Текст книги "Без суда и следствия"

Глава 3

Я родилась в маленьком городке, где были только дома и дороги. Круглый год в воздухе кружилась серая пыль. Все, с чем ассоциируется у меня часть детских и юношеских воспоминаний, – только серые одноэтажные дома и обрубленные перекрестки улиц вдоль не вымощенных асфальтом мостовых… Я очень плохо помню родной город, не чувствую к нему ни нежности, ни теплоты. Разве что пустоту (что еще можно испытывать к кучке одинаковых уродливых строений?), да и это постепенно стирается в памяти – никому не нужная часть прошлого, в которую я никогда не собиралась вернуться. Очень редко (чаще во снах) я видела отрезок сельской дороги, по которой куда-то бреду, и, просыпаясь, с трудом вспоминала, что так приходил (вернее, уходил от меня) этот самый родной город, где круглый год в любую погоду в воздухе кружилась серая пыль…

В школе я изучала, что место, где я появилась на свет, не село и не город, а поселок городского типа с населением около 150 тысяч, филиалом педагогического института и четырьмя металлургическими заводами, ради которых, собственно, и был заложен городок, где всех достопримечательностей – несколько заплеванных кинотеатров и один Дворец культуры (сельский клуб).

Мать родила меня в восемнадцать лет, находясь в законном браке. В то время она была студенткой экономического факультета университета и жила в городе, в общежитии, а мой отец – увы, это совсем не романтично – был таксистом сорока трех лет, да к тому же еще женатым (не на моей матери).

Следует естественный вопрос: откуда тут мог взяться законный брак? Все довольно просто. Когда дражайший папашка понял, что мать не вешает ему лапшу на уши, а действительно ждет ребенка, он развелся со своей женой и женился на матери. Она бросила университет и, беременная, вернулась обратно в поселок с новоиспеченным мужем, чего до конца, собственно, ни ему, ни мне так и не сумела простить. Разумеется, я была виновата в том, что она вместо учебы развлекалась и по глупости залетела от сорокалетнего женатого козла! Мать не вдавалась в тонкости, и я навсегда осталась у нее виноватой. Но сорокалетний соблазнитель женился и даже согласился на переезд! Вот какой благородный попался папашка. По словам матери, он тоже особо не радовался моему появлению на свет божий. А вот родители матери очень были довольны, что я родилась в законном браке. Их это устраивало больше, чем учеба незадачливой дочери в университете – за что надо было платить.

Я была отвратительным созданием. Вечно орала противным голосом (может, потому, что, по словам бабушки, мать сразу же отказалась меня кормить?), с первого взгляда невзлюбила «благородного папашку», отчего, когда он пытался взять меня на руки, брыкалась и ревела, а позже, когда у меня прорезались зубы, больно цапнула его за мясистый нос.

Позже выяснилось, что злоба моя была полностью оправданной. Когда мне исполнилось полтора года, он бросил мать, уехал в город, вернулся к прежней жене, расписался с ней вторично, и вместе они укатили в Канаду, где оказались какие-то родственники супруги. Больше я никогда об отце не слышала. Я даже не видела его фотографии. И мы никогда не встречались с ним в моей сознательной жизни. Мать всегда говорила о нем плохо – скорее всего, из чувства мести. Моя мать обладала довольно злопамятным, коварным характером, с невероятной долей актерского мастерства. Оставшись со мной на руках, она закончила курсы бухгалтеров и вышла замуж за своего однокурсника.

И вот тут произошло самое интересное событие нашей семейной истории. Выяснилось, что на самом деле я не первая ее дочь, а вторая! Первую дочь она родила в пятнадцать лет неизвестно от кого и втайне отправила в детдом. Мой биологический отец (я не случайно употребила это выражение, оно слишком точно определяет суть вещей) ничего не знал о первом ребенке. Мне неизвестно, пробудилась ли в ней совесть или уж больно хороший попался однокурсник, но мать обошла все инстанции, заплатив кому сколько надо, заявилась в детдом, устроила скандал (чуть не набила морду начальнику) и отобрала ребенка обратно. Так в моей жизни появилась Юля – моя старшая сестра. Второй муж матери усыновил нас и записал на свою фамилию. Мать прожила с ним всего пять лет, а потом изменила ему с его же другом.

Сразу же после развода появился дядя Толя, поселившийся в нашей квартире. Если отца я не видела ни разу, отчима помню смутно (он нас не навещал), то дядю Толю запомнила хорошо, наверное, лучше всех, потому что мы с Юлей его обожали и мечтали втайне, чтобы он женился на матери и стал нашим папой. Дядя Толя кормил нас конфетами, покупал игрушки, водил в кино, но… не женился на маме. Их гражданская семья продержалась около двух лет. Потом дядя Толя женился на смазливой двадцатилетней девчонке и оставил маму – женщину за тридцать с двумя детьми.

И мама осталась одна.

Подозреваю, что она безумно ненавидела второго мужа, в полном смысле слова оставившего ее с двумя детьми (ведь детдомовская Юля появилась в нашем доме именно при нем). Если б не его добрая воля, у матери считался бы только один ребенок. В период так называемого застоя мать работала сначала бухгалтером в какой-то конторе, потом еще где-то, после чего устроилась главным экономистом на завод (подозреваю, что занять без высшего образования такую должность ей помог какой-то высокопоставленный любовник), где и работает до сих пор.

И наконец, когда мне исполнилось тринадцать лет, а Юле – шестнадцать, мать официально вышла замуж за Сергея Леонидовича, который был старше матери на пятнадцать лет и работал главным инженером на том же заводе. Он стал последним мужем матери. Живут они до сих пор вместе.

Сергей Леонидович был с нами холодно вежлив и делал дорогие подарки. Помню, как на Юлино восемнадцатилетие он подарил ей серебряный гарнитур (ожерелье, серьги, браслет и кольцо), набор хорошей косметики и дорогие духи. Меня он задаривал так же роскошно, но я оставалась совершенно равнодушной к его подаркам и не визжала так, как Юлька, на всю улицу. Ничего особенного из этих подарков мне не запомнилось. Может, потому, что запоминается только то, что дарят тебе в знак любви, хорошего отношения, а не для того, чтобы от тебя откупиться. Я не видела в его глазах ни внимания, ни интереса, ни какой-то (пусть самой маленькой) приязни. Я действовала ему на нервы и оставалась чужой. Мы сосуществовали в одной квартире как соседи по коммуналке. Он просто меня не замечал. Мать, счастливая, что наконец-то получила законного мужа, нас с Юлей тоже не замечала – таким образом, тихо-мирно мы делили жилплощадь как абсолютно чужие люди. И тогда самым близким и любимым человеком стала для меня Юля. Которая была полной противоположностью матери.

Поэтому огромной неожиданностью для нашей так называемой семьи стало то, что Юля вышла замуж. Сразу как только закончила школу. В восемнадцать лет. На дискотеке познакомилась с курсантом военного училища из города, будущим офицером, который после окончания собирался остаться в училище на преподавательской работе. В свои двадцать пять он уже заканчивал вуз, а в нашем поселке периодически гостил у бабушки. Его звали Павел, и он не нравился мне до такой степени, что, когда приходил к нам, меня мучило страшное желание заехать ему чем-то тяжелым по морде и выставить вон. Я, конечно, безумно ревновала Юлю, но она очень хотела уехать в город – любой ценой. Вот вышла замуж и уехала. У Павла была двухкомнатная отдельная квартира в новом доме, которая и являлась для Юли главной целью…

Однажды моя сестра (еще до замужества) высказала мне потрясающее определение любви. Любовь – это фасон перед окружающими и сексуальное наслаждение, а также возможность переложить собственные заботы-проблемы на чужие плечи (на плечи того, кто станет их нести), то есть сконцентрированный эгоизм. Я пользовалась этим принципом на протяжении всей жизни и отступила только два раза. В день, когда арестовали Андрея, и в день, когда его приговорили к пожизненному заключению… А свою жизнь Юля еще в восемнадцать лет полностью подчинила этому правилу.

Выйдя замуж, она уехала, нас осталось трое, и я стала совсем лишней. Чужой.

Но однажды вечером зазвонил телефон матери.

– Юля? Ты? Как дела? Что случилось? Что?!

Последнее слово заглушило телевизор, и мы с ее мужем, словно по команде, обернулись к телефону. Закончив разговор, мать сказала:

– Юля разводится с мужем. Суд через неделю. Она сошла с ума. Мне надо завтра же ехать. Ничего не объяснила, только буркнула, что он ушел красиво – оставил ей квартиру. Кажется, она изменила ему с его другом. Какой кошмар!

Дальше начались хлопоты, сборы, тысячи предположений, советов… Но Юля не страдала тяжелой наследственностью. Юле просто надоел муж, и она решила таким вот способом его выгнать. Переспала с его другом – и муж ушел. А Юля получила и квартиру, и свободу.

На следующий день после возвращения матери из города мне был устроен допрос в семейной обстановке. Проводил его Сергей Леонидович, восседавший на кухне за столом.

– Что ты собираешься делать после школы?

Я ничего не собиралась делать, поэтому промолчала.

– Почему бы тебе не поехать к Юле? Не поступить в какой-нибудь институт? Там большой выбор вузов и есть где жить. Что скажешь?

Что я могла сказать?

Быстро прошла весна. Наступило лето. Я стояла на перроне в окружении матери, Сергея Леонидовича, нескольких школьных друзей и чувствовала себя удивительно одинокой. Настроению не способствовала также пригородная станция – вернее, ее унылый пейзаж. Собственная фигура казалась мне вырезанной из какого-то снимка, и почему-то настойчиво думалось о том, что на самом деле я никому не нужна. Через несколько минут я уеду, и кто-либо из стоящих сейчас на перроне вряд ли вспомнит мое лицо. Да, конечно, сейчас на их лицах застыло трогательное выражение фальшивой печали, вызванное якобы отъездом близкого человека. Со стороны все выглядело так, как и положено. Только не было в этом даже мельчайшей частички искренности. Я уеду от людей, которым никогда не была нужна. Хоть моя мать и пытается выдавить слезу краешком глаза, но я же прекрасно вижу, с каким напряженным трудом это удается ей сделать. Ладно, она-то хотя бы пытается, зато на лице ее мужа – лишь замаскированное облегчение оттого, что скоро из его жизни навсегда исчезнет одна из самых неприятных проблем – я, и ничто больше не нарушит привычный, удобный уклад жизни. На лицах друзей вообще ничего нет, и мне непонятно, зачем они пришли. Чтобы отмучиться один раз?

И когда, поцеловав всех с плохо скрытым равнодушным облегчением и получив в ответ точно такие же поцелуи, я вошла в вагон и увидела их лица по ту сторону окна поезда, в душе моей не было никаких чувств – так же, как ничего не отражалось на их лицах. А через минуту тронулся поезд, и у меня больше не было времени думать о том, что так легко и просто оставляю я за своими плечами навсегда.

Я никогда прежде не была в городе (я вообще не бывала нигде, кроме своего поселка). Огромный город напомнил мне застывшего в неловкой позе гиганта и испугал своей неуклюжей массивностью. Меня совершенно подавляли двадцатичетырехэтажные громады-дома. Дома, только дома – по обеим сторонам железной дороги, и ни одного деревца. Неужели теперь всю свою жизнь мне придется провести среди этих безликих коробок? Ведь ничего не видно, кроме них.

Я приехала в восемь вечера. Юля радостно прыгала на перроне, и у меня потеплело на душе. Она действительно искренне радовалась моему приезду. Сестра очень похорошела и выглядела просто отлично. Я же путешествовала целые сутки и безумно устала. Мы несли мои чемоданы (их было всего два) и весело болтали.

– Сейчас – на маршрутку. Увы, на машину пока не заработала, – сказала Юля. – Я живу в самом центре. Но ты скоро сама все увидишь.

Вечерний город был залит ослепительными огнями. Я почти не ориентировалась в шумной людской толпе.

– Сегодня я всех разогнала, чтобы мы могли побыть вдвоем.

– Кого всех?

– Друзей. С ними тебе еще предстоит познакомиться.

У меня слипались глаза, я была слишком измотана, ведь никогда прежде не ездила на поезде так долго. Так что, ничего не замечая, вошла в квартиру, прилегла в первой комнате на диван и так, в одежде, заснула.

Наутро я никак не могла вспомнить, где нахожусь и почему сплю на чужом диване в одежде, а когда вспомнила, то обозвала себя идиоткой и пошла искать Юлю.

Она готовила на кухне завтрак.

Юлина квартира состояла из двух комнат с разными входами, кухни и крохотной ванной. Комната, которую отвела мне Юля, оказалась небольшой, но очень светлой, и я сразу почувствовала себя так, словно всегда жила в ней. Когда мы гуляли, Юля показывала мне город, и я пыталась приспособиться к его бешеному ритму.

Уже вечером по приезде я познакомилась с друзьями Юли. Их было четверо – женщина и трое мужчин. Женщина оказалась поэтессой и очень много курила. Ее муж работал шофером в строительном управлении, вместе они представляли собой довольно экзотическую пару. Сестра сомневалась, что они долго проживут вместе. Остальные двое мужчин были персональными поклонниками Юли. Один работал юристом, а второй – преподавателем в каком-то институте. Юля предпочитала преподавателя, он нравился ей чисто внешне.

Этот разговор моя сестра завела специально (как я поняла позже, именно ради этого разговора она и собрала их всех).

– Что у вас там насчет приема? – спросила она.

– Как всегда, – отозвался преподаватель. – Берут всех, кто подходит к институту ближе, чем на сто метров.

– Моя сестра, вообще-то, приехала поступать. Ей все равно куда. Можно ее к вам протолкнуть?

– Да ради бога! Только надо учитывать: к нам поступают только разочарованные в жизни пофигисты.

– Это ей как раз подойдет.

– Тогда пусть завтра и приходит.

– Как насчет экзаменов?

– Юлечка, для тебя – все, что угодно! ЕГЭ нормально сдала, балл хороший? – обратился ко мне преподаватель.

– Вроде да.

– Это хорошо. Тогда все будет как надо.

– Володенька, ты золото, милый, – поблагодарила Юля, – можешь завтра мне позвонить.

Юрист обиделся, а Володенька расцвел. После этого вечер очень быстро закончился, потому что Юлька постаралась выставить всех вон. Засыпая, я вспомнила, что даже не спросила, как называется тот институт, в который я уже фактически была зачислена.

– Ну что? Надеюсь, твоя душенька довольна? – сказала за завтраком Юля. – И не смей говорить мне нет!

– Да, я довольна. Спасибо. Только скажи мне, пожалуйста, как называется этот институт.

Юля поморщилась:

– Ну… э… понятия не имею! Спросишь у Володи сама.

– Да неудобно как-то…

– Тогда на вывеске название прочитаешь.

Я не успела прочитать. Володя стоял у входа и, увидев меня, приветливо помахал рукой.

Мы вошли в здание и поднялись на третий этаж. Зашли в приемную комиссию. Дальше все произошло очень быстро. Кто-то с искренним недоумением поинтересовался:

– Такая красивая девушка – и в наш институт? Это зачем же?

– Замуж выйти. У нас мальчиков много, – ответил за меня Володя.

Я страшно рассердилась, но вынуждена была сдержаться. Наконец все было оформлено, мои документы приняли, и какая-то пожилая женщина в очках сказала, нервно пожимая мне руку:

– Поздравляю с поступлением к нам.

Володя проводил меня к выходу.

– А можно я кое-что спрошу? – сказала я.

– Да, конечно, спрашивай.

– Только… вы не рассердитесь?

– Нет, говори.

– А как этот институт называется?

Володя заржал так, что на всех окнах затряслись стекла, а проходящие мимо нас люди нервно припустили рысцой. Немного успокоившись, он вытер выступившие от смеха слезы.

– Ну насмешила! До конца своих дней запомню! Государственный технологический электромеханический – ГТЭИ сокращенно. Поняла? – И повторил по слогам: – Го-су-дар-ствен-ный тех-но-ло-ги-че-ский элек-тро-ме-ха-ни-че-ский институт.

Я открыла тяжелую входную дверь и вышла на улицу. В лицо ударил пряный запах лета…

Прошло два месяца. Я не воспринимала всерьез то, что происходило со мной. Жизнь словно проходила мимо, как река, а я, сидя на берегу, наблюдала за ее течением. Долгими часами бродила я по чужим улицам незнакомого города, стараясь подавить в себе пустоту. Словно бы что-то предчувствовала… Что-то очень тяжелое, ожидающее меня впереди… Но я была обыкновенным человеком и не умела предвидеть – мне было одиноко и страшно. Так, будто я потерялась и все никак не могу найтись.

Списки о зачислении в институт были вывешены 6 августа. Я отправилась их смотреть и долго искала свою фамилию среди незнакомых 449 фамилий. Все мои мечты разбились о маленькую реальность в виде серой машинописной строчки… Осталась только пустота – и больше ничего.

Глаза застряли жалобными пятнами на собственной фамилии. Еще раз перечитала заголовок: «Согласно приказу от такого-то числа зачислены в Государственный технологический электромеханический институт…»

Глава 4

Андрей поступил в художественное училище летом. Наверное, следовало бы больше рассказать об этом огромном периоде, но, если честно, недосуг как-то вспоминать поступки или события, не сыгравшие никакой особенной роли в дальнейшей истории.

Мы стали встречаться. Вскоре я не могла представить себе ни одного дня без посещения этого подвала. Я часто оставалась у него ночевать и вскоре свыклась с новой ролью необходимого существа, без которого не желали и не могли обходиться. Я стала уговаривать Андрея решиться на известный шаг: ведь в будущем следовало хоть что-то делать, нельзя же всегда так жить! Но вся беда Андрея заключалась именно в том, что он принимал перемены только в одном случае – если специально для него их совершал кто-то другой. Кто-то должен был стараться ради него. Сам для себя (или для меня) он был не способен ударить пальцем о палец.

Он изначально не хотел что-либо делать. Андрей прекрасно понимал, что на свете существуют не только подвалы, но и роскошные особняки. Но он считал, что шикарную жизнь в одном из особняков кто-то должен ему предоставить. А может, знал, что я по природе своей была намного энергичнее и деятельнее его. И – чего греха таить – меня даже притягивала его слабость. Он казался мне беззащитным, как ребенок, и порой я ловила себя на мысли, что в этом жестоком и тяжелом мире он без меня совсем пропадет.

Конечно, Андрей был и приспособлен, и честолюбив, но все качества проявлял только за мой счет. Это я была способна отдать все свои с трудом заработанные деньги первому встречному нищему на улице! Андрей скорее умер бы, чем поступил так. Деньги означали для него комфорт и уютное существование, и он безумно злился оттого, что зарабатывать я не могла. А я училась в институте, и у меня не оставалось времени для работы… И он постоянно в этом меня упрекал.

В первый месяц нашего совместного существования я впала в бешеное отчаяние, которое угрожало рассорить нас навсегда. Меня убивал его образ жизни. Когда я знакомилась с кем-то из его приятелей, про которого знала, что это самая опустившаяся сволочь, без чести и совести, которой совершенно нельзя верить, то специально, чтобы меня разозлить, Андрей принимался выступать, что это самый честный, хороший и порядочный человек на свете! Таких приятелей у него были сотни. Я с трудом выживала в этом кошмаре.

Но однажды я посмотрела на ситуацию с другой точки зрения. И пришла к выводу, что недостатки могут быть и гораздо бóльшими. И лучше Андрей со всеми его недостатками, чем жизнь без него. После этого я научилась не воспринимать Андрея всерьез. То есть на словах соглашаться с ним, а делать все по-своему. Это оказалось очень удобно.

С самого начала наших отношений Андрей стал показывать мне все свои работы. Даже обычная мазня (если б я тряпкой размазала краски по холсту) выглядела бы более художественно. Не будучи гуру в искусстве, я все-таки поняла, что в случае Андрея не только о таланте, даже о каких-то способностях говорить очень сложно.

Но ему было все равно, талантлив он или бездарен. Скорее, ему нравилось то, что он бездарен: таланту нужно много работать, а работать Андрей не любил.

Картины Андрея с первого взгляда поражали слащавой нелепостью, хотя выглядели очень красиво. Я терпеть не могла сентиментально-мещанский тип этих каминных украшений. Типичные картинки для спален старых дев, где ни один лепесток цветка, ни один стебелек или облачко не смели омрачить устоявшуюся убогую атмосферу. Стараясь потрафить мещанским вкусам, Андрей специально рисовал свои «картины»… с открыток – потому что открытки лучше покупаются!

Я всячески избегала неприятной темы критики его творчества. Но притворяться не умела. Он знал, что я думаю о его работах, и это его бесило. Часто в спорах он орал:

– Да кто ты такая! Тупая провинциалка, приехавшая из деревни! Тоже мне, художественный критик. Да, это не Ван Гог, который при жизни продал только одну картину и закончил в сумасшедшем доме! А я продам все и стану очень богат…

Закончив орать, он выскакивал из дому, хлопнув дверью (на шум прибегала Юля и тоже орала: «Да выгони к черту этого психа!»), и шел к тем, кто его понимал (а значит, подальше от меня). Но потом он всегда возвращался. А когда он ко мне возвращался, у него начиналась депрессия. И я ухаживала за ним, как за маленьким ребенком, терпеливо ожидая, когда он придет в себя.

Он был мне благодарен, и, кажется, в такие моменты ему было все равно, верю я в него или не верю. Он не понимал того, что я верю в него хотя бы потому, что безумно люблю. И мне хотелось, чтобы, начав работать, он подал хоть какие-то надежды!

Но Андрей не любил работать и предпочитал малевать плохие картины, не вкладывая в них никакого труда.

Долго наблюдая нелепость нашей типа семейной жизни (которая была похожа черт-те на что, только не на семейную жизнь), Юля подсказала мне выход. И за реализацию этого выхода я принялась со всей своей энергией, грызла Андрея до тех пор, пока он не сдался. А когда он сдался, то клятвенно пообещал сделать все, что я хочу. Юля уговорила своего шефа перевести крупную сумму денег в художественное училище и зачислить туда Андрея.

Каким образом он должен был попасть в училище, даже не сдавая экзамены, ему было абсолютно все равно. Пытаясь найти в своей душе некое подобие внешнего благородства (тяжело во всем быть обязанным женщине, тяжело даже для таких, как Андрей), он предпочитал ничего «не знать».

Все шло к тому, что все должно быть хорошо. Но я почему-то жутко нервничала.

Не знаю, сколько прошло времени, когда в дверях художки показалась фигура Андрея. Мы с Толиком вылетели из подворотни и бросились к нему.

– Ну что?

Лицо Каюнова, как всегда, ничего не выражало.

– Кажется, поступил, – бросил он совершенно небрежным тоном.

– Кажется или точно?

– Какое это имеет значение?

– Ты списки смотрел?!

В гневе я сама бегу внутрь, поднимаюсь на второй этаж, где на дверях возле деканата должны висеть списки, просматриваю и наконец нахожу: «А. Каюнов». Андрей понял уже тогда, что это поступление (такое нужное мне и такое не нужное ему) ничего не изменит в его жизни. Наоборот, станет еще одной из множества жизненных преград на его пути. На художников не учат. Не каждый, умеющий рисовать, может считаться художником.

– Ветер воет так, словно бог проклинает землю.

В подвале тепло, мои слова растворяются в жарком воздухе под потолком. Я лежу на кровати, накрытая двумя одеялами, с наслаждением вытянув ноги. На мне, кроме этих двух одеял, ничего нет. Но не холодно ни капельки, напротив, я чувствую что-то напоминающее жар (изнутри). Мне так спокойно лежать – ни одну из этих секунд я не поменяю ни на что. Идет февраль – очередной месяц нашей любви. Древние часы с треснувшим циферблатом и гантелью вместо гири бьют четыре часа ночи.

Андрей в старых джинсах сидит на полу возле печки и смотрит на огонь. Изредка он открывает дверцу, и яркая вспышка, с бешеной какой-то радостью вырывающаяся на волю, освещает янтарным блеском его черные волосы и голую спину. Медленно и флегматично он произносит:

– Зачем ему проклинать? Все и так, без него, уже проклято.

– Неправда!

– Тебе не холодно? – обращает он ко мне свой огненный профиль.

Я отрицательно качаю головой. Мне нужно говорить с ним, чтобы чувствовать его присутствие рядом, вырывая из железных тисков других измерений, необходимо говорить обо всем: об этой ночи, о печке, зиме, стульях, кровати, столе, наконец, о его настроении, о моей любви…

Но Андрей словно зависает в липком эфемерном пространстве – может быть, сегодня его уже не вырвать оттуда, а может быть, его лучше не трогать, чтобы не нарушать священного бездействия души, – НО…

С каждым месяцем я люблю его все сильнее…

– Здесь так натоплено, будто нет никакой зимы.

В ответ – молчание, прерываемое лишь треском неизвестно откуда взявшихся дров.

– Ты либо молчишь, либо философствуешь – это невыносимо. Да скажи же хоть что-то наконец!

– Что тебе сказать?

– Откуда я знаю? Хотя бы что видишь там, в огне!

– Саламандру!

– Больной!

– Неправда. Я здоров и логичен, как танка Лао-Цзы.

– Немедленно прекрати, слышишь?

– Ладно, не буду. Лао-Цзы, и правда, не писал танка. И вообще, каждый человек – паршивый мерзавец. По-своему, конечно.

– И я?

– И ты. Чем ты лучше других? Мы все – единое целое!

– Но я не хочу быть единым целым!

– Ты уже есть.

Теплая волна настоящего счастья (никак не связанная со смыслом его слов) обволакивает все туманом.

– Да что ты нашел там, в этом огне?

Андрей встает, подходит ко мне и садится на край кровати. Я обнимаю его за шею. В полумраке, нарушаемом только отблесками буржуйки, я целую резкие черты его лица.

– Я очень-очень тебя люблю, – говорит Андрей впервые со дня нашего знакомства.

Переселиться в общежитие художки из подвала Андрей решительно отказался. Одним осенним вечером, после очередного скандала, я вернулась домой, опечаленная до крайности, уставшая и с какой-то особенной пустотой в душе. Юлька внимательно в меня вглядывалась, потом решительно усадила на стул и потребовала не терпящим возражений тоном:

– Рассказывай!

– О чем? – удивилась я.

– Обо всем. Об этих походах в подвал.

– Откуда знаешь?

– Тебя там видели. Кто – говорить не хочу. Так что давай выкладывай все про своего высокохудожественного друга, который благодаря деньгам моей фирмы поступил в художественное училище.

Я устала, я запуталась в собственной жизни… заревела и рассказала все. Юля слушала меня очень внимательно, пока я размазывала слезы по лицу. Когда я закончила, она сказала:

– Что ж… Приведи своего гения, мы на него хоть посмотрим. В конце концов, если он мне понравится, пусть переселяется сюда, в твою комнату.

– Юля, но…

– Что но?

– Мы не женаты.

Здесь не случайно сделана пауза. Именно такая пауза – в пробельную строку – прозвучала тогда.

– Девочка? Ты совсем дура? Не женаты – и слава богу! Я разве об этом веду речь? Ты его любишь, он тебя тоже – вот и живите с ним на здоровье, квартира ведь имеется. Не валяй дурака, а то потеряешь его.

– Ну, допустим, не потеряю, но что скажут родители?

– А это, вообще, их дело?

– Боже мой, Юля, если б не ты… Я не знаю, что бы я делала. Ты мое божье благословение!

– Не дели шкуру неубитого медведя! Я же ясно сказала: ЕСЛИ ОН МНЕ ПОНРАВИТСЯ.

Окрыленная, в тот же вечер я потянула Андрея к себе. Юльке он понравился, впрочем, исключительно внешне. Скорее всего, вначале она не понимала его так же, как я. Да и потом не поняла, только никогда не показывала этого.

Андрей переселился в мою комнату, оставив мастерскую в подвале, где тем не менее продолжал работать. Он отказался от этой мастерской лишь через много лет – после того, как стал владельцем галереи на Перевальной. Я перешла на третий курс, Андрей завершал последний год учебы в училище.

Поженились мы осенью, 3 сентября, в воскресенье. Был чудесный теплый день, по-летнему ясный. Мы оба знали, что когда-нибудь все равно поженимся. Поэтому просто решили пойти в загс, ничего не оговаривая заранее. Свадьбы не было. Белое платье (короткое, вечернее, совершенно не свадебное) я купила на распродаже. Свидетельницей была Юля, свидетелем – Толик. В Юлькиной квартире накрыли стол, пришли друзья Андрея и Юлькины приятели. У меня друзей не было.

Мы подали заявление летом, в июле, а в августе (как раз на каникулы, совпадающие у Андрея и у меня) поехали ко мне домой. Я заранее написала письмо, где сообщила, что собираюсь замуж и приеду с моим избранником (это глупое слово «избранник» подсказала Юлька, чтобы получилось более официально и одновременно смешно). Мать с Сергеем Леонидовичем встретили нас довольно прохладно. Андрея они не одобрили, как не одобрили ни меня, ни Юлю, как не одобряли вообще все, что противоречило их образу жизни. Прищурившись и глубокомысленно склонив голову набок, Сергей Леонидович все интересовался, на что мы собираемся жить, и проповедовал заумный трактат о том, что все художники – пьяницы, бездельники и нищие. Мать вторила ему и через каждые десять минут сообщала, что помогать средствами они нам не намерены. Вообще, выражала горячее разочарование во мне: в своих родительских мечтах, оказывается, она видела, как я выхожу замуж за более степенного взрослого человека, приживаю троих толстых детей и сама становлюсь толстой и противной. Бездомный художник без прописки – такой вариант не мог привидеться ей даже в самом кошмарном сне.

Мы пробыли там три дня, которые не вызвали в моей душе ничего, кроме пустоты и отрешенности. Все казалось чужим, прежние друзья и одноклассники – пошлыми и примитивными, родительские знакомые – пустыми и отставшими от жизни. Через три дня мы распрощались очень холодно – словно с чужими, посторонними людьми – и вернулись обратно. Я сказала, что заявление в загс мы уже подали, но ни мать, ни Сергей Леонидович не высказали желания присутствовать на свадьбе, они даже не произнесли поздравительных слов. Так мы и расстались, не зная, встретимся ли еще когда-нибудь.

Юля не удивилась ни капли, услышав подробности о поездке: со дня своего отъезда она ни разу не была у родителей.

А через неделю мы поехали к родителям Андрея. Наверное, следует сказать о них хотя бы несколько слов. Родители Андрея тоже жили в поселке городского типа, где мать заведовала магазином, а отец был инженером на местном заводе – вроде со всех сторон приличная семья. Поселок Андрея был славен тем, что поставлял рабочую силу на один из расположенных поблизости крупных заводов. В семье – трое детей: два сына – Андрей и его старший брат Виталий – и младшая дочь Оксана. Виталий был женат на местной жительнице и имел трехлетнюю дочь. Он работал на заводе – там же, где и отец. Оксана училась в школе. Виталий всегда был гордостью и надеждой семьи, Андрей же считался уродом. После того как он забрал документы из института и занялся черт-те чем, семья прервала с ним все отношения. Андрей ни за что не хотел ехать к ним, я уговорила его только на один день. Мы решили приехать утром, а вечером уехать обратно.