Текст книги "Без суда и следствия"

Глава 3

Хороший вопрос задала Юля: что дальше? «Здравствуйте, я жена человека, которого обвинили в убийстве вашего сына»? Этого я не могла сказать. Тем не менее мысль о визите к матери Димы Морозова была бы естественным логическим продолжением целого ряда свидетельских показаний. Проститутка, алкоголичка. Мальчик жаловался на преследования – она выпивала в компании подруг. Мальчик не успел назвать имя? Или она выбросила его из пьяной головы? Можно быть последней тварью – и все-таки любить своего сына.

И все-таки я не могла идти к матери Димы. Допустим, я скажу, что Андрей вышел из галереи в 11:15. Но у меня есть только показания Попова, а Кремер станет утверждать прежнее. Допустим, я выдвину версию, что в красной «ауди» ехал убийца и с ним – двое детей. И к кому с этим идти? К Ивицыну, скрывшему показания огородника, вымогавшему подпись у склерозной старухи, умолчавшему о судимости Попова и закрывшему глаза на явную ложь Кремера? Он просто пошлет меня куда подальше – как уже послал. Чтобы доказать полную невиновность Андрея, нужно найти настоящего убийцу. Но именно этого я и не знаю. Ивицын и Драговский ни за что не признаются в том, что следствие фактически не велось. А значит…

Значит, через три месяца Андрея увезут. И я ничего не смогу сделать.

Я медленно сходила с ума. И тогда перст судьбы явился в образе затрепанной чужой газеты, которую по ошибке бросили в мой почтовый ящик.

Вытащив газету, я развернула ее на середине и прочитала крохотную заметку о том, что светило отечественной медицины, академик, доктор каких-то там наук, психиатр с мировым именем, принимавший деятельное участие в экспертизе по делу Каюнова, врачебная знаменитость Могилевский попал в больницу с инфарктом (в институт им. Павлова) и находится в реанимации в крайне тяжелом состоянии.

Я решила попасть в больницу и встретиться с Могилевским. Зачем? Узнать правду об экспертизе. Перед смертью люди не врут. Имея чистую совесть, не попадают в больницу с инфарктом.

– Больница? Когда время посещений?

– С шестнадцати до девятнадцати часов ежедневно.

– Для всех отделений?

– Для всех.

Было около четырех. Я оделась и вышла из дому.

Здание больницы напоминало тюрьму. Я подошла к воротам главного корпуса ровно в четыре. Институт Павлова (в народе «Павловка») располагался в нескольких корпусах, стоящих почти друг за другом. Район был новый, недавно застроенный двадцатичетырехэтажными и шестнадцатиэтажными коробками. На фоне огромных светлых домов пятиэтажные серые корпуса больницы казались грязными пятнами.

Войдя внутрь, я очутилась в небольшом холле со стойкой регистрации справа. Людей было много: посетители, медперсонал. Я поймала какую-то пожилую женщину в белом халате и спросила, где находится кардиология.

– Третий корпус. Дом сразу за этим, – ответила она.

Третий корпус оказался таким же мрачным, только четырехэтажным зданием. За стойкой регистрации никого не было. Посетителей не было тоже. Я не знала ни номера палаты, ни того, действительно ли нужный мне человек находится именно здесь: никогда не была в здании этой больницы. Быстро свернула в какой-то коридор, в глубине которого виднелась лестница, – просто шла наугад, читая надписи на табличках стеклянных дверей.

Поднялась по лестнице на второй этаж. Там никого не было, номера палат ни о чем мне не говорили. На третьем меня окликнула медсестра очень решительного вида.

– Что вы здесь делаете? – Тон ее был таким, словно она собиралась отвести меня в полицию.

– Ищу палату профессора Могилевского. Мне сказали, что он где-то здесь, – сохранив самообладание, ответила я самым невинным тоном.

– Номер 31, в конце коридора налево, – машинально ответила медсестра.

С трудом веря в такую удачу, я пошла в указанном направлении, но не успела пройти и двух шагов, как меня остановил резкий окрик:

– Девушка, а ну стойте!

Теперь в ее глазах читалось явное подозрение.

– Вы ему кто?

– Я его студентка.

– Вы знаете, что он находится в реанимации? А в реанимации посещения запрещены.

– Да? Я не знала… Я думала, что…

– Очень странно, как вы сюда вообще вошли.

– На входе никого не было. Значит, мне нельзя в палату?

– Запрещено! Только близкие родственники. Когда его переведут – тогда пожалуйста.

– А я могу узнать о его состоянии?

– Без изменений. Если вас интересуют подробности, вы можете спросить у лечащего врача, это профессор Сидорчук, первый этаж, кабинет 19. Только предъявите ему какой-нибудь документ, например, студенческий билет.

– Хорошо.

– А теперь покиньте помещение.

Приняв от строгой медсестры негатив и возмещая ей той же монетой, я демонстративно направилась к лестнице. Некоторое время она смотрела мне вслед, затем свернула в коридор справа. Я тоже свернула в какой-то из коридоров рядом – в нем никого не было. Но в тот день мне решительно не везло – не успела я перевести дух, как церберша снова выплыла в главный коридор и прошла почти мимо меня. Я отскочила и всем телом прижалась к стене – к счастью, она не заметила. Все это походило на дешевый детектив.

Когда я чуть успокоилась, в глубине щелкнула дверь и послышались шаги в направлении того места, где я стояла. Я выскочила на середину и сделала вид, что ищу нужный номер палаты. Ко мне приближалась совсем молоденькая девочка в накрахмаленном белом халате. На вытянутых руках она несла стопку аккуратно сложенных простыней. Увидев меня, замедлила шаг.

– Вы что-нибудь ищите? – спросила.

– Нет-нет, ничего, просто забыла номер нужной палаты…

Девушка безразлично кивнула и ушла – я слышала, как она спускалась по лестнице. В коридоре по-прежнему было пустынно. Только в глубине я увидела приоткрытую дверь. Что-то дернуло меня туда зайти.

Здесь находился склад больничного белья: ровные ряды шкафов, в которых стопками лежали простыни, наволочки (это было видно сквозь стеклянные дверцы), а посередине – несколько столов, заваленных халатами, внизу же, под ними, – деревянные ящики. Почти не соображая, что делаю, я вошла в комнату и схватила один из халатов со стола. Развернула. На глаз он был мне впору. Я быстро сунула его в сумку и вышла из комнаты. Осторожно ступая (мне повезло, что в тот день я надела туфли без каблуков), пошла в главный коридор. Оглядываясь, побежала к лестнице и вприпрыжку спустилась вниз. У меня появился отчетливый план, как проникнуть в палату. На первом этаже передо мной по коридору шли две медсестры.

– Ну, и когда же это было? – ехидно спросила первая, явно сомневаясь в словах подруги.

– Сейчас я точно скажу, когда он звонил… – обиженно ответила вторая. – Где-то после обхода, утром, около половины двенадцатого… А потом – второй раз, во время обеда – около трех.

Это мне и было нужно! Теперь я знала примерный распорядок больничного дня. Впрочем, в больнице было так пусто и тихо. Позже я узнала, что в «Павловку» попадали только с огромными деньгами или связями. Особенно в специальные корпуса. Если в главный еще могли попасть обычные пациенты, то в специальные (например, в кардиологию) простым смертным путь был полностью закрыт, и в них соблюдались особые дисциплина и порядок. Палаты в спецкорпусах были одноместные, с мягкой мебелью, ванной и телевизором.

Дома я выгладила халат и тщательно его осмотрела – никаких меток на нем не было. Обычный, ничем не примечательный, серийный. И мне был как раз впору, я в нем выглядела неуверенной медсестрой. Оставалось только выбрать время. Часы приема посетителей полностью исключались: я не хотела столкнуться с его женой, детьми или близкими родственниками. Рискованно было идти также после очередного обхода – мало ли что, вдруг он продлится дольше, чем обычно. Поэтому я остановилась на послеобеденных трех часах: после обеда полагается сон – значит, никто не зайдет.

На следующий день я полностью забрала волосы косынкой, под халатом – юбка до колен, невзрачный свитер и ни грамма косметики. Из зеркала на меня смотрела женщина средних лет со следами былой привлекательности на лице. Глядя на себя, я произнесла вслух: «М-да, прекрасный конец! Вот и все, что можно было желать в этой жизни! Отличное завершение карьеры и судьбы! В чужом, ворованном халате, с мыслями, недостойными здорового человека. Скажи, идиотка, раньше ты вообще могла что-нибудь стащить? Могла бы разыграть такую комедию? Нет. Достойная жена своего мужа, ничего не скажешь…»

Мне захотелось плакать, и тогда я сказала себе: «Просто студентка мединститута на практике, вот и все. Немного актерской игры и уверенности в себе. Это совсем не так страшно. Подумай, ради чего ты делаешь это. А вдруг получится доказать, что Андрей – полностью нормальный человек? Для других доказать, ты-то не сомневалась в этом. Это раньше ты бы не смогла, а теперь – сможешь».

Да, я знала, что раньше не смогла бы сделать и половины того, что уже сделала сейчас. Но теперь я могу все. Или почти все – надо только надеяться и верить.

Ровно без четверти три я вошла в здание больницы. Шла пешком, не решаясь сесть в троллейбус или взять машину.

Вошла беспрепятственно – две медсестры, с которыми столкнулась в дверях, даже не взглянули на меня. Поднялась на третий этаж. В коридоре никого не было. Палату под номером 31 найти было несложно. Только вот войти боялась. Несколько минут постояла под дверью. Потом взяла себя в руки и толкнула дверь.

На мое счастье, никого больше в палате не было. Больной лежал на кровати под капельницей и внимательно следил за моими движениями. Это был мужчина лет шестидесяти, плотного телосложения, с красным лицом и полностью седыми волосами. Одноместная палата была обставлена роскошно. Что-то в его глазах помешало мне начать разговор сразу, поэтому я плотно затворила за собой дверь и подошла к капельнице.

Вскоре меня вырвал из оцепенения хриплый голос:

– Кто вы такая и что здесь делаете?

Как ни странно, он был абсолютно спокоен и следил за мной даже с интересом. Конечно же, он сразу раскусил, что никакой медсестрой я не была. Много позже, воскрешая в памяти тот разговор, я представляла себе, что сделала бы на его месте, увидев незнакомого человека в своей палате, переодетого в спецодежду. Наверное, стала бы звать на помощь.

– Вы не медсестра, верно?

– Нет, – честно ответила я. Так начался наш разговор.

– Я вас не знаю.

– Да, мы незнакомы.

– Тогда что вы делаете в моей палате?

– Хочу с вами поговорить.

– О чем? Как вас зовут?

– Татьяна Каюнова.

– Каюнова? Погодите… Кажется, я уже где-то слышал вашу фамилию…

– Я помогу вспомнить. Андрей Каюнов…

Я не ожидала той реакции, которая последовала за моими словами. Кровь отхлынула от его лица, он резко сел и выдернул иголку из вены.

– Вы его жена?

– Да.

– Как же я сразу-то не догадался… И что, вы собираетесь меня убить?

– Почему это пришло вам в голову?

– Ну, вы так странно появились…

– Я хочу просто поговорить.

– Разговаривать с вами я не намерен!

– А я вот намерена! И вам придется меня выслушать!

– Я сейчас кого-нибудь позову!

– Я не собираюсь делать ничего плохого и вреда вам не причиню.

– Вот как?

– Если бы мне не нужен был этот разговор, я бы не пришла. Ведь я рисковала, идя сюда…

– Что вы хотите?

– Вы писали заключение экспертизы по делу моего мужа?

Мой вопрос снова выбил его из колеи.

– Я не помню. Какое это имеет значение…

– Какое значение? Я объясню! Благодаря вашему заключению моего мужа приговорили к пожизненному заключению.

– Ну и что? Он убийца!

– Он не убийца, и вы прекрасно это знаете!

Он замолчал, лицо его стало очень серьезным. Потом сказал совершенно другим тоном:

– Я не принимал во всем этом столь деятельное участие, как вы себе напредставляли. У меня не было повода ненавидеть вашего мужа – я даже не был с ним знаком. И вообще не хотел во всем этом участвовать. Но так сложились обстоятельства, что другого выхода не было. Больше я ничего не могу вам сказать.

– Но заключение писали вы! Под ним стоит ваше имя!

– Я не могу говорить.

– А может, не хотите?

– Это сложно объяснить.

– Вам угрожали? Вас заставили? Хорошо заплатили? Почему вы молчите?

– Единственное, что я могу сказать, – ваш муж – нормальный и здоровый человек.

– Это я знаю и без вас! В заключении было другое.

– Лучше, если вы не будете знать. Больше я вам ничего не скажу. Уходите!

Его лицо стало непреклонным. Тогда я подошла ближе, склонилась над ним и заговорила голосом, срывающимся от нервного напряжения:

– 15 сентября Андрея Каюнова приговорили к пожизненному заключению. Мне удалось добиться отсрочки исполнения приговора на три месяца. Я писала тысячи писем и заявлений во все инстанции – прошение о помиловании было отклонено. Я потеряла работу, друзей, родных. А между тем Андрей невиновен. Через два месяца и десять дней его увезут очень далеко, в другую тюрьму. Мой муж очень слабый человек, в тюрьме он не выживет. Когда он поймет, что останется в тюрьме навсегда, он умрет. Я прошу вас мне помочь. Вы же врач, вы же обязаны понимать людское горе. Все в заключении – чистейшей воды ложь. Вы говорили, что ничего не смогли поделать… Может быть. Этого я не знаю. Так расскажите мне! Может, вы и в больницу попали из-за суда – я знаю о тяжести вашей болезни. Расскажите мне правду. Помогите мне спасти Андрея! Освободите свою совесть! Это все, что вы теперь можете сделать. Я умоляю вас, не знаю, как вас просить… Кроме Андрея, у меня нет никого на земле! Я люблю его, понимаете? Он не должен умереть! Неужели вы никогда никого не любили?

По моему лицу текли слезы, но я не замечала их горечи.

– Я не знаю, где взять слова, чтобы вас убедить… Я не знаю, что сказать, чтобы вы мне поверили. Я чувствую, что в тюрьме Андрей был болен – тяжело, серьезно, именно этой болезнью вызвано его признание в зале суда. Но я ничем не смогла ему помочь. Я умоляю, помогите мне спасти его, расскажите мне правду! Я прошу немного – просто расскажите все, что произошло на самом деле! Не допустите такой трагедии в жизни человека, который ни в чем не виновен. Эта беда падет и на вас. Помогите его спасти! Больше мне от вас ничего не нужно.

Он схватил меня за руку.

– Замолчите! Сейчас без пяти три. Ровно в три придет мой лечащий врач с повторным осмотром. Уходите отсюда и возвращайтесь через полчаса. Спрячьтесь где-то на это время, потом возвращайтесь. Я попытаюсь вам рассказать. Может, действительно лучше, если вы будете знать… Все понятно?

– Спасибо.

– Не теряйте времени! Уходите быстрее!

Я выскользнула из его палаты – и вовремя, потому что, едва успела спрятаться в боковом коридоре, как со стороны лестницы показалась фигура врача в сопровождении моей знакомой церберши-медсестры.

Стоять на одном месте полчаса было рискованно, но так же рискованно было спускаться вниз или на второй этаж. В глубине коридора я обнаружила женский туалет. В нем никого не было. И я решила, что будет благоразумно подождать там. На протяжении долгих тридцати минут я стояла у раскрытого окна, стараясь удержать слезы. Когда страдаешь, кажется, что минута тянется год.

Наконец я вернулась в палату. Возле кровати стоял стул.

– Я поставил его для вас, – сказал он. – Садитесь и постарайтесь выслушать меня спокойно и внимательно. То, что сейчас я вам расскажу, знают лишь несколько человек. Никакого заключения психиатрической экспертизы, проведенной ведущими специалистами, не было. Никто из тех, чьи имена проставлены под этим листком (конечно, кроме меня), не знает о существовании подобной фальшивки.

– Но как же… – Я задохнулась от волнения.

– Помолчите и слушайте! – резко оборвал он меня. – Постарайтесь меня не перебивать! Понятия не имею, почему вам об этом говорю, почему вообще рассказываю все это. Не знаю! Это не укладывается в нормальные рамки! В вас есть что-то такое – словно по сердцу ножом. В глазах, что ли… – Он отвел свои глаза. – Никакого заключения не было, потому что ваш муж находился в состоянии, в котором не проводят никаких экспертиз! В августе мне позвонил старый друг – Драговский. Отец прокурора. Я был очень удивлен его поздним звонком, но еще больше удивился, когда услышал просьбу оставить все дела и немедленно – ночью! – приехать. Еще он добавил, что дело слишком серьезное, может затронуть и меня. Я оделся, сел в машину и приехал.

В комнате, куда он меня провел, сидел его сын – Борис. Я знал, что недавно он был назначен прокурором. Борис вляпался в ужасную уголовную историю. Он учился на юрфаке в университете, ему необходимо было перейти на заочный с дневного, а на заочном требуется работа. Вот отец и добился его назначения прокурором благодаря своим связям и деньгам. Впрочем, это нас не касается и знать вам не нужно.

Итак, меня провели в гостиную, и друг сказал следующее:

– Женя, я тебя очень прошу, дело касается Бориса. Понимаешь, у него затруднения. Необходимо освидетельствование одного человека известным психиатром. Этот человек под следствием. Он в тюрьме. Это убийца: убил троих детей. Изнасиловал и разрезал на куски. Необходимо заключение, что он нормален, но в то же время этот… как его… не помню… ну тот, кто с детьми…

– Педофил, – подсказал я.

– Да, вот именно. Так вот, нам необходимо такое заключение экспертизы.

– Экспертизы? – удивился я. – Ты же попросил просто его осмотреть.

– Нет, заключение! Понимаешь, необходимо, чтобы ему дали пожизненное. Все бумаги уже готовы, требуется только твоя подпись.

– Какие бумаги? Разве его уже кто-то осматривал?

– Конечно нет! Просто написано то, что должно быть в заключении. Требуется только твоя подпись.

– Постой, я отказываюсь ставить свою подпись неизвестно под чем. И кому все это надо?

– Борису! У него неприятности! Этого типа должны приговорить, понимаешь? Этого требует тот человек, который помог Борису, когда… Не спрашивай, кто он. А без заключения о его нормальности пожизненное заключение не дадут.

– Тогда пусть подписывает врач, который его осматривал! – чуть не возмутился я.

– Не было никакого врача, ты первый! Понимаешь?

– Нет, не понимаю. Как можно писать медицинское заключение, если его никто не осматривал?

– Да прекрати строить из себя идиота! Ты прекрасно меня понял. И все подпишешь! Не беспокойся, в заключении написано то, что есть на самом деле. Он действительно нормальный.

– Он протянул мне бумагу, – продолжил рассказ профессор, – в ней было написано то, что представили на суде. С медицинской точки зрения, все было написано убедительно, грамотно и ясно. Под текстом стояло много фамилий, в числе первых – моя. Я спросил об этих фамилиях.

– Не волнуйся, – говорит Драговский, – все они будут молчать, это в их интересах.

– Но если все так просто, почему не провести это дело обычным путем? Я бы осмотрел его, как положено, и сам написал.

– Нужен ты. Твоя подпись. И ничего больше. Ты все сам увидишь.

– Дело меня заинтересовало. Я сказал, что осмотрю его, но, если что-то покажется мне странным или неверным – подписывать не буду, – покачал головой Могилевский. – Борис назвал мне фамилию этого человека – Каюнов, известный художник, и мы договорились, что с утра отправимся в тюрьму.

На следующее утро мы входили в здание тюрьмы. Борис заметно нервничал. И чем дальше мы углублялись в мрачные коридоры, тем больше он психовал. Я спросил: а если попадется хороший адвокат и сможет на суде Каюнова вытащить? Борис засмеялся и ответил, что адвокат Каюнова – на самом деле следователь и что вышка выйдет во всех случаях, но, чтобы не к чему было придраться, требуется заключение экспертизы, потому что следствие фактически не велось. Мы пересекли двор тюрьмы, вошли в четырехэтажное здание с решетками на окнах и шли до тех пор, пока не попали в некое подобие больницы или лазарета.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Он в медпункте.

Наконец мы вошли в крохотную комнатушку с узким зарешеченным окном. Возле стены стояла железная кровать, и на ней, прямо на железной сетке, лежал ничком мужчина средних лет. Кроме кровати, никакой мебели не было. Под потолком на проводе висела засиженная мухами лампочка, но она не горела. На мужчине была тюремная одежда, он был острижен. В комнате сохранялся устойчивый полумрак. Чтобы рассмотреть его лицо, я подошел поближе. Мужчина был без сознания. Мое внимание привлекла припухшая синяя полоса на шее – обычно такой след остается от веревки. Да, забыл, Борис сразу же выскочил из комнаты, бросив: «Ну, вы смотрите тут…»

Я пощупал пульс, осмотрел зрачки и понял, что мужчина находится под действием сильного наркотика, введенного, может быть, с целью обезболивания. Я не понимал, почему больной в таком тяжелом состоянии лежит в комнате на железной сетке и, судя по всему, уже довольно долго. Я осмотрел все тело – кроме повреждения на шее, было также несколько гематом – синяков, в области правой голени, кровоподтеки в области половых органов и живота. Обе руки были обожжены, особенно сильно пострадали пальцы правой руки. У меня создалось впечатление, что руки специально жгли огнем. Пульс у него был прерывистый. Когда я заканчивал осмотр, вошла пожилая женщина в белом халате – очевидно, врач.

– Мне говорил о вас прокурор, – стала она объяснять.

– Что с ним произошло? – кивнул я на больного.

– А, пытался повеситься, ублюдок. Как обычно.

– Суицид?

– Да. Сначала его поместили в общую камеру – там, как водится, возникли сложные взаимоотношения… Руки, побои – видите? Тогда перевели его в одиночку, побоявшись, что забьют. Ну, он и повесился. Порвал простыню, связал веревку и привязал к решетке окна. Вовремя вошли, он еще дышал. Откачали. А жаль. Я б таких сама давила. Ну, ввела обезболивающее…

– Почему он так лежит? Он же в тяжелом состоянии!

– А мы самоубийц иначе не кладем! Что им тут, санаторий? Нечего было в тюрьму попадать! Знал, гад, что делал! Лазарет забит – пусть так валяется.

Тут я стал психовать, что случается со мной крайне редко. Я кричал так, что на мои крики прибежал не только Борис, но и начальник тюрьмы с мужчиной в очках – следователем. Я требовал, чтобы больному создали человеческие условия. Его перевели, и я сам занялся его лечением. Кстати, больница оказалась полупустой.

Через два часа он пришел в сознание. Начал звать какую-то Таню. Я спросил, как он себя чувствует, но он ничего не ответил. Потом замолчал и дал понять, что не желает говорить ни с кем. Наверное, когда понял, что никакую Таню ему не позовут. Я хорошо знал его состояние. В нем оказываются самоубийцы, когда их выводят из комы. Ни о каких экспертизах не могло быть и речи. Я отдал распоряжение врачу и уехал.

По дороге я спросил Бориса, почему меня выставили идиотом? Он ответил, что именно по этой причине – самоубийство – нельзя было позвать другого врача. Иначе все пришлось бы отложить, а времени нет.

Вечером я был у Драговского-старшего. Я сказал, что ничего не знал о попытке суицида, что в таком состоянии экспертизу проводить нельзя и никаких бумаг я подписывать не буду! И тогда… Год назад я был замешан в историю – весьма неприятную – с развращением двух малолетних. Тогда благодаря связям Драговского удалось все замять. А теперь он сказал, что если я не подпишу, то пойду под суд. Другого выхода у меня не было. Я подписал. О приговоре суда узнал из газет.

После суда я встретился с Борисом и его отцом на одном из официальных банкетов. Мы разговорились, и я спросил, почему на суде Каюнов признался в убийствах (я уже давно понял, что никаких убийств он не совершал). Драговский рассмеялся и сказал, что перед судом Каюнову ввели наркотики, поэтому он говорил все, что ему приказали. И еще: адвокат Каюнова удачно провернул все дело, то есть провалил, только чуть не выдал себя несколько раз, потому что до суда ни разу не встречался с Каюновым и плохо знал его в лицо, а увидел впервые только в зале суда. Также он рассказал, что Борис очень многого не знал, что связь с человеком, который хотел уничтожить Каюнова, поддерживал главным образом следователь, Ивицын, и Борис фактически следовал его распоряжениям.

Борис хорошо заработал на этом деле – тот человек не поскупился. Каюнову вынесли нужный приговор, и Борис расплатился с тем типом сполна. После этой истории я стал чувствовать себя плохо и наконец попал сюда. Вот и все, что я знаю. Теперь вы узнали правду. Конечно, если бы Драговский не пригрозил мне судом, я бы никогда не подписал, а может, даже вывел бы их на чистую воду… К сожалению, ни Драговский, ни Борис ни разу не назвали имени того человека. Конечно, жаль…

– Ради бога, успокойтесь. – Заметив мое состояние, Могилевский взял меня обеими руками за плечи. – А то вы зальете мне слезами весь пол. Решат, что прорвало трубы.

– Вы можете написать, что экспертизы не было? – спросила я, не узнав собственного голоса.

– Что именно? – насторожился он.

– О его болезни. О том, что нельзя было проводить экспертизу. Больше ничего.

Он согласился не сразу, думал несколько минут, потом сказал:

– Знаете, я скоро умру. Так что терять мне нечего. Я ведь врач и все о себе знаю.

Он попросил достать из тумбочки лист бумаги и ручку и дрожащей рукой написал несколько строк.

Я вышла из палаты – все кружилось вокруг. Не могла идти. Села прямо на лестнице.

– Вам плохо? – спросил кто-то, проходя мимо.

– Нет, ничего, пройдет, – ответила я.

Домой я шла не разбирая дороги. А через несколько дней прочла в газетах о смерти профессора Могилевского после продолжительной тяжелой болезни.