Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Глава III
Женская личность в положении царицы

Особенные условия этого положения. – Причины, которыми вызваны такие условия. – Государевы браки. – История государевых невест. – Призвание царицыной личности.

Мы видели, что русский допетровский век не признавал женскую личность самостоятельным членом общества. В обществе у ней не было своего самостоятельного места. Самостоятельное место она имела только в семье. Но и здесь смысл ее самостоятельности колебался между отцом семьи, ее мужем и ее же детьми, так что пред лицом отца семьи, своего мужа, она была столько же зависимою, малолетнею в своих правах, как и все его дети. Затем, вне семьи, женская личность совсем уже теряла свои самостоятельные права и приравнивалась к общественным сиротам, т.е. к людям, которые никакими самостоятельными правами в обществе не пользовались. Руку помощи ей подавала уже Церковь, принимавшая под свою защиту всех сирых и убогих. Церковь же по необходимости указывала женской личности лишь один путь нравственно-самостоятельной жизни – монастырь. Это был в действительности единственный путь не только для спасения, но и для самостоятельного, сколько-нибудь независимого положения в общественной жизни. Оттого иноческий идеал становится для женской личности исключительным и самым высшим идеалом существования, ибо в нем одном только она и находит удовлетворение своим нравственным самостоятельным стремлениям. Между семьею и монастырем нет ей в обществе места; помимо семьи и помимо монастыря, нет ей в обществе дела, нет подвига, которые могли бы придавать ее жизни, хотя бы в такой же мере, самостоятельный, независимый смысл[97]97
  Г. К. Котошихин: «А которые девицы бывают увечны и стары, и замуж их взяти за себя никто не хочет: и таких девиц отцы и матери постригают в монастырех, без замужества».


[Закрыть]. Как скоро она останавливалась между этими двумя сферами предназначенной ей деятельности, стремясь найти для себя какую-либо иную точку опоры в общественной жизни,– она тотчас приобретала смысл лица зазорного. Общество в таких случаях всегда приходило в великое смущение; всякое общественно-самостоятельное положение женской личности оно почитало невыразимым срамом не столько даже для личности женщины, сколько именно для самого себя. Однажды (в 1418г.) случилось в Новгороде, о котором составлено понятие, что там женщина пользовалась большею свободою, чем где-либо в старой Руси; народ поднялся на боярина Данила Ивановича Божина и казнил его ранами близь смерти, т.е. стал бить его чуть не досмерти. «Было же и это дивно,– прибавляет тамошний летописец,– или на укорение богатым, обидящим убогия, или казнь диавола: жена некая, отвергши женскую немощь, вземши мужскую крепость, выскочив посреди сонмища, даст ему (боярину) раны, укоряющи его, как неистова глаголющи: яко обидима есми им»[98]98
  ПСРЛ. Т. III. C. 136.


[Закрыть]. Событие, в самом деле, до чрезвычайности дивное по старым русским понятиям, которое в действительности имело смысл дьявольской казни, потому что исполнителем этой казни являлась женская личность, принимавшая на себя подвиг, совсем ей не свойственный, не потому, однако ж, не свойственный, что в нем унижалось достоинство женственных нравов, а потому, собственно, что здесь женщина являлась мужчиною, становилась поносителем мужской личности. Когда боярина били мужчины – это было обычное дело; ничего тут не было чрезвычайного, дивного; но как скоро на него же поднялась рука женщины – это становилось уже чудом и объяснить такой случай возможно было только казнью дьявола, чрезвычайным укорением и поношением именно тех людей, которые слишком высоко себя ставили пред людьми простыми, бедными. Женщина была обижена боярином и, конечно, имела такое же право мстить ему свою обиду, как и все мужчины, и притом в такой же новгородской форме, потому что эта форма, побои, была, как бы сказать, самою натуральною формою народной расправы с виновником. Мы приводим этот мелкий случай как черту общего склада понятий о женской личности, по которому всякий ее общественно-свободный шаг почитался делом в высшей степени зазорным. Какое поношение для мужчины могло равняться с побоями от женщины! Это была на самом деле казнь дьявола, выставленная летописцем как событие поразительное.

Таков был общий смысл положения женской личности в нашем старом допетровском обществе. Приступая к разъяснению ее частного положения и притом положения высокопоставленного, именно положения женской личности со значением царицы, мы находим, что в силу особенных, исключительных условий жизни это положение становилось для нее еще стеснительнее. Если в общем быту народа личность женщины является жертвою семейного начала, то женщина-царица является жертвою уже не одного семейного начала, но, сверх того, и жертвою государственных идей, которые хотя и возносят ее лицо на высоту недосягаемую, но в то же время ограничивают смысл ее доли исключительно значением родительницы, значением почвы, в которой не должен иссякнуть корень государского рода. Государственные идеи вследствие такого значения царицыной личности ограждают ее такими заботами о сохранении почвы рода, что в них эта личность совсем уже исчезает для общества, как равно и для собственной своей самостоятельности. Чтобы указать причины, которые способствовали поставить в такое положение весь быт царицы, необходимо припомнить историю московского самодержавия, внутреннюю, домашнюю историю московского государя и его двора.

Мы уже говорили, что в древнерусском обществе понятие о самостоятельности лица, о человеческой свободе и независимости было неразделимо с понятием о самовластии; что идеал достойной личности был в то же время идеалом личности самовластной; что самостоятельность личности иначе не представлялась тогдашнему уму, как в форме поступков и подвигов самовластных. Естественно также, что в понятии о самовластии лежало неразделимо и понятие о единовластии, ибо самовластие, по существу своей идеи, не могло терпеть подле себя соперника или совместника своей жизни; оно совсем исключало, совсем отвергало всякую сколько-нибудь равную себе силу. В этом именно смысле именуется самовластием земли и Ярослав Великий, когда он остался под конец ее единовластителем; в том же смысле говорится и об Андрее Боголюбском, что он хотел быть самовластием, т. е. полным, ни от кого и ни от чего не зависимым господином своего княжества.

Весьма естественно, что, когда князья по идеалу Ярослава и Андрея сделались самостоятельными в своих княжеских вотчинах, они иначе и не могли понять свою самостоятельность, как только в форме самовластия, которое вдобавок еще сильнее укреплялось сознанием, что лицо князя есть лицо господина земли вообще, что князь не напрасно носит меч, а на казнь злым и в защиту добрым. Известно, что на этот путь княжеского самовластия наша история явно стала выходить еще со второй половины XII в. Известно также, что шаги ее в этом направлении были ускорены татарским разгромом. С этого времени совсем угасает идея родовой власти, т. е. идея о живом единстве, о живой связи княжеского рода, а стало быть, о взаимной круговой зависимости князей друг от друга. Незаметно они все более и более становятся чужими друг другу; с тем вместе гаснет и сознание о живом единстве Русской земли. Русская земля «разносится розно», дробится на части, и каждая часть начинает жить особо, опрично, отделяя себя от общих интересов и заботливо преследуя одни только свои особные, опричные интересы. Главною руководящею силою жизни в княжеском быту становится господарство, т. е. отдельная вотчинная собственность. Она служит основою независимости, а стало быть, и основою самовластия. Русская земля делится между множеством самовластцев. В этом заключается форма политического ее быта и существо ее исторической жизни и деятельности.

Существом этой жизни была, конечно, борьба, кровавая борьба земского разрозненного самовластья, борьба опричных княжеств, опричных господарств за свою самостоятельность, т. е. на самом деле за самостоятельность своего самовластья, ибо иного понятия о самостоятельности, как мы сказали, в то время не было. Для самостоятельности с этим смыслом не было никаких границ, не лежало в ней ничего человечного, ничего нравственного, ничего даже политического, общего. Это было простое буйство одних лишь своекорыстных княжеских целей. Поэтому и для достижения таких целей употреблялись всяческие средства без малейшего разбора и без малейшей нравственной их оценки.

Русская земля была отдана на растерзание княжескому произволу, который, как зверь, ждал всюду добычи, подстерегал ее, хватал ее при первой возможности, надеясь лишь на одну силу, хитрость и всякое коварство, свойственное его хищной природе. «Рекоста бо брат брату: се мое, а то мое же; и начаша про малое, се великое молвити, а сами на себя крамолу ковати… Тогда сеялись и вырастали усобицы, погибала жизнь, в княжих крамолах веки человекам сокращались. Тогда по русской земле редко пахари покрикивали, но часто граяли враны, деляче себе трупы…» Само собою разумеется, что из такого положения дел ничего другого не могло выйти, как именно то, что в действительности и вышло. Кто-нибудь один, сильнейший и хитрейший, должен был одолеть всех. На таком пути поставлена была вся жизнь Земли. Другого выхода, другого разрешения задачи не виделось нигде и ни в чем. К тому же Земля слишком сильно чувствовала свое племенное и нравственное единство и вовсе не думала создавать из себя федерацию княжеских, а в сущности помещичьих вотчин. Рознь жизни была не по ее уму. В этом уме жило святое слово Русь, которое всегда и взывало к единству. Этот ум Земли должен был наконец подняться и воссоздать в новой форме то, что было начато давно уже, еще в первые века ее истории.

Собирателем разнесенной розно Земли, или, иначе, сильнейшим и хитрейшим из самовластцев, явился князь московский. Являлись и другие: путь был открыт не для него одного. Но московский осилил всех и осилил особенно по той причине, что личное вотчинное свое дело тотчас же осветил светлым лучом общей земской политической цели. Он высоко поднял знамя единства всея Руси и крепко держал его до конца своего подвига. Принимая на свои руки это дорогое наследство первых веков русской истории, московский князь, конечно, должен был ответить за все, должен был расплатиться за все кровавые долги, нажитые в течение столетий темными кровавыми делами княжеского рода. Он один должен был принять на себя все грехи своего рода. Он должен был явиться типом того жизненного начала, той жизненной идеи, которая до того времени управляла всеми действиями и деяниями князей, т. е. полным, законченным типом княжеской самостоятельности, а иначе – полным, законченным типом княжеского самовластия. Другого плода не могла принести почва княжеского господства над землею. Рано ли – поздно ли, не тот – так другой, но один кто-нибудь неизменно явился бы именно таким плодом княжеских смут, котор и крамол, терзавших Землю целые века. Напрасно думают, что в Москве не продолжалась та же самая история, которая в X, в XI, в XII вв. крутилась по временам около Киева. Московская история относится к той киевской истории, как плод к корню. Историю киевскую, как и московскую, вырабатывало одно и то же славное и бесславное древо княжеского рода. В Москву стянулись только все соки этого древа. Какие они были, такими, и еще в большей силе, они явились и в своем плоде.

Московское собирание земли, выразившее в себе задачу всей прошлой истории, основную ее идею, было проведено соответственно характеру времени путем захвата, насилия, коварства, предательства, путем всех пороков, какие обыкновенно порождает борьба необузданного своеволия и самовластия. Борьба эта, как мы заметили, началась очень давно, гораздо раньше московского господарства. В эту эпоху, когда зачиналась каменная Москва, зачинался в ней Грозный Царь, она подвигалась к последним дням и потому велась с большим ожесточением. Она воспитала в особой нравственной сфере не одно поколение. Очень естественно, что с собранием земли она собрала в Москве вместе с людьми и все те нравственные стихии, которыми жили эти люди. А эти люди искони жили крамолою ради окаянных вотчин: се мое, а то мое же; искони ковали крамолу, были хотя и мелкими, но такими же необузданными самовластцами, наиполнейшим типом которых явился московский собиратель земли. В московском дворце, таким образом, собралось столько элементов нравственного растления, что этот дворец надолго сделался поприщем для самых темных и нередко бесчеловечных дел и событий. То, что ходило прежде по всей земле, собралось теперь в одно место. Мелкие и крупные самовластцы земли собрались в один двор московского господаря. Междоусобие, ходившее по всей земле, сосредоточилось теперь в одном городе и по необходимости приняло другой вид, взялось за другое оружие.

Собирание земли к концу XVв. привлекло в Москву много князей и княжеских бояр – дружинников, которые из независимых, самовластных вотчинников сделались волею или неволею слугами московского вотчинника, его холопами. Все они, однако ж, понимали московского князя как насильника, как одного из таких же вотчинников, который как сильнейший ради своего несытства угнетением и притеснением отнимал и вотчины, а с ними и свободу у других, слабейших, в том только и виновных, что не в силах они были с ним бороться и некуда им было уйти от его могущественной и жестокой руки. Все они московское государственное дело понимали личным делом московского князя и почитали этого князя личным себе врагом, простым грабителем. Не мог, конечно, и московский князь, особенно вначале, сознавать в полной мере и во всей чистоте государственную, общеземскую высоту своего призвания; и он точно так же понимал свою задачу не столько государственным смыслом, сколько смыслом вотчинника, смыслом личного владенья землею. Но по ходу истории в его вотчинническом деле воплощалось дело всей земли. Это самое, даже против его сознания, увлекало всю его деятельность на свой путь, на котором смысл вотчинника с жизненною постепенностью должен был претвориться в смысл государя – уже не вотчинника, а главного и первого слуги для всей земли. Но пока совершился такой выход истории, княжеская старина должна была по праву самой жизни прожить и отжить свой век, так сказать, в своем собственном теле. Как известно, в этом теле все члены были равны своею круговою связностью. По крайней мере, в нем была еще жива крепкая память о таком равенстве. Московский князь стал проводить новину, начал всеми силами выбиваться из этого равенства, а потому его борьба со своими сверстниками по происхождению и по старому дружинному праву по необходимости являлась только личною, в полном смысле такою же междоусобною борьбою, какая прежде терзала всю землю, а теперь должна была терзать государев двор. Московский князь выбивался из равенства отношений, а остальные князья и дружинники, собранные в его дворе, добивались этого равенства, т.е. добивались сохранить уже одряхлевшую старину в полной силе. Само собою разумеется, что борцы не разбирали средств, не останавливались ни пред какими средствами, чтобы сломить противника. Они жили в такой век, когда об этом много и не думали. Все они воспитаны были в тех понятиях, а главное, в самых тех делах, которые свидетельствовали, что существует одно право для людских отношений – это самовластное право сильного и что это право принадлежит всякому, кто сумеет им воспользоваться. И они употребляли всяческие средства, чтобы действительно им пользоваться. В Москве, таким образом, вгнездилось столько олигархических начал, столько олигархических стремлений, что борьба с ними должна была продолжиться на целое столетие. Она же должна была вырастить свой страшный плод, этого неслыханного по кроворазлитию бойца в лице Ивана Грозного, который сам же в немногих словах, но вполне верно и точно определил истинный смысл своей личности и своей истории. Он писал Курбскому: «Похищеньем, или ратью, или кровью сел я на государство? Я народился на царстве Божьим изволеньем; я взрос на государстве… за себя я стал! Вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточайше почал против вас стояти; я хотел вас покорить в свою волю…»[99]99
  Соловьев С. М. История отношений между русскими князьями. С. 684.


[Закрыть] Курбские и братия, конечно, не могли понять этих речей. Они готовили для русской жизни польскую форму государственной власти[100]100
  Кавелин К. Д. Указ. соч. Т. II. 1866. С. 375.


[Закрыть]. А русский земский смысл никак не мог понять польской формы, т. е. боярского владычества над землею и, стало быть, владычества боярской челяди (шляхты). «Здесь не Польша, есть и больше», – говаривал русский земский смысл, давая тем знать, что у него есть точка опоры, есть третье лицо, способное рано ли – поздно ли защитить его, стать на его сторону, т. е., в сущности, стать на сторону законного суда и справедливости. Вот из-за чего и шла долгая, большею частью подземная борьба в московском дворце, которая была московским только продолжением старой истории киевской, суздальской, рязанской, тверской и т. д.

Бой на открытом поле был проигран. Бороться силою сильного, равною силою было уже невозможно, немыслимо. В Москве по необходимости представилось другое поле, на котором возможно было искать победы силою слабого. На этом поле нередко совершались удивительные дела. Сила слабого нередко становилась не в пример страшнее открытой силы. Какая ж была эта сила? Это была сила вообще угнетенных, порабощенных людей, потерявших возможность вести открытую борьбу; сила тайных заговоров и козней, сила предательства, доноса, клеветы, сила всякого коварства, всякого потаенного лиха, и особенно сила лихого зелья, т.е. порчи и отравы, которая, по суеверным представлениям века, являлась обыкновенно в образе волшебства и чародейства. Эта последняя сила сделалась страшилищем, пред которым трепетало все общество Москвы до последнего человека, сколько-нибудь значимого для подыскателей чужой погибели. От этой силы было мудрено укрыться даже в собственных хоромах, даже в самых сокровенных клетях этих хором. Она была ежеминутно направляема против всякого, забиравшего в свои руки какую-либо власть, а тем больше власть государскую, дворовую. И, само собою разумеется, с особенною энергиею вначале она была направляема против главного и непосредственного представителя самовластной идеи, против главного выразителя самовластных начал жизни и главного виновника самовластных дел, уничтожавшего всякую возможность прямого, открытого боя, всякое малейшее с ним совместничество. Тайная, скрытая, подземная вражда и ненависть к победившему самовластью, которое к тому же не переставало оскорблять, унижать и всячески изводить противную себе среду; эта-то вражда и поднимала всевозможные ковы на государя. Она зорко следила за каждым шагом самовластителя, за каждым мелочным происшествием его домашней жизни, за каждым событием в его семействе. Собирался ли государь жениться – она портила его невесту и отнимала у него любимую женщину; она портила его супругу, его детей. Разводился ли государь с женою по случаю неплодия и женился на другой – она распространяла слух, что оставленная неплодная царица разрешалась от бремени наследником. Умирал ли у государя сын – она распространяла слух, что он жив и удален от царства лишь кознями близких к государю людей. В еству и питье, в платье и во всякую обиходную вещь она клала или всегда была готова положить лихое зелье и коренье – и на смерть, и на потворство или прилюбленье, что равно было опасно. Конечно, по большой части такие обстоятельства являлись одними только сплетнями, которыми обыкновенно боролись между собою мелкие самовластцы из боярства, низвергая ими друг друга с высоты государских милостей, но бывали и настоящие дела. Нельзя было верить никому. Необходимо было беречься от людей всякими мерами. Известно, что при великом князе Иване Васильевиче во время его домашней смуты с сыном Василием о наследии престола даже его супруга, гречанка Софья, прибегала к ворожбе; и к ней приходили «бабы с зелием», отчего и с нею, со своею женою, государь должен был жить в бережении[101]101
  ПСРЛ. Т. VI. C. 279.


[Закрыть].

Что действительно жизнь и здоровье московского государя часто находились в опасности от козней потаенных врагов, на это указывает весь склад дворовых его порядков, получивших свое начало большею частью именно в то время, как сделался он самодержцем всея Руси. Эти-то дворовые порядки лучше всего и объясняют нам, что московский государь, несмотря на свою великую власть и грозное свое могущество, грозное могущество даже одного своего слова, несмотря на эту непомерную силу сильного, чувствовал, что он не имеет силы, чувствовал, что он находится в постоянной, самой крепкой, тесной и тяжелой осаде от силы слабого. Окончив с полным торжеством войны большими походами, войны открытые, явные для всей земли, он принужден теперь внутри своего двора вести иные войны, без всяких шумных и громких походов, войны тихие, медленные, никому не слышные и не зримые, но еще более ожесточенные.

Чтобы понять всю силу этого нравственного растления, которое охватило все собравшееся в Москве общество самовластцев и олигархов, необходимо войти в нравственный склад тогдашних убеждений; надо понять закон, который вообще в древнее время руководил всякою борьбою врагов. По тогдашним понятиям, защищать себя от врага значило самому первому нападать на него; так как и побеждать врага значило совсем истреблять его. К тому же жизнь человеческая ценилась в то время очень дешево, несравненно дешевле всяких, даже эгоистических целей и стремлений, несравненно дешевле всякой, даже эгоистической необходимости. Как скоро цели и необходимости возвышались сколько-нибудь до общих интересов, то понятие о враге низводилось до понятия о простой ненадобной и вредной вещи, которую истреблять почиталось делом естественным и обычным. Мы знаем, что такие понятия существовали в нашем обществе, и особенно в среде государственных и олигархических стремлений, очень долго. Когда при царе Алексее Михайловиче сын Ордина-Нащокина бежал тайно за границу, то самый гуманный из древних наших царей посылал к несчастному отцу подьячего с таким наказом: «Афонасью говорить, чтоб он об отъезде сына своего не печалился и в той печали его утешать всячески и великого государя милостью обнадеживать… о сыне своем промышлял бы всячески, чтоб его, поймав, привести к нему; за это сулить и давать 5, 6 и 10тыс. руб.; а если его таким образом промышлять нельзя, и если Афонасью надобно, то сына его извести бы там, потому что он от великого государя к отцу отпущен был со многими указами о делах и с ведомостями. О небытии его на свете говорить не прежде как выслушавши отцовские речи, и говорить, примерившись к ним. Сказать Афонасью: вспомни, что больше этой беды вперед уже не будет; больше этой беды на свете не бывает»[102]102
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. XI. С. 96.


[Закрыть]. Весьма понятно, что в эпоху утверждения самовластных идей, в эпоху беспощадной кровавой борьбы этих идей подобные убеждения принимались живее и воплощались в дело без всяких оговорок и гуманных соображений. И т. к. открытой борьбы вести было уже нельзя, то враги и с той и с другой стороны очень часто вели ее скрытными подземными путями. Самая страшная и наиболее опасная сила невидимых врагов, от которой государю действительно пришлось сесть в осаду, затвориться в своих хоромах, как в крепости, была, как мы упомянули, порча лихим зельем, отрава, а с нею нераздельно всякое волшебство и чародейство.

В тот суеверный век в самом деле трудно было отличить отраву от невинного ведовства и колдовства, зелье-коренье вредное – от безвредного, ибо и то и другое являлось под одним покровом таинственных суеверных действий в обстановке разных волшебных наговоров и заговоров, направленных на человека с различными целями, даже с целью привлечь к себе его любовь и милость; трудно было разобрать, где являлось пустое только суеверие и где оно несло в действительности страшные средства отравы. Между тем явные всем дела, явная гибель некоторых лиц – именно от лихого зелья и порчи – указывали на одну только эту страшную силу чародейства. Вот почему пустая волшба и настоящая отрава становились одинаково опасными, возбуждали одинаковый страх везде, где обнаруживались и малейшие признаки лишь одного пустого суеверия[103]103
  Один из первых случаев лихого дела представился еще в первые годы государствования великого князя Ивана Васильевича. В 1467г. апреля 25-го скончалась его супруга Мария-тверянка. От смертнаго зелия, утверждает летописец и говорит, что это узнали из того, что «когда покров на ней положили и его много свисло, а потом тело разошлося и тот покров много не достал на тело». Нет сомнения, что в связи с этим событием стоит обстоятельство, вслед за тем же отмеченное летописцем: «Тогда же восполелся князь великий на Наталью, жену своего дьяка Алексея Полуектова, которая послала пояс к бабе с женою казенного подьячаго, – чей пояс, неизвестно. Великий князь восполелся и на ее мужа, так что шесть лет не допускал его на очи и едва его простил». – ПСРЛ. Т. VI. С. 186.


[Закрыть].

Чтобы оградить и защитить себя от этого лиха, государю было необходимо жить каждый час с великими предосторожностями, необходимо было из своего дворца устроить в действительности самую недоступную и неприступную крепость. С этою целью и появились те дворцовые порядки, обычаи и обряды, которые способствовали такому отдалению государевой особы от его подданных. В руках суеверов-друзей и суеверов-врагов питье, еда, платье, всякая последняя мелочь домашнего обихода становились орудием их потаенных козней. Необходимо было уберечь себя от этих козней и не только отдать весь домашний обиход в руки самых испытанных, верных и преданных людей, но необходимо также было ежечасно испытывать эту верность и преданность. Необходимо было, чтобы, например, питье, как и ества, прежде чем дойдут в руки государя, постоянно испытывались всеми подающими в глазах принимающего. Ключник должен был испытывать, ставя еству на стол пред дворецким; дворецкий должен был испытывать, отдавая ее стольнику, несть перед государя; кравчий, принимая блюдо от стольника, должен был покушать в глазах государя, прежде чем ставить к нему на стол. «А чашник, как поднесет пить государю, сам отольет в ковш и выпьет, потом поднесет к государю». То же самое происходило и со всеми лекарствами в случае государевой болезни. Опальный боярин Матвеев писал к царю Федору Алексеевичу, выставляя свои дворцовые заслуги: «Какого лекарства после ваших государских приемов оставалось и те лекарства при вас, великом государе, выпивал я, холоп твой… приняв у тебя, великого государя, рюмку, и что в ней останется, на ладонь вылью и выпью… Ваш государский чин обдержит, когда вы составы докторские изволите принимать, и при вас, великих государях, только чин исправляют, накушивают малейшую долю; а что я, холоп твой, выпивал, и то угождая тебе, великому государю, и чаял, паче, что усугублю милость твою государскую к себе»[104]104
  История о невинном заточении боярина А. С. Матвеева. М. 1785. С. 8–9.


[Закрыть].

Такая же самая мелочная и усердная предосторожность являлась всюду, во всяком мелком и пустом деле, примеры чему мы увидим ниже и отчасти уже видели в 1-м томе этого сочинения[105]105
  Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях.– Ред.


[Закрыть], глава II, при описании постельной комнаты.

Словом сказать, береженье государского здоровья, как и здоровья всех членов его семьи, от напастей волшбы и порчи было введено во всем дворце до того осмотрительно и наблюдалось с таким необычайным вниманием ко всякой сомнительной, а следовательно, и подозрительной мелочи, что в этом отношении государевы хоромы становились совершенно неприступными. Это была крепость, защищенная самым надежным и самым тяжелым нравственным оружием – подозрительностью, которая, как мы сказали, мало доверяла даже самым верным и испытанным людям. Само собою разумеется, что для укрепления этой крепости от напастей всякого нравственного зла прежде всего требовалось укрепить всех защищавших ее людей нравственною ответственностью. Сколько бы ни были они верны, надобно было эту верность запечатлеть святою присягою, крестным целованьем. Является надобность в крестоцеловальных записях, которые сначала принимались на каждый частный, отдельный случай, а впоследствии вошли в одну общую государственную запись клятвы вообще на службу государю.

Если в первое время борьбы самовластных стремлений потребовались клятвенные крестоцеловальные записи в том, чтобы не отъехать, не убежать от государя, не изменить ему, то еще необходимее было требовать таких же клятвенных записей от лиц, служивших во дворе государя, служивших прямо и непосредственно его лицу. Вот почему мы думаем, что такие записи должны были появиться в то самое время, как только московский государь стал постепенно усаживаться в своем дворце, как в крепости, от злых потаенных козней. К тому же и требования подобных записей не могли ограничиться общими словами, как было в общих записях, где в общих выражениях: «лиха никакого никак не хотети, не мыслити, не думати, ни делати никакими делы, ни которою хитростью» – скрылись все частные подробности, все роды и виды лихих дел. Здесь, напротив, эти роды и виды лихих дел необходимо было поименовать ясно и отчетливо, прямо указать на них, прямо обозначить то, в чем именно обнаруживалось лихое дело. Мы должны также иметь в виду, что в запись клятвы вносились указания на совершившиеся уже факты лихих дел, которые и приводились в ней как примеры того, что в действительности бывало. Великий князь Василий, отец Грозного, даже в общую запись внес клятву: «О зелье о лихом, кто станет говорити, чтобы дати государю, или его великой княгине, или их детем, какое зелье лихое…»[106]106
  Собрание государственных грамот и договоров. № 162.


[Закрыть] Таким образом, мы имеем полное основание заключать, что в частных, так сказать, видовых клятвенных записях, какими были все записи дворовых людей, содержалось еще больше подробностей.

К сожалению, любопытный текст этих записей не дошел до нас. Впервые мы встречаем подробные обозначения лихих дел только в известной подкрестной записи Годунова. В ней лихие дела обозначены следующим образом: «Также мне над государем своим, царем и великим князем Борисом Федоровичем всея Руси, и над царицею и великою княгинею Марьею, и над их детьми, над царевичем Федором и над царевною Оксиньею, в естве и в питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати; а кто мне учнет… давати, или мне учнет кто говорити, чтоб мне над государем… и над царицею, и над их детьми, какое лихо кто похочет учиняти или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати и зелья лихого и коренья у того человека не имати; да и людей своих с ведовством, да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати, и ведунов и ведуней не добывати… на государьское… на всякое лихо; также государя… и его царицу… и их детей, на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью; а как государь… и его царица… и их дети, куды доедут или куды пойдут, и мне следу волшеством не умышляти и всяким злым умышленьем и волшеством не умышляти и не делати ни которыми делы… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати государю… а у кого уведаю или со стороны услышу… кто про такое злое дело учнет думати и умышляти… или кто похочет государя… царицу… и их детей кореньем и лихим зельем и волшеством испортити, и мне того поймати и привести к государю…. а не возмогу того поймати, и мне про того сказати государю… или его бояром, или ближним людем, которому то слово донести до государя…»