лет. – Отец ласково принял классных дам, хорошо поговорил с ними, и они сразу почувствовали в нем близкого и дорогого человека».

Более того, Толстой настолько поверил им, что дал им в руки единственный экземпляр алексеевского «Изложения Евангелия».

Вскоре подруги стали переписывать не только для себя, но и для Льва Николаевича.

«Помню, – вспоминала М. А., – как-то вечером, у них гости, а мы в кабинете. Сидим мы, считываем, а у О. А-ны глаза слипаются. Часов двенадцать уже было. А я уговариваю: «Душенька, потерпим, кончим». «Да я не могу». А я все читаю. Вдруг хохот. Л. Н. незаметно подошел, услыхал нас, хохочет.

– Что вы ее мучаете?

– Да как же, Л. Н., надо же кончить. Ну, уж кончите в другой раз».

Такие сцены, разумеется, производят впечатление.

«Потом узнали мы, опять не от Л. Н-ча, что есть большое «Исследование Евангелия» и «Критика догматического Богословия». Стали просить: «Дайте переписать». Показал груду исписанных листков: «Что вы, разве это возможно?» «Давайте мы частями, вместе». «Сумасшедшие и вы. То я был один, а теперь и вы, и Александр Петрович» [430]430
  Горбунова-Посадова Е.Е. Цит. соч.


[Закрыть].

Объем «Войны и мира», который в далекой молодости переписывала для Толстого Софья Андреевна,[431]431
  Легенда (восходящая к воспоминаниям младшего брата Софьи Андреевны) неправдоподобно рассказывает об этом подвиге жены Толстого. В действительности в архиве «Войны и мира» нет ни одного отрывка, перебеленного рукой Софьи Андреевны пять, а тем более семь раз. Да и помогать она стала мужу совсем не сразу.


[Закрыть] не превышает суммарный текстовой объем «Соединения и перевода четырех Евангелий» и «Критики догматического Богословия», за переписку которых теперь брались Мария Александровна и ее подруга. Возможно ли задать полузнакомым людям такую гигантскую работу?

Особенно знаменательна последняя, подчеркнутая нами фраза Толстого. Как известно, он с особым значением называл себя «сумасшедшим» и писал автобиографические «Записки сумасшедшего», из которых мы узнали об «арзамасском ужасе». В разговорах того времени Толстой говорил то о «двух сумасшедших», имея в виду себя и своего переписчика Александра Петровича Иванова,[432]432
  Выведен под тем же именем в драме «И свет во тьме светит».


[Закрыть] то о трех сумасшедших: Толстого, Черткова и Бирюкова. Теперь он сказал: «сумасшедшие и вы», и тем самым признал Марию Александровну и Ольгу Алексеевну самыми близкими ему друзьями. И опять тут не обошлось без казуса.

Первую данную ей Толстым рукопись Мария Александровна, особенно стараясь, переписала по всем тогдашним правилам школьного и канцелярского чистописания, с росчерками и завитушками. Что, конечно, автору читать невозможно. Толстой ахнул и решил, что она не годится в переписчицы. В тот же день, как он сказал ей об этом, Мария Александровна пошла к Н.Л. Озмидову («первому толстовцу», которого Лев Николаевич почему-то никогда не причислял к «сумасшедшим»), и тот показал ей готовые копии с рукописей. Через день или два Мария Александровна упросила Толстого дать ей пробу еще раз. Когда она принесла готовую рукопись, Толстой не поверил, что это ее работа, и стал ее испытывать. «Это при всех-то! Принес мне лист бумаги, дал переписать то место из «Крестника», где медведица и бревно. Я села, переписываю. Софья Андреевна говорит: «Да довольно уж!» А он: «Нет, еще», – и подошел. «Вот, – говорит, – удивительно». А я говорю: «Вот вы какой Фома неверный».

Да, сопутевой женщиной надо родиться, а родившись, стать ею. Душою взвестись для такой женщины при душевном рождении нетрудно, но крутизна и степень взвода зависят все же от того окружения, в котором она вырастает. Далее ей нужно как можно лучше вытерпеть душою на отливе своенравия. Потом надо личностно взвестись в сторгическом порыве. Но этого сама, одна, она сделать не может. Нужен он, да такой, чтоб мог и захотел вести ее в Сопутстве с нею. А его дает или не дает сопутевая судьба, и чаще дает случайно, как единственный случай, который упустить нельзя. Единственный случай этот надо суметь моментально узнать душою в потоке каждодневных встреч. Ждать, узнать, и не ошибиться – в это поверить трудно, если б не случалось в жизни.

Но вот – удача: он объявился в ее жизни, возникла предсторгическая любовь-влюбление, стала завязываться сторгическая связь, затем – сопутевое личностное рождение. Новая задача: пройти религиозный экзамен, экзамен веры, который женская душа должна выдержать сама. Чтобы дойти до испытания верою, нужна благодать на Сопутство и удача в сопутевой судьбе. Вера души женщины и есть та сопутевая благодать, которая выношена в душе и теперь зажжена в ней, горит сама. Теперь лишь требуется: не дать погаснуть. Вот обычный сюжет начальных стадий Сопутства.

У Марии Александровны не было ничего похожего на это. Она не была сопутевой женщиной, не родилась ею и не стала ею. Она проживала свой собственный женский Путь восхождения. И прошла его до конца. Этим она так и интересна нам.

При всей доброте и ласковости, она женщина чрезвычайно волевая и решительная. С молодости, надо полагать, была такой. Ей было что терпеть и выдерживать душою на отливе своенравия. Затем – путевое личностное рождение, в результате которого, как у мужчины, узнается «своя жизнь». Мария Александровна после личностного рождения являла тип «духовной матери». Она – прирожденно высокоталантливая воспитательница и духовная наставница. Жизнь классной дамы женского института стала для нее в полном смысле «своей жизнью». Она предпочла воспитывать души девочек из благородных семейств, живя вместе с ними. Здесь она совершенно на своем месте. В каком-то смысле она жила в одиночестве, но вовсе не чувствовала себя несчастной или обойденной женской судьбой. Быть может, в ее высшей душе не было сторгического места. Быть может, в самой по себе эденской сторгии сторгическое место не работает. А быть может, она в глубине души знала, что на целом свете нет ей сопутника, «своего» сторгического ближнего, которому предназначена ее душа, не надеялась и не ждала его. Мало ли женщин, для которых нет мужчин для сторгической связи. Большинство из них идут на те или иные компромиссы. Марии Александровне это было совсем не нужно.

«Он» нашелся сам собою. Женское эденское существо Марии Александровны моментально узнало «свое» мужское эденское существо в Толстом. Она услышала зов к эденской сторгии и, не оглядываясь, пошла туда, откуда он донесся. Ею двигала бескорыстнейшая, высочайшая и непреодолимая духовная тяга, исходящая из другого Мира. Земная женщина тут вроде бы ни при чем. Но действовать в земной жизни должна была именно она. И действовать в предложенной ей шоковой ситуации.

Надо понимать сложность и своеобразный драматизм, в котором оказалась Мария Александровна. Во-первых, она находилась в крайне возбужденном состоянии. Во-вторых, она, по сути, шла на встречу со своим «духовным супругом», но не могла и помыслить о возможности своей сторгии с ним. Он, Лев Толстой, по ее представлениям, вообще был недоступен для такого рода взаимоотношений с ней. У нее быть не могло и не было никаких, ни женских, ни душевных, ни духовных, претензий на него. Что такое она для Толстого? Такая же, как другие, которые приходят к нему и в лучшем случае становятся его друзьями, соратниками, единомышленниками, учениками, помощниками.

Для нее же он, сознавала ли она это или нет, объект сверхчеловеческой любви, которую решительно возбуждало в ней ее женское эденское существо. Сопутевого испытания веры у нее не было и не могло быть. Она сразу же безгранично поверила Толстому, как своему духовному супругу, и вверила себя ему, ни на что не рассчитывая. И все-таки, все-таки она любила его, и любила женской любовью. И не могла скрыть это, и не нашла верный тон, и не выверила линию эмоционального поведения, и в один какой-то момент повела себя, как поклонница.

5 мая 1885 года, через год после первой встречи Марии Александровны с Львом Николаевичем, она пишет ему:

«…Я все это последнее время страшно мучаюсь за свою неуместную просьбу – о портрете, забудьте и простите меня, надо быть совершенной эгоисткой, самой черствой, чтобы обеспокоить Вас подобной просьбой». Следующие затем слова ее письма позволяют догадываться о том, в чем была суть конфликта: «Вот как я Вам высказываюсь откровенно, мне легче стало, а то верите ли я совсем исстрадалась… Искренне преданная Вам».[433]433
  Отдел рукописей Государственного музея Л.Н. Толстого (ОР ГМТ).


[Закрыть]

Пройдет много лет, и Толстой будет настоятельно просить сделать для него портрет Марии Александровны. Но тогда она «совсем исстрадалась», по-видимому, из-за того, что Толстой усмотрел что-то недолжное в том, как была высказана просьба о портрете и зачем его портрет ей нужен.

Прошло два месяца. Письмо Марии Александровны Льву Николаевичу от 1 июля 1885 года:

«Мне страшно горько и больно, дорогой Лев Николаевич, что, вернувшись из отпуска, я не нашла ни у себя, ни у Вас в доме желанной работы, что это значит, ума не приложу, одно разве быть может: Вы не получили моего письма от 31 мая; 5 июня я заходила к Вам в дом и передала жене дворника тетради и Пругавина. Только теперь сознала ясно все безобразие своего поступка, простите дорогой, умоляю Вас, я просто и сама-то в ужасе и не знаю как и что делать; на бумаге открыть души своей не умею, а к Вам вырваться даже на один час нельзя, дежурю без перерыва до 16 августа. Одно скажу без всякой задней мысли, я повторила слова Ваши «все исполним» и хоть я отлично знаю, что я воплощенная гадость, но сознательно делать Вам больно я не хотела да и не могла бы, это выше сил моих; в момент Вашего отъезда мне и страшно жалко было Вас и так сильно увлечена я была фотографией, что говорила и действовала как полоумная. Я как подумаю, что Вас лично не увижу долго, да и увижу ли и как вдруг Вы не отвечаете, так страшно становится мне, что я места не нахожу. Простите дорогой и не лишайте меня возможности иметь 4-й отдел, я всем готова жертвовать, только не Вашими мыслями, они дороже мне жизни. От последних Ваших рассказов я в восторге, а Сытин меня очень порадовал, сказал, что скоро выйдут еще новые… Посылаю нарочно заказным, боюсь, что простое не дойдет, а мне так тяжко, так невыразимо грустно, что я всеми силами хочу снять с себя эту невыносимую тяжесть. Я теперь вижу ясно, отчего со мной случилось такое горе, только потому, что я живу, и живу исключительно для себя, а в этом-то (одно слово неразборчиво. – И.М.) страшное. Преданная Вам Шмидт».[434]434
  Там же.


[Закрыть]

Следующее ее письмо – еще через месяц, от 7 августа 1885 года:

«Прежде я все хотела поехать к Вам, а теперь с каждой минутой чувствую все сильнее и сильнее всю невозможность этого, едва ли когда-нибудь у меня хватит сил взглянуть Вам прямо в глаза, так ужасно мое преступление… Лев Николаевич дорогой, простите, ради всего святого, умоляю Вас, не гоните меня от себя, чувствую всем сердцем, что я тяжело виновата перед Вами. Преданная Вам всей душой Шмидт».[435]435
  Там же.


[Закрыть]

Я не знаю, как комментировать тон и смысл этих писем. Приведу еще отрывок, на этот раз из письма Толстому самого близкого Марии Александровне человека – Ольги Алексеевны Баршевой, написанное независимой и спокойной женщиной, желающей реабилитировать подругу в глазах Льва Николаевича. Письмо датировано 30 ноября того же года:

«Посылаю Вам, дорогой Лев Николаевич, письмо Марии Александровны, которое, вероятно, Вам будет очень интересно прочесть, только не уничтожайте его; не знаю, почему такие она умеет писать мне, а думает, что не сумеет вам излить свою душу, а ей и уметь не надо, душа ее так в каждом слове и изливается. Я и вы ее скоро увидим (одно слово неразборчиво. – И.М.) мне (еще одно слово неразборчиво. – И.М.) ее, до болезни, хочется видеть. После операции напишу Вам, вы, конечно, меня посетите, а посещение Ваше меня очень порадует. О. Баршева».[436]436
  Там же.


[Закрыть]

Исследователю крайне трудно работать над биографией Марии Александровны. Весь архив ее, на который можно было бы опереться, сгорел летом 1910 года. Писем к ней не сохранилось. Кроме писем Льва Николаевича, которые она скопировала еще в 1901 году по просьбе Бирюкова. И утверждала, что «переписала все» то, что Толстым было написано ей. Однако его писем к ней ни за 1885-й, ни за 1886-й, ни за первую половину 1887 года – нет. По-видимому, их и не было. Во всяком случае, как дальше разворачивались события, мы не знаем, да и знать нам этого не нужно. Приведу несколько фраз из писем Льву Николаевичу того времени от Марии Александровны Шмидт.

Конец 1886 года: «Вы говорите своим, что чувствуете, как разлагаетесь. Господи, что с Вами, хороший, я сильно горюю, черкните самую правду. Шмидт».

Начало 1887 года: «Лев Николаевич родной, да как я рада, что Вы здоровы и в Ясной…»

Письмо от 8 марта 1887 года начинается словами: «Родной Лев Николаевич…» – и кончается: «Крепко целую Ваши руки, дорогой Вы мой отец. М. Шмидт».

Причина возникшего конфликта, надо полагать, исчерпана.[437]437
  Но меня не оставляет мысль, что могло случиться и иначе. Между Львом Николаевичем и Марией Александровной первый и последний раз в жизни назревал разрыв, и он – что удивительно! – мог произойти. И тогда духовная жизнь Марии Александровны, да и самого Толстого в метафизическом смысле была бы далеко не столь результативной.


[Закрыть]

5(76)

Можно понять и Софью Андреевну, которая категорически отказалось от руководства мужа на 18 году жизни с ним, и Марию Александровну, которая сразу же приняла руководство Толстого, изменившего на противоположную всю установку ее жизни. То, что прежде оценивалось им положительно – и что так же оценивалось и Софьей Андреевной, и Марией Александровной, – стало для него отрицательным. И наоборот. У Толстого этот переворот произошел в результате длительных и мучительных процессов его личной духовной жизни. Мария Александровна должна была совершить в своей душе этот же переворот в одночасье. В сознании ее он и произошел в одночасье (вернее, за три недели, в которые она «страдала невыносимо»), но одно дело «сознание истины», которое взрастил Лев Толстой, а другое – «дела истины», которые в конкретной жизни должен совершать тот, кто берет за руководство эту истину.

Чтобы дать читателю возможность осознать неподъемность жизненных задач, которые встали перед Марией Александровной, я напомню основные тезисы новой Веры Толстого, соответствующие заповедям Нагорной проповеди.[438]438
  Глава 12 «В чем моя вера?».


[Закрыть] Вера по первой заповеди Нагорной проповеди: «Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким, – почести, слава, образование, богатство, сложность и утонченность жизни, обстановки, пищи, одежды, внешних приемов, – все это стало для меня дурным и низким. Все же, что казалось дурным и низким, – мужичество, неизвестность, бедность, грубость, простота обстановки, пищи, одежды, приемов, – все это стало для меня хорошим и высоким».

Вера по второй заповеди Нагорной проповеди: «То, что прежде мне представлялось самым хорошим, – утонченная, изящная жизнь, страстная и поэтическая любовь, восхваляемая всеми поэтами и художниками, – все это представилось мне дурным и отвратительным. Наоборот, хорошим представилась мне: трудовая, скудная, грубая жизнь, умеряющая похоть; высоким и важным представилось мне не столько человеческое учреждение брака, накладывающее внешнюю печать законности на известное соединение мужчины и женщины, сколько самое соединение всякого мужчины и женщины, которое, раз совершившись, не может быть нарушено без нарушения воли Бога».

Вера по третьей заповеди Нагорной проповеди: «Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким – богатство, собственность всякого рода, честь, сознание собственного достоинства, права, – все это стало теперь дурно и низко; все же, что казалось мне дурным и низким, – работа на других, бедность, унижение, отречение от всякой собственности и всяких прав, – стало хорошо и высоко в моих глазах».

Вера по четвертой заповеди Нагорной проповеди: «Все то, что прежде казалось мне высоким и хорошим, обязательство верности правительству, подтверждаемое присягой, вымогание этой присяги от людей и все поступки, противные совести, совершаемые во имя этой присяги, – все это представилось теперь мне и дурным и низким».

Вера по пятой заповеди Нагорной проповеди:

«То, что представлялось мне хорошим и высоким, – любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб блага других людей, военные подвиги людей, все это показалось мне отвратительным и жалким. То, что мне представлялось дурным и позорным, – отречение от отечества, космополитизм, – показалось мне, напротив, хорошим и высоким».

Летом 1884 года Толстой чуть было не ушел из дома, вернулся обратно, то есть не стал Ниневией, как хотел, и вынужден был искать другие пути исполнения только что приведенных оснований для «дел истины», которые, по его твердому убеждению, только и способны вносить Свет в сознание людей. Марии Александровне, чтобы быть тем, кем она не могла не быть, необходимо было осуществлять на практике истину – веру и разум – проповеди Льва Толстого.

Отказ от своего путевого личностного рождения, от «своей жизни», которую Мария Александровна два десятилетия вела в женском институте, вскоре стал неизбежным. Хотя и жалко было 35 сирот девочек, которые питались от ее духа. Но она была обязана вместе с ними ходить в церковь, и она ходила, но не крестилась, не причащалась и не вставала на колени. Директриса, ее давняя подруга и искренняя доброжелательница, настаивала, чтобы она хотя бы для вида крестилась. Но Толстой сказал, что нельзя насиловать себя, и она – за несколько месяцев до пенсии – ушла со службы.

Искала работу, которая не требовала компромисса с совестью, не нашла. Пришла за советом к Толстому. Если бы он предложил ей стать сестрой милосердия в любой больнице, хоть и в лепрозории, то это было бы понятно. Но он предложил ей, классной даме института благородных девиц, пойти работать в больницу Бутырской тюрьмы. Это похоже если и не на наказание, то на испытание. И думаю, заведомо непосильное испытание. Несколько месяцев она ухаживала за больными бандитами, терпела надругательства и не выдержала. «Не могу больше», – сокрушенно повинилась она перед Львом Николаевичем.

«Впрочем, что бы Вы мне ни посоветовали, – пишет она ему в самом начале 1887 года, – куда бы меня ни направили, всюду пойду и всей душой предамся делу, а советом, пока Вы живы, меня не оставите, в этом я крепко уверена».

Толстой присматривает ей другое место. 4 марта 1887 года он пишет Черткову: «Спросите Сибирякова о месте для приюта. М. А. Шмидт, может быть, пошла бы. Я бы желал верно знать, прежде чем писать ей. Хорошо было бы и для нее, и для детей». Но Мария Александровна уже 8 марта узнала об этих планах.

«Родной Лев Николаевич, сейчас только узнала от Ольги Алексеевны, что Вы предлагаете мне место начальницы приюта, значит, одобряете и вверяете мне детей, не сон ли это, чем заслужила такое доверие, не верю и глазам своим, с восторгом принялась бы за это святое дело, да боюсь не поздно ли…»

Мария Александровна постоянно чувствует свою великую вину перед ним. Нам трудно понять, в чем эта вина. Быть может, ее и не было. Но переживание вины вызывалось религиозным чувством ее личной духовной жизни. Такое религиозное чувство настоятельно требует покаяния. И Мария Александровна постоянно переживала виноватость то перед одним, то перед другим, и в письмах разных лет то и дело клеймила себя. При этом в ней, разумеется, не было ни надрыва, ни позерства, ни всего того, что обычно бывает в таких случаях. «В «старушке Шмидт» не было элемента проповедничества, святошества, она ничего из себя не изображала», – сообщает Александра Львовна.[439]439
  Александра Толстая. Отец. Т. II. С. 254.


[Закрыть] Вот лик ее, запечатленный Н.Н. Страховым примерно в то время, о котором идет речь:

«В первый раз я увидел у Вас М.А. и очень был поражен ее видом, и той душою, которая в этом виде светится. Я все на нее любовался: высокая нижняя челюсть, мне кажется, напоминает Савонаролу и удивительно выражает полную доброту и твердость. Ну, не подберу слов».[440]440
  Лев Николаевич Толстой и Софья Андреевна Толстая. Переписка с Н.Н. Страховым. Ottawa, 2000. С. 66.


[Закрыть] Что удивительно для первейшего русского литературного критика, каким был Николай Николаевич Страхов.

Мария Александровна вела себя в доме Толстого до того неприметно, что известный в толстовском кругу П.А. Буланже, впоследствии хорошо знавший Марию Александровну и даже живавший в Овсянникове, вспоминая начало 1888 года в доме Толстого и двух «папашиных классных дам» (как толстовская молодежь называла наших героинь), ясно запомнил лишь одну из них – яркую и восторженную Ольгу Алексеевну. «Фамилии второй я не знаю и не расслышал», – пишет от много лет спустя. Он называет ее «NN», так и не вспомнив, кто была эта «соседка Баршевой». В его памяти остался рассказ Толстого о том, как он «познакомился с Баршевой» и ее подругой, а никак не наоборот. На менее проницательных, чем Н.Н. Страхов, наблюдателей Мария Александровна не производила впечатления. Она почти не участвовала в общей беседе, была «флегматичной» (по рассказу Буланже) и оживлялась, видимо, только при общении с Львом Николаевичем.

Два года Марии Александровне не удавалась определиться в новых условиях жизни. Некоторое время она жила в общине Озмидова, потом где-то под Серпуховом. «Это было ее лучшее время, – передает А.Б. Гольденвейзер рассказ Толстого. – Она жила совсем одна. Там мужики все уходят из дома на заработки, а дома работают бабы. Все они, измученные непосильной работой, – грубые, несчастные, многие пьют; дети без призору, грязные, умирают… М. А. вся отдалась помощи этим несчастным. Когда у тех, у кого она жила, нечем было внести подать, и хотели продать корову, и стоял плач, – она собрала последние оставшиеся у нее ценные вещи – какую-то брошку и браслет, – продала все это рублей за пятьдесят-шестьдесят и справила им подати».

В те годы Мария Александровна, конечно, много переписывала рукописи Толстого – в том числе и по просьбе Софьи Андреевны, которая для сохранности как-то раз предложила ей снять копию с толстовских писем 50-х годов. Мария Александровна до глубины души была поражена письмами молодого Толстого. Такой Толстой для нее не мог существовать. Она не представляла, что Толстой, с которым она познакомилась в 1884 году, мог быть иным. «От «О жизни» я в восторге, – пишет Мария Александровна В.Г. Черткову, – а от переписки писем не глядела бы на свет, такая скука, трудно верится, что было время, когда он и жил, и поступал, и думал так странно». Она не узнавала своего «хорошего» и «дорогого». Вот ужас. Молодой Толстой был не «свой», а чужой и странный человек.

В 50-х годах она была еще девочкой. Но если б они повстречались в 60-х годах, то и тогда она наверняка не признала бы его так, как признала в 1884 году. Лев Николаевич мог быть для нее «духовным супругом» не в любое время жизни, а только после духовного рождения, когда ему было за 50 лет. Раньше этого срока, я думаю, она при любом раскладе не смогла быть его партнером по эденской сторгии. Время Софьи Андреевны в жизни Толстого не совпадает со временем Марии Александровны. Хотя тот Толстой, которого узнала Мария Александровна, не другой, а тот самый, за которого выходила замуж Софья Андреевна. Только Толстой Софьи Андреевны жил на естественном пути жизни, а Толстой Марии Александровны – на духовном пути жизни.

Нельзя сказать, что Марии Александровне был надобен духовнорожденный мужчина. Ей нужен был духовно-рожденный Лев Николаевич. Женское эденское существо ее пришло сюда, в этот Мир, со специальной целью и адресом – не для Сопутства, а для эденской сторгии с вышедшем на духовный путь жизни Львом Толстым. Но в 1884 году ее время не пришло; оно и вообще могло не прийти, если Толстой в то лето поступил так, как хотел, и, уйдя из дома, растворился в народе. И именно в это время в его жизни объявляется женщина, способная стать его «духовной супругой». Если бы он не откликнулся или прошел мимо нее или иным способом не дал ей исполнить свое предназначение, то тем самым испортил бы и Путь своего мужского эденского существа, и сорвал навигацию земной жизни ее женского эденского существа, и погубил некий высший замысел, связанный с реализацией их эденской сторгии.

Мария Александровна пришла в жизнь Толстого заранее: не тогда, когда его эденское существо входило в земную жизнь, не тогда, когда оно вошло в нее и стало в ней (в жизни земного человека) хозяйничать, но и до того, как этому мужскому эденскому существу на Пути восхождения потребовалась сопутница и хозяйка. На шестом десятилетии жизни перед эденским существом Толстого стояли совсем другие задачи, ничего общего не имеющие с эденской сторгией. Эденская сторгия их в будущем может осуществиться, а может и не осуществиться. Впрочем, эденская сторгия вообще не предусмотрена земной жизнью и невозможна по случаю, запускающим сторгию любого другого вида, земного и неземного. Во всяком случае, это долгий, сложный и неопределенный процесс. И опять же, осуществлять его должна женщина. Вот задача, которую необходимо было поставить и решить если и не Марии Александровне Шмидт, то через нее – ее женскому эденскому существу.

Еще в прежние времена она каждое лето «уезжала куда-нибудь в деревню, – рассказывает ее сослуживица, – где тотчас же знакомилась с крестьянами, входила в их нужды, помогала, чем могла, ухаживала за больными, не гнушаясь ни грязью, ни заразой, ни гнойными ранами». Крестьянская нужда была близка Марии Александровне с детства, до знакомства с Толстым. Но у нее не только не было навыков «жизни на земле», но не было даже обычных для женщины навыков вести домашнее хозяйство.

Летом 1888 года она поселилась с сестрой и двумя племянниками все в том же Овсянникове, принадлежащем тогда ее брату Владимиру. Оттуда она пишет В.Г. Черткову: «Живу я с сестрой в деревне без прислуги в верстах 6-ти от Л.Н., сначала обед портила, а теперь идет все порядочно; непременно попытаю свои силы на стирке белья, может быть, и привыкну». Таково было начало ее «толстовской» жизни «трудами рук своих».

Далее в том же письме Черткову она сообщает о встрече с Сютаевым. Узнала она о Сютаеве в 1885 году по книге Пругавина и тогда же написала Толстому: «Какая замечательная личность Сютаев и как много у Вас общего с ним. Совершенно одни и те же мысли». Теперь у нее сложилось иное мнение. «Л.Н. видаю очень часто, и сейчас вернулись мы с Ольгой Алексеевной (она гостила у меня) от них. Видалась с Сютаевым, больно было очень мне слушать его, ровно ничего нет, что писал Пругавин. Л.Н-ч объясняет это тем, что Сютаев не живой, по учению Христа (то есть духовно не растущий человек. – И.М.), а потому и дает самые темные объяснения; я редко встречала более ярого православного, удивляюсь, за что его гнали».