Текст книги "Без суда и следствия"

Глава 13

Зима прощалась мартовским снегом. В эту ночь я не сомкнула глаз. Уставшая от моих рассказов Юлька спала в гостиной на диване. Потушив в спальне свет, я смотрела в окно.

Медленно кружась в пламени уличных фонарей, на холодный серый асфальт падали крошечные частички зимы. В их полете было что-то удивительно трогательное и родное – словно предвкушение будущего тепла. На застывшем стекле выступали ледяные цветы. Эта зима заканчивалась. Вспоминать, что принесла она мне, я не хотела. На полированной поверхности журнального столика лежали деньги, мой паспорт и ключи от машины. Этой ночью я принимала самое главное решение в жизни. Я решила уехать. Потому, что не смогла простить.

Нет, это был не абсурд и не бред, даже не наркотическая привязанность к обездоленной жизни. Я нечеловечески измучилась на протяжении этих страшных бездомных дней, ведь всегда любила тепло и уют. Тепло, уют и надежность. И возможность верить. Этой ночью я собиралась уехать, еще не зная куда. В один из тех городов, которых так много на одной шестой части суши. Сесть в машину и ехать, ехать – просто куда глаза глядят.

Днем, почти уже наступившим, выпустят из тюрьмы Андрея. И в городе ничего не изменится. Точно так же будет идти снег. Мягкие пушистые снежинки маленькими кусочками льда будут опускаться на его лицо, на плечи… быстро таять на губах…

Я не хочу его видеть. Я не хочу встречаться с ним. Я слишком явно представляю себе эту картину: он на опустевшей, замирающей улице под медленно тающим снегом, и между нами никого больше нет, только моя боль, принимающая форму черных концентрических кругов. Моя боль… Боль разбитой жизни, любви и навсегда ушедшей надежды. Боль несбывшегося соприкосновения рук и растворившейся в воздухе теплоты.

Я больше никогда не смогу ему верить так, как верила прежде. Он заплатил страшной, чудовищной мерой, но, если честно, получил только то, что заслужил. Вся моя боль застывала в ледяных сплетенных узорах, и, мучаясь от этих непрекращающихся страданий, я металась по комнате, словно тень, блуждая от стены к стене…

Я очень долго думала: стоит ли вообще писать об этом, стоит ли рассказывать об этой черной, рвущей меня на части боли… Но потом поняла: так будет понятно и правдиво. Если я стану лгать, что перед встречей с Андреем не испытывала никаких чувств, многие решат, что я повредилась в уме. Тем более что поклялась писать правду. А правда была именно в этом. В ледяных цветах, в черной тени сомнения, караулящей меня на каждой стене. Впрочем, сомнений с каждой минутой оставалось все меньше и меньше. Я собиралась уехать, потому что так и не сумела простить.

Простить не за ложь, не за измену, не за все то, что мне пришлось пережить, а за невозможность прижаться к теплому, родному плечу, забывая обо всем на свете, к единственному человеку в мире, которому я так мечтала верить.

Я прошла долгий путь, оставляя позади не события и цели, а частички собственного сердца и души. Эти клетки уже не способны к быстрому восстановлению. Я помогала не человеку, которого люблю, я помогала своему другу и собственной совести, которая бы не позволила мне (поступи я иначе) продолжать жить на земле, причисляя себя к племени людей. В самом начале, после ареста Андрея, я знала, что совершилась чудовищная, безумная, жестокая несправедливость. Горе пришло к человеку, рядом с которым я прожила много совсем не плохих лет, достигла пика своей карьеры и самоутвердилась в жизни. Господи, как же я думала тогда, в начале пути: горе пришло к хорошему, доброму человеку так незаслуженно, несправедливо…

Только потом, пройдя весь страшный путь, я поняла: горе пришло не к нему, а ко мне. А он… Он просто так взял и предал меня. Как бы ни называли и ни трактовали измену, я всегда подразумевала под этим только одно: предательство. Он предал меня – но отступила даже боль от осознания этого, когда пришла смерть. И перед лицом этой неминуемой смерти, настоящего горя так незначительны, так мелочны оказались какие-то там расчеты. Именно поэтому я не смогла пройти мимо, остаться в стороне. Он меня предал, а я… я не смогла его предать. Поэтому сломя голову бросилась в пропасть.

Не любя. Был самообман, самоотречение – не любовь. Моментами я теряла сознание от невыносимой боли и проваливалась в пустоту от мысли, что мне ничего не удастся изменить и больше ничего нельзя сделать. Я боролась не на жизнь, а на смерть, чтобы его спасти. И в тот момент просто кощунством было сводить с ним счеты или думать о какой-то там любви.

Я его спасла. Настал такой день. Я спасла человека, за жизнь которого дралась с небывалым остервенением, и в решающий час осталась одна перед окном, залепленным мартовским снегом, чтобы задать главный вопрос: я смогу его любить – теперь?

На темном стекле отражалась вся наша жизнь. Мое лицо. Лицо Андрея. Наверное, он всегда был неудачником, вечно цепляющимся за чью-то спину. Без моей помощи он не сумел бы даже выжить. Я знала, насколько он слаб и какой разрушительной может быть его слабость. Было совершенно неудивительно, что в тюрьме он пытался покончить с собой. Постоянная слабость. Опасная тем, что, зная о ней, он сам намеренно снимал с себя всю ответственность. Так получилось с Ниной. Так получилось со мной. Я помнила единственное свидание с ним в тюрьме. Передо мной сидел человек, которого я не знала. Попасть в тюрьму – все равно что принять ванну серной кислоты: выходит наружу совсем не тот человек, который входил…

Я боялась этого человека. Каким он стал? Что тюрьме удалось с ним сделать? Сколько бы горя и зла ни причинил мне Андрей, он за все уже заплатил полной мерой. Верит ли он мне так, как я верила ему прежде? Прекрасно зная жизнь в этой стране, поверит ли он в то, что я добилась справедливости не торгуя собой? В то, что так глупо и сентиментально хранила ему верность. Или до конца своей жизни будет считать, что я ему лгу, что на самом деле я пошла по рукам? Поверит ли в то, что, прожив несколько недель в квартире Игоря, я не спала с ним? Вряд ли, имея на своем счету именно такой грех.

Во время того, единственного, свидания он признался мне в любви – тихонько, еле слышным шепотом. Стоило ли ему верить? Или это было простое отчаяние, замаскированная мольба о спасении? Вопросы, бесконечные вопросы, на которые я теперь не смогу найти ответов… Я не всесильна. Я никогда не сумею правильно ответить на них. Только стоит ли на них отвечать? Этого я тоже не знаю. Как не знаю того, было ли правдой тихое предсмертное признание в любви…

Мне вдруг стало холодно оттого, что я поймала себя на весьма страшной мысли: он счел возможным мое второе замужество, потому что сам бы так поступил. Если бы я умерла, наверное, он женился бы очень быстро. Даже дух захватывает, как быстро!

Я стала гнать прочь от себя подобные мысли. От них было совсем плохо. Я сама изменилась, а в какую сторону, трудно судить. Захочет ли он видеть меня вновь, абсолютно другую, захочет ли всю жизнь мириться с мыслью, что, если бы не я, он никогда не наслаждался бы этим концом зимы, этим снегом… Захочет ли чувствовать себя признательным мне? Да и нужна ли мне его вечная благодарность – разве для того я спасала его? Кто знает, насколько унизительно это для мужского самолюбия – убедиться в том, что женщина оказалась сильнее. Поэтому лучшим выходом оставалось вывести со стоянки машину, сесть за руль и уехать куда глаза глядят – в неизвестность, в существование без будущего, зато подальше от боли…

Впрочем, не боль всегда будет следовать за мной по пятам… Я подменяла любовь жалостью, тревогу – угрызениями совести, сексуальную гармонию – духовным пониманием. В конце концов я вытащила его из тюрьмы. Чего же еще? Ему останется квартира. Ему давно пора позаботиться о себе, ведь всю жизнь о нем заботился кто-то другой. Не стоит вновь начинать все с нуля и сталкивать крайности. Хотя бы потому, что от всего этого я очень устала. Человек, упавший в грязь, вряд ли сможет стать лучше. Особенно если он падает туда по собственному желанию. Андрей давным-давно (еще до тюрьмы) упал в грязь. Да и на мне остались следы – те самые, которые отпечатались в моей душе во время безумной, отчаянной борьбы за кусочек последней надежды.

Нет, все будет еще хуже. Эти следы я уже не смогу зачеркнуть.

Я не хотела видеть финал. Знала, что просто физически не смогу его видеть. Лучше избавиться от этого, если есть такая возможность. Раньше уйти. Может, он и не заметит пропажи. Может, в первую секунду удовольствуется только чистым воздухом пьянящего ощущения свободы… Я не знаю, как это бывает на самом деле.

Лучше раньше уйти… Пусть остаются в моем сердце взволнованные, счастливые глаза Юли, и снег, и победа с горьким, очень горьким привкусом серой тоски…

Я подбросила ключи на ладони. Давно приготовленный чемодан лежал в кресле. Сейчас заберу свои вещи, выйду из дому, сяду в машину и…

Спрятав пачку денег в сумку, взяла чемодан в левую руку и приоткрыла дверь спальни. В прихожей надела куртку. Из гостиной слышалось сладкое сопение Юли.

Положила руку на холодный металл дверного замка.

И тут обернулась. Из-за сквозняка дверь спальни приоткрылась, и я увидела полоску света от уличного фонаря, падающую на ковровую дорожку.

Не знаю, что было в ней, но что-то заставило меня как вкопанную застыть на месте.

Мне было лет пять. Снежная вьюга не прекращались целую неделю. В школу я не ходила, но на выходные, в субботу, один из маминых приятелей обещал повести нас с Юлей в зоопарк посмотреть слона.

Он обещал в двенадцать часов заехать за нами на машине. Юлька капризничала и не хотела ехать, но я оделась еще в одиннадцать и целый час ждала в прихожей, возле двери, потому что этот человек был так похож на образ моего папы, который я нарисовала в детских наивных мечтах. Я ждала этой поездки в зоопарк как самого значительного события в своей жизни.

Он не приехал. Ни в двенадцать, ни в час, ни в два. Потом, вечером, позвонил маме и сказал, что не смог, что из-за снежных заносов появились сложности и он не мог выехать на машине. В конце концов, я была уже не маленькая (мать сказала, что Юле плевать, а вот я переживаю), да и пять лет – это возраст, когда человеку может не быть скучно наедине с собой. Я и сама уже могла позаботиться о своих развлечениях, ведь он всегда дарил мне и вкусные конфеты, и игрушки… Но я сидела в прихожей до темноты (даже после его звонка) и смотрела на дверь. Ни мать, ни Юля не могли меня оттащить. И полоска света от уличного фонаря точно так же, как и сейчас, падала на ковровую дорожку в прихожей.

Прошло очень много лет, я выросла и стала взрослой. Оказалось, в нашем зоопарке никогда не было слона. Да и откуда мог взяться настоящий слон в какой-то деревне? Еще узнала, что намерения этого типа по отношению к матери совсем не были серьезными. С нею он спал, а с нами возился – просто так. Но мне уже было как-то все равно, у меня пропало желание анализировать тот случай. Все, что осталось, – только чувство глубокой, незаслуженной обиды. С которым я жила очень долго.

Я сняла руку с двери и решительно направилась в спальню. Быстро, почти автоматически разобрала чемодан, переоделась в халат, заперла в ящике письменного стола пачку денег и ключи от машины.

Тогда мать продолжала встречаться с этим типом еще полтора года, не придавая эпизоду с зоопарком особого значения. Может быть, в пять лет я дала свою первую клятву, что никто никогда не будет вот так меня ждать…

Зима прощалась мартовским снегом. Крошечные крупинки зимы падали в медленном танце на темный асфальт в свете уличных фонарей. Свинцовое небо, словно потолок, нависло над городом. Казалось, протяни руку – и дотронешься до облаков.

Игорь заехал за мной на машине. Заверил, что все будет тихо, потому что никто ничего не знает. Остановился за квартал до тюрьмы. На улице никого не было. Тяжелые ворота сразу же выпускали в свет свои кадры, словно проявленные фотографии. Единственное свидание было не здесь.

Я вышла из машины и медленно пошла к воротам. Ноги плохо повиновались, мне было трудно идти.

Ворота открылись, выпустив сутулого человека в кожаной куртке. Он остановился, прикрыл ладонью глаза, посмотрел вдаль. Мы встретились глазами. Я увидела, как по небритой мужской щеке скатилась скупая слеза, похожая на каплю дождя. Земной шар закружился все быстрее и быстрее…

Я бросилась вперед, к нему, он широко раскинул руки. Схватил меня в охапку и поднял высоко над землей. Закружил в бешеном ритме человеческого счастья. Небритая щека царапала мое лицо. Чтобы он ни сделал, он уже был наказан. За все.

Потом мы сели в машину Игоря, на заднее сиденье, крепко держась за руки. Не проронили ни слова. Только до этого я представила ему Игоря, и Андрей легонько кивнул.

Когда машина въехала на нашу улицу, я сказала:

– Мы едем домой.

Он ничего не ответил, только крепче сжал мою руку. Уже дома, когда я немного отошла от первого наплыва бурных чувств, я поняла, что у Андрея жар, но он пытается скрыть свою болезнь из каких-то особых побуждений (неужели боялся, что, узнав о его болезни, я выгоню его из дому?!) И действительно, кроме легкой майки с короткими рукавами (той, в которой его арестовали в июле) и потертой кожаной куртки неизвестного происхождения, на нем ничего больше не было. Как я ни старалась выяснить откуда куртка, мне это не удалось.

Болезнь протекала в тяжелой форме (это была последняя стадия запущенного воспаления легких, почти чахотка), и я сутками не отходила от его постели. Даже лечащий врач думал, что он умрет. Когда Андрей засыпал тревожным лихорадочным сном, я под мерный свист его легких старалась не думать о том, что было бы, если бы я ушла. Поэтому наш разговор обо всем (волновавший меня до безумия) все откладывался. Пока однажды я поняла, что его не будет. Впрочем, этот разговор мне уже не был нужен. Ко мне вернулся совершенно другой человек. Я понимала это своим шестым чувством. Я не помню, кто сказал эту фразу, но где-то я ее уже слышала: «Из тюрьмы выходит не тот человек, который в нее входил».

Андрей ни разу не заговорил о тюрьме. Только по изредка невольно вырывавшимся в бреду словам я пыталась составить связную картину. Он не хотел верить и понимать, что это я вытащила его из тюрьмы. Он не мог поверить в то, что это правда. Андрей стал абсолютно другим человеком. От прежнего Каюнова сохранилось лишь несколько недозабытых, полустертых черт. Но, странное дело, новая личность мужа была более близка мне и понятна.

По выздоровлении он загорелся желанием отбить галерею у Кремера. Только для этого нужен был суд.

Известие о болезни Андрея каким-то образом просочилось в газеты (хотя Игорь и я категорически пытались этому воспрепятствовать). Один особо бойкий журналист заявил, что Каюнов при смерти, в тюрьме сошел с ума, и задал вопрос: если Каюнов умрет, будет ли очередной суд по поводу его смерти? Андрей смеялся над этим.

В нашем доме стали постоянно толпиться какие-то люди, и вскоре комната, где лежал больной, превратилась в оживленный банкетный зал или поле битвы после монголо-татарского нашествия. Приходили люди, которых я видела впервые, и заявляли, что на протяжении всей этой трагедии мысленно были с нами. Я старалась их выгнать, но появлялись новые и новые. Просто поразительно – никто из новоявленных друзей не показывался даже в начале улицы, где расположен наш дом, в то время, когда, бесконечно одинокая и проклятая всеми, я умирала в пустой холодной квартире от безнадежности и тоски.

Однажды, когда нас ненадолго оставили наедине, Андрей сказал:

– Горе похоже на океан – и в том и в другом случае не видно конца. Впрочем, с берега моря противоположный берег не виден тоже, но ты по крайней мере знаешь, в какой он стороне.

Настал день суда.

Андрей был еще очень слаб, но настоял на том, чтобы подняться с постели и пойти. Второй (и, надеюсь, последний) раз я вошла в эти стены.

Я боялась идти. Боялась, что в тот момент, когда переступлю этот порог, мое счастье и мечты снова рухнут в пропасть. В этом зале однажды, пасмурным осенним днем, была разрушена вся моя жизнь.

У меня дрожали руки, в глазах стоял туман. Я даже не понимала, что человек, ради которого прошла через ад, находится со мной рядом. Я должна была давать показания.

Как все происходило, помню смутно: глаза слепили сотни фотоаппаратов и телекамер. И еще помню, как Сикоров со скамьи подсудимых страшными глазами смотрел на меня.

В середине заседания Андрей нагнулся ко мне и шепнул:

– Думаешь, пресса и зеваки смоют с нас грязь? До конца жизни на нас обоих останутся эти пятна. Самое лучшее, что можно сделать, – забыть о самых крупных.

Когда я закончила говорить, в мертвой тишине зала прозвучало одно только слово:

– Ведьма!

Сикоров выдохнул его хрипло, с надрывом. Суд шел два дня с длинными перерывами. Андрей был реабилитирован полностью. Сикорова приговорили к высшей мере наказания – пожизненному заключению. Через несколько дней в газетах появились сообщения, что он отправлен в колонию к месту отбывания наказания.

А еще через некоторое время Андрей (как удалось ему это сделать, точно я не знаю) отбил у Кремера галерею. И почти сразу же нас с Андреем стали немилосердно преследовать журналисты разных коммерческих изданий, предлагая немыслимые гонорары за то, чтобы мы писали статьи типа «Как моя сестра была любовницей главного мафиози Н.», «Как мне удалось провести мафию», «Как меня обвиняли в педофилии», «Тип женщин (мужчин), который я предпочитаю». Мы нанимали охрану, чтобы от них отбиться. Казалось, один неверный шаг в сторону, и можно с головой захлебнуться в потоке вылившихся на нас моральных нечистот. Однажды я сказала:

– Помнишь, когда-то давно ты просил меня уехать – словно знал, что может случиться с тобой.

– К чему ты это? – удивился Андрей.

– Помнишь, как я отказалась?

– Да, но…

– Так вот, тебя прельщает то, что на наши фотографии цепляют павлиньи перья?

– Можешь не продолжать. Я понимаю. Я сам хотел тебе предложить, но не знал, как ты воспримешь…

Позже оказалось, что и место, куда уехать, мы выбрали одно и то же, не сговариваясь.

Игорь вернулся в столицу. Накануне его отъезда была шумная вечеринка в ресторане. В разгар веселья я отвела Игоря в сторону.

– Мы решили уехать, – сообщила. – За границу. Куда – еще сами не знаем. Это уж как получится. Но надо быстро оформить документы – визы, паспорта. Как только доберемся до места, я напишу тебе или позвоню. Сообщить, где я нахожусь, можно из любой страны мира. К счастью, везде есть Интернет.

– Постой, а галерея?

– Андрей решил ее продать. Все продать. И квартиру здесь – тоже.

– Но ты не сможешь без бурной светской жизни! И потом – язык…

– Язык всегда можно выучить, английский я немного знаю. А насчет бурной светской жизни… Странно, ты совсем не знал меня прежней, а так говоришь. Так было раньше. А теперь… я больше не хочу жить среди людей. Особенно среди тех, которые помнят… Я никогда не смогу избавиться от той боли, которую мне причинили люди. Знаешь, накануне того дня, когда Андрея должны были выпустить из тюрьмы, я думала уехать, все бросить, уже стояла с чемоданом у двери. А потом сделала свой выбор: я решила начать нашу жизнь заново. Поэтому все, что мне теперь нужно, – немного покоя и любви…

– Может, ты и права. Кто знает… Но у Андрея все-таки остаются картины. А что есть у тебя?

– У меня есть Андрей.

Игорь странно посмотрел на меня и опустил глаза в пол:

– Ладно, что-нибудь придумаем…

– Как только все уладится, я обязательно тебе все сообщу. И страну, и адрес. И обещай мне, пожалуйста, одно.

– Что? – Поднял он глаза. – Почему-то тебе я готов обещать все что угодно.

– Я знаю, что у тебя есть деньги. На мне ты неплохо заработал. И твоих средств хватит на небольшое заграничное путешествие. Обещай мне, что, как только получишь от меня известие, ты сразу же оставишь все дела, не пожалеешь потратить деньги и приедешь ко мне. К нам.

– Обещаю!

С тех пор прошел ровно год. Мы продали квартиру и машины, Андрей продал свою долю в галерее. Закрыл все счета в зарубежных банках (те, к которым во время трагедии я не имела доступа). Мы уехали в Грецию. Вернее, не в саму Грецию, а на Кипр. Там, на этом теплом, солнечном острове купили просторный двухэтажный дом (такие дома у нас принято называть виллами) в небольшом поселке на берегу Средиземного моря.

Наш дом оказался очень удобным, в одном из больших помещений Андрей устроил себе мастерскую. А для меня здесь есть красивые террасы с видом на море, небольшой сад и бассейн. Дом расположен на самой окраине поселка, вдали от шумных туристических трасс.

Вскоре после отъезда из России Андрей устроился работать в художественную галерею в Афинах. Прекрасно зная английский язык, муж вел раньше дела со многими иностранными фирмами. И теперь, сумев быстро восстановить свои зарубежные связи, нашел себе работу. Хозяин художественной галереи, расположенной в самом центре Афин, американец по происхождению, очень долго жил в Греции, женился на гречанке и давно был знаком с Андреем. В этой галерее были представлены и несколько его картин. Узнав, что Андрей теперь в Греции, он сразу предложил ему работу.

Мы долго думали, где остановиться, в какой стране, и просто путешествовали без определенной цели… Но когда у Андрея появилась постоянная работа и одновременно с этим мы присмотрели себе дом, мы поняли, что именно здесь наше место. Кто знает на сколько? Месяцев, лет… По крайней мере, покамест мы в Греции. И начали заново склеивать обломки нашей разбитой жизни. Я счастлива. Андрей тоже. Несколько раз в месяц он ездит в Афины на работу в галерею. Иногда у него бывают командировки. В основном почему-то во Францию. И я всегда езжу с ним.

А в первый месяц после того, как мы оформили все документы и окончательно поселились в новом доме, Андрей снова начал писать картины. Застав однажды его за этим занятием, я сначала не поверила своим глазам. Но жизнь действительно вступала в нормальное русло. Он снова начал писать, и его работы стали гораздо лучше тех, прежних. В них появилась жестокость и какая-то зрелость – некое особенное понимание жизни, которого раньше быть не могло.

Я сообщила о том, где мы находимся, Игорю, отправив ему по электронной почте длинное письмо с фотографиями нашего дома.

Игорь приехал к нам через месяц. Поездка в Грецию обошлась ему дешевле, чем он ожидал. Мы гуляли вдвоем по берегу Средиземного моря. Море было удивительным, и прибой, словно большой ласковый зверь, бился у ног.

– Знаешь, я хотел предложить тебе работу, – сказал Игорь.

Работу? Как давно в моем присутствии никто не произносил этого слова! Я занималась домашним хозяйством, читала книги на русском языке, которые привозил мне Андрей, гуляла, много спала, ездила по магазинам, очень редко встречалась с людьми. Здесь, к счастью, было не так много русских.

– Написать книгу, – уточнил Игорь.

– Книгу? Да я литературно и двух слов связать не могу!

– То, что пережила ты, круче любого детектива.

– Да глупости! – фыркнула я. – Я просто боролась за свою жизнь. Знаешь, сколько я пережила?

– Вот и расскажи об этом. Все как было. Тебе не надоело, что вы оба обрастаете глупыми легендами? Напиши, что случилось на самом деле.

– И кто эту книгу издаст?

– Хороший вопрос! Издательство от газеты. Деньги будут небольшие, но работа тебя отвлечет.

– Значит, ты за этим приезжал?! Скотина! Сволочь! – взвилась я и толкнула его в грудь. Не всерьез, конечно, так…

– Успокойся! Просто послушай меня. Я не собираюсь предлагать тебе писать порнографию. Но неужели ты не хочешь обелить имя своего мужа? Ведь ты спасла его из тюрьмы. Вот и расскажи, что твой муж невиновен. Или это не так?

Я обещала подумать.

Думать действительно было о чем…

Ровно через три дня после этого разговора я подписала договор. Хоть Андрей отнесся к моей затее довольно скептично.

Сегодня я заканчиваю писать. Еще не приступая к началу, я уже знала, какую чудовищную ношу взвалила на свои плечи. Особенно тяжелым оказалось написать финал… Лишь несколько скупых, обрывистых фраз о счастливом этапе моей жизни после целого моря вздохов и слез. Но другого я ведь написать не могла – того, что со мной не случилось. Люди проходят через целые периоды различных несчастий, только счастье всегда – одно. Финал моей истории получился оборванным – так обычно и случается. Слово «конец» в моей книге написала сама жизнь. Я бежала от людей, пытаясь забыться, и мне почти удалось это сделать.

О чем же еще писать? Я не была уверена в том, что вспомнить все вновь хватит сил. Именно по этой причине так боялась приступать к книге.

Сегодня я заканчиваю рукопись. Несмотря на боль воспоминаний, мне тяжело расставаться с этой книгой, как с дорогим и близким человеком. Когда допишу, спущусь с облаков своего писательства. И дома меня будет ждать та жизнь, к которой я столько стремилась. И полностью другой человек, клятвенно пообещавший больше никогда мне не изменять. Всю ночь будет слышна долгая, печальная, дарующая надежду песнь моря. Надежду на то, что мы сможем дожить до утра.