Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Г-н Соловьев перечисление в этой записи особенных видов зла приписывает мелкодушию и подозрительности Годунова, присовокупляя: «Если б Годунов по своему нравственному характеру был в уровень тому положению, которого добивался, то он не обнаружил бы такой мелочной подозрительности, какую видим в присяжной записи и в этом стремлении связать своих недоброжелателей нравственными принудительными мерами…» И далее: «Годунов… явился на престоле боярином и боярином времен Грозного, неуверенным в самом себе, подозрительным, пугливым, неспособным к действиям прямым, открытым, привыкшим к мелкой игре в крамолы и доносы, не умевшим владеть собою…»[107]107
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. VIII. С. 12, 47, 19.


[Закрыть] Таким образом, годуновская запись в своих подробностях доставляет историку одну из тех красок, которыми он изображает этот характер, обвиняя его в мелочной подозрительности. Нам кажется, что обвинение Годунова со стороны его записи в мелкодушии, в мелочной подозрительности не имеет надлежащего основания. В этом с такою же справедливостью мы должны обвинить поголовно всех царствовавших самодержцев до Петра, который первый стал выше всякого мелкодушия и всякой мелочной подозрительности, господствовавшей в московском дворце, приводившей в ужас все сердца и все умы в течение двух столетий, в течение именно того времени, в которое самовластная идея жила еще, так сказать, в личном образе государя, не переходя еще во всенародный образ государства, как выразил эту идею Петр. Как скоро личное перешло в общее, то сделались совершенно ненужными, излишними и все действительно мелочные заботы о сохранении лица. Но до этого времени самовластная идея в самовластной же олигархической среде иначе и не могла существовать, как охраняя себя самою зоркою и мелочною подозрительностью. Ее друзья были еще очень слабы и потому очень изменчивы, а враги были очень сильны, сильны были всеобщим нравственным растлением, криводушием, коварством, изменою, предательством и т.д. Годунов в этом отношении поступал так, как поступали его предшественники и его преемники. Он ничего не сделал особенного, в чем можно было бы обвинить одну только его личность. Вся особенность его записи заключается в поименовании только нескольких видов того лиха, от которого так берегли себя самодержцы. Но эта особенность объясняется тем, что в текст общей, так сказать, государственной записи он внес, по всему вероятию, тексты записей частных, по которым клялись дворовые люди, служившие у государева лица. Здесь вся его вина, и все его мелкодушие, и особая подозрительность. Мы вообще полагаем, что текст годуновской записи не есть его сочинение, а есть свод записей прежде существовавших, составленных, по крайней мере, еще при Грозном, хотя их начало можно отнести и к более раннему времени. Необходимо, однако ж, припомнить, что сам Годунов находился в особенном, исключительном положении, которое без всякого сомнения привело его к этой особенности и в составлении общей подкрестной записи. Он имел неисчислимо больше врагов, чем каждый из его предшественников и преемников. Он имел сильных соперников в боярстве, в родственниках царя Федора, следовательно, врагов личных. Было необходимо обуздать вражду «нравственными принудительными мерами», т. е. крестным целованьем. Из записи Годунова мы видим, что зло порчи и отравы было сильно в то время, а потому были необходимы и сильные нравственные меры против этого всенародного зла; единственною же нравственною мерою в этом случае была только присяга. Если б запись Годунова служила, в самом деле, выражением одной только личной мелочной подозрительности и личного мелкодушия, она не сохранила бы и следа в домашних порядках царского двора. Мы, однако ж, видим, что высказанные в ней требования и даже самые виды лихих дел сохраняют свой жизненный смысл и у преемников Годунова, из которых даже и самого царя Алексея Михайловича можно обвинить в тех же годуновских винах, т. е. в мелочной подозрительности и, стало быть, в мелкодушии.

Но прежде чем объяснять душевные побуждения тех или других исторических личностей, мы должны раскрыть нравственную сферу, в которой они жили и действовали и которая как сила необходимости ставила каждую личность в полную зависимость от своих положений и определений. Мы упоминали, что волшебство, чародеяние не было, да и не могло быть отделено в своем значении от действительного лиходейства. Предки наши, люди вообще умные и практические, очень хорошо понимали, что значительная доля ведовских действий безвредна. Они это знали по опыту; но они знали также по опыту, что волшбою портили людей, делали положительный вред их здоровью; в это они глубоко и искренно веровали не по одному только суеверию, а по опыту целых веков. Различить вредное лихое от безвредного, вздорного они не имели никакой возможности и по необходимости принуждены были с самою мелочною подозрительностью преследовать всякий малейший признак лихого действия. Вообще ведовство, волшба в то время вовсе не были мечтою, как обыкновенно мы теперь их понимаем. В их образе, во всех наиболее важных случаях являлась всегда действительная гибель, т.е. порча или самая отрава. Это были язвы, заражавшие весь народный организм и действовавшие с особою силою там, где больше скоплялось нравственного зла. Суеверная, мифическая сторона волхвования и чародейства была только оболочкою, под которою скрывалось большею частью настоящее лихо. От этого волхвование и возбуждало такой панический страх везде, где только оно вскрывалось. И мелкая, и великая душа равно приходили в ужас, равно трепетали от его потаенных действий и становились до крайности подозрительными, ибо дело касалось здоровья, самой жизни и вовсе не представлялось мечтою, когда люди зазнамо изводились, умирали от зелья и коренья.

Вот почему лихое зелье и коренье и всякие лихие дела волшбы получают место даже в клятвенных целовальных записях на верность государю, а волхвы и бабы-ворожеи почитаются общественным злом наравне со скоморохами, татями и разбойниками.

Текст годуновской подкрестной целовальной записи в сокращении относительно видов порчи переходит в записи Лжедимитрия и Шуйского; в сокращении и по той еще причине, что для этих царей не подробности требовались, а скорое составление записи, да и враги у них были совсем иные, явные и открытые. В том же сокращении этот текст существует в записях царей Михаила, Алексея и Федора. При Алексее в общей записи говорится только, чтоб их государское здоровье во всем оберегати и никакого лиха им не мыслити. Но зато в частных записях сохранен этот сокращенный текст с некоторыми прибавками. Если в этом сокращенном тексте мы не находим указанных Годуновым нескольких видов порчи, то это нисколько не изменяет сущности дела, т.е. не изменяет значения мелочной подозрительности, в которой был вообще грешен весь московский двор, а не один какой-либо человек в особенности, ибо в целовальных записях для дворовых людей, даже при царях Михаиле и Алексее, находятся подробности, которых не касалась и запись Годунова, разумеется, потому только, что имела более общий государственный характер. Мы не говорим уже о том, что сила годуновской записи во всей своей жизненности являлась при каждом малейшем случае ведовства и колдовства, которое открывалось во дворце. На это указывают подлинные сыскные дела о ворожеях и колдуньях и о всяких подозрительных действиях дворовых людей в течение всего XVII столетия, когда государева особа была уже совершенно безопасна от толпы личных завистников и соперников, от которых принужден был уберегать себя Годунов. С большею основательностью и справедливостью мы могли бы упрекнуть в излишней мелочной подозрительности именно государей, царствовавших по праву всенародного, чисто земского и самого искреннего избрания.

Известна крестоцеловальная запись времени царя Алексея Михайловича (1653г.), в которой в общем изложении присяги сказано только: «Государское здоровье во всем оберегати, и никакого лиха не мыслити»; но зато в особых приписях, по которым отдельно присягал каждый чин, указаны и особые подробности, какими обозначалась должность этого чина.

Кравчий присягал: «Ничем государя в естве и в питье не испортити, и зелья и коренья лихова ни в чем государю не дати, и со стороны никому дати не велети, и лиха никакого над государем никоторыми делы и никоторою хитростью не делать; а будет я услышу от кого или сведаю какое дурно или какое злое умышленье или порчу на государя, и мне про то сказати государю…» Стольник: «Его государя ничем в естве и в питие не испортити и зелья и коренья лихово ни в чем не дати…» Казначей: «Над государем, царицею и их детьми никакова лиха не учинити, и зелья и коренья лихова в платье и в иных ни в каких в их государских чинех не положити…» Постельничий: «В их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах, и в иных во всяких государских чинех никакова дурна не учинити, и зелья и коренья лихова ни в чем не положити…» Ясельничий, стремянный конюх, конюшенный дьяк: «Зелья и коренья лихова в их государские седла, в узды, в войлоки, в рукавки, в плети, в морхи, в наузы, в кутазы, в возки, в сани, ни под место, ни в полсть в санную, в ковер, в попонку и во всякой их государской в конюшенной и в конской наряд, и в гриву, и в хвост у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца коренья не вязать и не положити – самому не положити и никому конюшенного чину и с стороны никому ж положити не велети, и никоторого зла и волшебства над государем… не учинити… и всякого конского наряду от всяких чинов людей конюшенного приказу и от сторонних людей во всем беречи накрепко и к конюшенной казне и к нарядом сторонних людей не припущати…» Стряпчие: «В платье и в полотенце и во всякой стряпне коренья лихова не положит…» Жильцы: «Ни в чем государя не испортити и зелья и коренья лихова в его хоромах и в палатах и инде нигде не положит…» Дьяки казенные (Казенного двора): «В государское платье, в бархатах, камках, в золоте, серебре, в шелку и во всякой рухляди, ни в чем – зелья и коренья лихова не положити… и государя, царицу и их детей ничем не испортити…» Шатерничие: «Под государские места (троны и кресла) и в зголовья, и в полавочники, и в шатрах, и во всяких государских чинех зелья и коренья лихова ни в чем не положити…»[108]108
  Древняя российская вивлиофика. Т. VIII. С. 60; Миллер Г. Ф. Известие о дворянах российских. СПб., 1790. С. 238–264.


[Закрыть]

Дворовые люди царицына чина, истопничий, дети боярские и пр. при царях Михаиле и Алексее давали следующую присягу: «Лиха ни которого не хотети и не мыслити, и в естве, в питье, в овощах, в пряных зельях и в платье, в полотенцах, в постелях, в сорочках, в портах, лиха никакова не наговаривати и не испортити отнюдь ни в чем, никоторыми делы…»

Верховые боярыни: «Лиха не учинити и не испортити, зелья лихова и коренья в естве и в питье не подати и ни в какие обиходы не класти и лихих волшебных слов не наговаривати… над платьем и над сорочками, над портами, над полотенцами, над постелями и надо всяким государским обиходом лиха никоторого не чинити».

В таких же почти выражениях давали присягу кормилицы царских детей, а вероятно, и все другие придворные женщины, причем всегда вставлялись и особые речи, сответствующие той или другой должности.

Эти записи и приписи отличаются от годуновской только некоторым обобщением лихих волшебных дел и тем самым могут указывать, что годуновская запись составлена, так сказать, по горячим, еще живым следам разновидных приемов волшебства и порчи, а потому она и поименовывает самые эти виды лихих дел. Как бы ни было, но все эти клятвы служат для нас только слабым отражением того несказанного зла, которое гнездилось в московском дворце. Их короткие слова не в состоянии ввести нас в этот мир ежеминутного страха и трепета, в этот мир до крайности чутких и до крайности мелких подозрений, которые лежали тяжелым гнетом над всем населением дворца, вынуждали его обитателей зорко подсматривать друг за другом; развивали ябедничество, наушничество, донос; растлевали общество всеми пороками мелкого коварства и предательства. Пустое дело, пустое слово тотчас являлось государственным преступлением, возбуждало страшные розыски, немилосердые пытки и всегда оканчивалось если не полною гибелью, то полным разорением виновных, ссылкою и подобными житейскими несчастиями. Государева особа охранялась не народною любовью, а ужасом доноса, розыска, пытки, ужасом знаменитого слова и дела, которого настоящий смысл народился именно в дворцовых покоях и оттуда уже распространился на всю землю. Все это были неизбежные последствия той ожесточенной борьбы самовластных и олигархических стремлений, которая вращалась в московском дворце со времени соединения всей земли в одно самодержавие.

* * *

Когда вопрос о неограниченном самовластии или, что одно и то же, о неограниченной самостоятельности московского государя был решен окончательно; когда его личность совсем и уже навсегда выделилась из среды родовых и дружинных определений и облеклась небывалою до того времени самовластною и самодержавною волею, равно для всех грозною, не выключая и его родных братьев, дядей и других ближних родственников и свойственников; когда, таким образом, даже и самые права родства были упразднены во имя прав личности, т.е. на первое время, во имя только самовластной или самостоятельной идеи государства, представителем которой явилась одна только личность государя в государях, большого, великого государя, сознававшего теперь всю русскую землю не совокупностью различных господарств, а единым, своим собственным господарством, своею неотъемлемою вотчиною; когда все это совершилось, то все независимые прежде самовластцы, князья-родичи и думцы-дружинники по необходимости должны были выразуметь, что положение их в государевой вотчине есть положение домочадцев, слуг, а попросту – положение холопов. Они перед государем и называют себя уже холопами. Даже пожилой дядя государев, Андрей Иванович Старицкий, перед малолетним своим племянником – государем Иваном (Грозным)– именует себя холопом. Так переставились старые обычаи. В этом-то слове холоп заключился теперь весь смысл отношений боярских к особе государя и друг к другу. Старое начало более или менее независимых дружинных или родовых отношений стало постепенно перерабатываться в новое начало отношений холопских, во всей полноте известного нравственного склада и характера таких отношений. Самовластные, олигархические стремления боярства нашли себе по необходимости другой путь. Отъезжать, поднимать междоусобную войну с государем, мутить землю, разносить землю розно теперь было уже невозможно. Теперь по необходимости они должны были сосредоточиться около одной цели – около той цели, чтобы войти в особую близость к государю, в особую его милость и его же милостью забрать его власть в свои руки. Особая милость господина всегда давала холопу и особое самостоятельное, т. е. самовластное, значение. В стремлениях к такой цели необыкновенно важным делом для холопов-олигархов становилась государева женитьба, посредством которой можно было вступить с государем в родство и в свойство, следовательно, приобресть его милость самым легким способом, без всяких особенных заслуг или талантов. Милость же государя в таких обстоятельствах ставила человека на первое место и в управлении государством.

Необходимо помнить, что наше государство произошло не из слияния каких-либо самостоятельных, независимых друг от друга земских сил, а произошло прямо и непосредственно из «вотчины»; почему и самое управление государством было построено на личном, чисто вотчинническом, прямо помещичьем начале. Оно не было делом общим, от всей земли, оно было делом собственника, было делом дворовым, делом его дворовых людей, из которых всегда и составлялось так называемое правительство. Государством управляли не государственные, т. е. народные земские силы, а управляли им силы государева двора, которые скрытно всегда первенствовали и в Боярской думе. Разумеется, при вотчинном значении управления другого положения вещей и быть не могло. И государством, как и самим государем, в таком случае всегда управлял какой-либо один род, одна партия, особенно близкие к государю, его домашних людей. А такими людьми по весьма понятным причинам очень часто являлись его родственники по жене-царице. Вот почему государева женитьба приобретала для всего двора, для всего правящего общества Москвы великий, самый жизненный смысл.

Государева невеста, восходя на степень великой государыни-царицы, тотчас же вводила за собою в близость к государю своих родичей и родственников, которые очень скоро становились если не в Боярской Думе, то на самом деле людьми сильными, влиятельными, становились временщиками, ибо в иной форме, по духу вотчинного управления, не могла и выразиться приближенная к государю власть. Новые временщики, само собою разумеется, должны были вытеснить из дворца, удалить от государских милостей старых друзей государя, прежних временщиков. Таким образом, было о чем подумать людям, стоявшим подле государевой особы. Конечно, такие думы с большею силою поднимались в то время, когда был введен обычай выбирать государю невесту из всех девиц служилого, в собственном смысле господарского сословия, которое впоследствии должно было оставить за собою одно только, соответственное этому самому смыслу, имя дворян.

В эпоху дружинных отношений великие князья женились на княжнах своего же рода, на дочерях удельных князей, иногда на иноземках также княжеского рода, а также и на дочерях знатных дружинников бояр и даже на дочерях новгородских посадников. Тогда браки руководились именно дружинными отношениями родов, отношениями равенства.

Но когда московский великий князь стал самовластительным, самодержавным Государем всея Руси и все удельные князья вместе с дружинниками боярами сделались его холопами, то представилось великое затруднение относительно его женитьбы и даже браков его сыновей и дочерей. Старое юридическое понятие, что «по рабе холоп», не дозволяло уже брака с подданными, со своими слугами, холопами. Сверх того, это противоречило всем помыслам московского государя, стремившегося выделить свою особу именно из среды, которая все еще полна была притязаниями своей равноправности с ними, т. е. из княжеской и боярской среды.

В первое время господарские стремления великого князя были удовлетворены вполне: он женился вторым браком уже на греческой царевне (Софье). Этот брак придал особенно высокий, прямо царственный смысл особе государя и своим примером требовал и на будущее время соответственных ему по значению брачных связей, по крайней мере для государевых сыновей – наследников престола. Иван Васильевич успел женить (в 1482 г.) своего старшего сына на дочери молдавского воеводы и господаря, православного по вере, а дочь Елену в 1495 г. выдал за литовского короля и великого князя Александра. Затем московский государь много хлопотал о том, чтобы поженить и других своих сыновей на иноземках из владетельных родов. С этой целью он вел переговоры с дочерью Еленою, которая, живя в Литве, имела способы узнать, где за границею есть невесты для ее братьев. «Сын мой Василий, а твой брат, – говорил он дочери, – и мои дети, Юрий и Дмитрей, а твоя братья, дал Бог, того доросли, что их пригоже женити, где будет пригоже; и ты бы, дочка, отведала: у которых государей греческого закона, или римского закону, будут дочери, где бы пригоже мне сына своего Василия женити; или у которых и не у великих государей будут дочери или у государских детей, которые будут на государстве… где взведаешь и ты нам пришли сказать с нашимя бояры». Великий князь указывал, нет ли невест в Венгрии у деспотов сербских, ибо то были православные; искал невест в Германии у Маркрабья Бранборского, присватывался за датскую королевичну, но все старания и хлопоты были напрасны. Было много причин, по которым такие браки становились делом до чрезвычайности затруднительным, и уладить его было почти совсем невозможно. Великою помехою служило, во-первых, различие веры, а главное, то, что Европа еще очень мало была знакома с Московским государством, которое представлялось ей дикою пустынею, населенною чуть не кочевыми варварами – вроде гуннов или татар.

Оставалось покориться необходимости и выбирать себе невесту из подданных. Но как же следовало поступить в этом важном деле, чтобы устранить силу семейных преданий, старых отношений, указывавших все-таки на невест из знатных княжеских и боярских родов, которые хотя и сравнялись именем холопов со всеми подданными, но все еще сохраняли свое высшее значение в государстве и родниться с ними по этой причине было гораздо соответственнее, прямее, согласнее с обычаем и со всем складом тогдашних понятий о родовой чести, не допускавшей вообще большого неравенства в браках.

Не желая посредством брака с каким-либо из знатных родов возвышать его значение, искусственно создавать в нем совместника себе, совместника своему самодержавному роду, государь принужден был вывести этот вопрос из сферы прежних дружинных княжеских, т. е. частных, отношений в сферу отношений общих, чисто государственных; он принужден был опереться на массу и установить выбор невесты общий, так сказать, всенародный, без всякого лицеприятия в пользу каких-либо преданий или личных отношений и связей, а руководясь только непосредственными прямыми достоинствами невесты как женщины доброй, «ростом, красотою и разумом исполненной», к какому бы малому роду она ни принадлежала.

Великий князь Иван Васильевич выбрал невесту для своего наследника, сына Василья, из 1500 девиц, вызванных на смотрины от помещиков или служилых людей всей земли.

Этим действием была порвана одна из последних нитей, еще связывавших государя с княжескою и боярскою средою. Оно выводило его отношения к этой среде на полную свободу. Домашнее, личное государево дело становилось в этом случае делом общим, всенародным, общественным, в полном смысле государственным, что, конечно, в понятиях народа еще более возвышало личность государя, обобщало ее, ставило эту личность выше всех в русской земле. Государь женился и выбирал себе невесту не из привилегированной среды княжеских родов, как бывало в то время, когда он находился в равенстве с этою средою, сам принадлежал к этой же среде, т. е. к тому же княжескому роду, был одним из многих, – теперь, представляя собою уже особый царский самодержавный род и не находя невесты в совместном себе таком же царском или княжеском владетельном роде, он брал ее всенародно из семьи всего служебного сословия. Теперь уже только этот общий земский род мог соответствовать роду великого государя, соответствовать новому царственному значению московского государя как Государя всея Руси.

Но если такой смысл могла иметь женитьба самого государя или его наследника и вообще государевых сыновей, то в отношении замужества дочерей дело получало совершенно обратный смысл. Государь, вступая в брак с невестою, избранною всенародно, из всей служилой среды, не мог тем унизить своего царственного достоинства; напротив, он возвышал свою личность, придавая ей общенародное значение, ибо кто же, кроме государя, имел право всенародно избирать себе невесту? Но, выдавая дочь за кого-либо из подданных, хотя бы и самых вельможных и знатных, он возвышал тем личность этого подданного до несоответственного ей государского достоинства и вместе с тем унижал собственный царственный род до значения своего слуги. Все это сильно противоречило здравому государственному смыслу, которым всегда отличались московские великие князья, и вот почему для государевых дочерей брачное состояние потом совсем закрылось: они были принесены в жертву государственной необходимости. В XVII столетии Котошихин следующим образом объяснял этот печальный исход государственной предосторожности: сестры царские или и дочери, царевны, имея свои особые покои розные, живут, как пустынницы, «мало зряху людей и их люди; но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удовольство имеяй царственное, не имеяй бо себе удовольства такого, как от Всемогущего Бога вдано человеком совокуплятися и плод творити. А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати их не повелось, потому что князи и бояре их есть холопи и в челобитье своем пишутся холопьми. И то поставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу. А иных государств за королевичей и за князей давати не повелось, для того что не одной веры и веры своей оставить не хотят, то ставят своей вере в поругание. Да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и от того б им было в стыд».

Мы упомянули, что великому князю Василью Ивановичу невеста была избрана из 1500 девиц. Так свидетельствует современник Василия Герберштейн. «С общего совета,– говорит он,– были собраны в одно место дочери бояр числом 1500 для того, чтобы князь выбрал из них супругу по желанию». Он объясняет также, что такой, общенародный, выбор невесты сделан был по совету великокняжеского казначея, грека Юрья Малого (Траханиота), который был самым приближенным лицом у великого князя и надеялся будто бы, что Василий возьмет себе в супруги его дочь. Но хитрые замыслы не удались, и великий князь избрал в невесты Соломониду Сабурову – дочь незначительного дворянина Юрья Константиновича Сабурова. Все это могло быть так, как рассказывает Герберштейн о происках придворного грека. Но не должно думать, что установление всенародного избрания государевой невесты произошло именно из этого частного, случайного обстоятельства, каким представляется замысел государева казначея. Оно, как мы говорили, явилось делом государственной необходимости и должно было на общем совете утвердиться какими-либо, тоже государственными, примерами. Только подобные примеры и могли действовать наиболее убедительно на Государеву Думу, как и на самого государя. Грек Юрий, без сомнения очень хорошо помнивший византийскую старину, выставил, по всему вероятию, готовый и вполне достойный образец для подражания московскому государю. Это древний обычай Византийской империи, где для молодых императоров точно так же невесты избирались со всей земли. Точно так, например, императрица Ирина выбрала невесту для своего сына Константина, с которым она царствовала вместе. Подробный рассказ об этом событии находим в старинном житии св. Филарета Милостивого[109]109
  По списку XVI в. из нашего собрания рукописей.


[Закрыть], которое вообще очень любопытно и в археологическом отношении по изображению византийского быта в конце VIII столетия. Многие черты этого быта носят в себе вполне родственное сходство с нашим бытом XVI и XVII столетий и тем показывают, что они некогда служили образцами для нашей культуры.

Вот что повествует это житие об избрании царской невесты: «Посланы были смотреть для царя невесту нарочитые мужи по всей земле греческой, от востока до запада, от юга до севера. Пытание всюду творяху, они пришли между прочим в страну Понтийскую, в среду земли Вофлагонские, в весь, глаголемую Амния. Здесь царевы послы остановились на отдых в доме св. Филарета, у которого, кроме детей, были еще и три внучки-девицы. После пира, чудом устроенного, ибо в это время святой старец, прожив уже все свое великое богатство на милостыню, находился в бедности, послы спросили: есть ли у него подружие – супруга-хозяйка. Получив утвердительный ответ, они сказали старцу: „Да внидет теперь сюда подружие твое, яко да лобзает нас“. Она ж, призвана, вни-де. Увидавши ее, красну и добротою сияющу, хотя уже в старости сущу, послы вопросили: есть ли у них дщери и внучки-невесты? Старики отвечали, что есть: три дочери замужем, а три внучки уже невесты. Послы объявили, что желают видеть отроковиц, ибо изыскивают царю невесту, „тако заповедано бысть, да не утаится от нас в греческой земле ни едина девица, ее же мы не увидим“. Старец, упокоивая гостей, попросил отложить смотрины до утра. Когда утром послы стали требовать: „Да приведут юные госпожи на среду, да видим их“,– старец ответил им, что, по обычаю, у них мало выходят к гостям даже и жены, а девицы николиже исходят от худых храмин своих. „Если хочете их видеть,– прибавил он,– не обидьтесь, пойдите во внутреннюю храмину, сами посмотрите их“. Послы согласились и пошли смотреть девиц в их терем. Там три невесты в сопровождении своей матери встретили их с подобающею почестью. Послы обрадовались, увидя доброту девиц и преизлишнюю красоту их лиц.

Они с собою имели цареву меру, по которой везде испытывали назначенный возраст невесты; взяли эту меру и вымерили девиц и нашли ровну на первой внучке блаженного старца; была она возрастом выше двоих своих сестер, имя ей было Марья. Тотчас ее и нарекли себе царицею и госпожою. Исполнившись много веселья, послы взяли с собою всех трех отроковиц с отцом и с матерью, с блаженным дедом и бабою и со всем родом и племенем их, числом всех 30 чел. Между тем в иных местах они избрали и других юных девиц числом 10, и между ними дочь некоего Геронтия; и та тоже была добра видением… Всих их повели к царю в палату. Мария в это время обратилась к своим подругам со следующими словами: „Госпожи мои и сестры! Послушайте моего худого разума совета: из всех нас царь выберет одну. Согласимся так: кого из нас изберет царь в царицы, да не покинет она на своей царской высоте и прочих своих сверстниц по выбору. И да будет нам всем общая радость“. Между тем Геронтиева дочь возносилась своими достоинствами: умом, красотою, богатством, благородием – и уверяла, что непременно будет обручена царю. Она и была первою введена на испытание к цареву наперснику Ставрокию. Но гордая не была избрана. Подав ей даяния (дары), ее отпустили восвояси. Исполнися Соломоново слово: „Господь гордым противляется, смиренным же дает благодать“.

Потом ввели на смотрины Марию с дедом и с бабою, с отцом и с матерью, с сестрами и со всем родом и племенем. Царь Константин и царица Ирина и наперсник Ставрокий удивились образу их и украшению и устроению, и в той час чистолепную Марию обручил себе царь и велечудною свадьбою взял за себя… Вторую сестру царь отдал за одного из своих вельмож, патрикия саном; третью же послал, умирения ради, к Лоуговарду (Лонгобарду) Аргусию именем со многими дарами, и та убо царицею бысть за ним. Прочих девиц, одарив, роздал замуж за великих вельмож, по молению царицы Марьи, как сказала: которой даст Бог, да помянет (не оставит) прочих. Затем весь род и племя Марии от старого и до младенца царь одарил всяким именьем и стяжаньем, богатым одеянием, златом, камением честным, драгим бисером, домами великими и славными…»[110]110
  Кедрин свидетельствует, что этот брак царя Константина был совершен против его воли – по желанию матери его, царицы Ирины. Впоследствии Константин, по наваждению же матери, удалил свою супругу в монастырь и женился на Феодоте – служительнице Ирины. Кедрин называет также первую его супругу Мариною, а не Мариею.


[Закрыть]