Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Уже одних представлений о чистоте было достаточно, чтобы отдалить женскую личность от общения со светом, т.е. с обществом, отвергнуть в ней смысл лица самостоятельного, полноправного для жизни общественной. Дух восточных представлений отделяет ей в храме на общественном богослужении особое место, ошуюю. Там она становится на левой стороне, иногда едва допускается только в притвор или на полати – хоры; скрывается от чистых глаз за занавесами. «Женский убо пол, стояху (в Царьграде, в церкви Св. Софии) на полатях за шидяными запонами и лицо их и украшения прелестного и мертвенного никому же от народа видети…»

Женщина приобщается Св. Тайн не из царских а «из других дверей, что противу жертвенника» (Акты исторические. Т. I. №18) с той левой стороны, где определено ей стоять. Невестою при венчании она получает перстень железны, в то время как жениху подают золотой. Женою она должна покрыть свои волосы и до гроба носить этот покров. Даже случайно открытые волосы являли грех и срам неизобразимый. Народная культура обозначила свое понимание такого срама до сих пор еще живущим выражением: опростоволоситься — сделать наивную глупость, осрамиться.

Вдовою она должна носить платье смирных, вдовьих цветов, т.е. темных, траурных, ибо «вдовья беда (доля) горчее всех людей». Она на всю жизнь печальная сирота. Самые материи, употребляемые на одежду, получали наименование вдовьих; так, например, в XVII столетии были в продаже тафты вдовьи.

«Пытайте ученья, которое говорит: жене не велю учити, ни владети мужем, но быти в молчании и в покорении мужу своему. Адам прежде создан бысть, потом Ева сотворена, и Господь рече: аз тя бех сотворил равно владычествовати с мужем, но ты не уме(ла) равно господствовати, буди обладаема мужем, работающи ему в послушании и в покорении вся дни живота твоего… Да будут жены домодержецы… да покоряются во всем своим мужем, и мужи да любят жены своя, и жены да послушают во всем мужей своих, яко раб господина. Раб бо разрешится от работы от господский, а жене нет разрешенья от мужа, но егда муж ее умрет, тогда свободна есть законного посягнути… Глава есть мужеви Христос, жене глава – муж. Несть сотворен муж жены деля, но жена мужа деля, того деля имати власть муж над женою, а не жена над мужем. Не мози, сыну, возвести главы женские выше мужни, али то Христу наругаешися. Того ради не подобает жены звати госпожею, но и лепо жене мужа звати господином; да имя не хулится в вас, но и паче славится. Кий властель под собою суща зовет госпожою, или кий господин зовет раба господином, или кия госпожа зовет раба господином, или кия госпожа зовет рабу госпожою? Не прельщайтеся во свете сем: имам бо великого светилника Христа Бога нашего, главу над всеми главами. Да не срамлянисте же мужские главы, оли то Христа срамел есть. Рече: егда на земли ходих, плоть нося, тогда кто укорил мя или что хульно или крестное дерзновение, то тому прощу я; а иже ныне кто похулит, ли укорит, то и не прощен будет, ни в сий век, ни в будущий»[24]24
  Рукописная Кормчая: «Толк Козмы Халкидонского, яко не подобает жены госпожею звати».


[Закрыть].

В этом тексте заключается вся философия восточных воззрений на женскую личность вообще.

Само собою разумеется, что влияние византийской культуры должно было подействовать на самое устройство брака, и мы видим, что вместо туземного языческого брака, по обоюдному совещанию «с нею же кто съвещевашеся», возникает, как положительный вывод восточных воззрений на женщину, брак малолетних: являются десятилетние мужья (Святослав Игоревич в 1181г.) и восьмилетние жены (Верхуслава – дочь суздальского Всеволода, отданная за четырнадцатилетнего Ростислава в 1187г.). На востоке и в Византии совершеннолетие для брачующихся полагалось для мужчин 14 лет (подобает юношам в наусе быти возрастом, 14 лет), для девиц 12 лет; но обручение могло совершаться и раньше. Закон воспрещал, однако ж, обручение для отроков менее семи лет возрастом, стало быть, бывало и то, что обручались чуть не младенцы. У нас Верхуслава была повенчана восьми лет, и, без сомнения, это не был пример единственный[25]25
  Великий Князь Иван Васильевич, собиратель Руси в одно целое, был обручен на тверской княжне Марье Борисовне, семи лет, в 1447 г.


[Закрыть]. Естественно, что такой брак становился исключительно делом родительской воли или вообще воли старших родичей. Родовой дух здесь должен был торжествовать. Он действительно в своем смысле и растолковал себе чуждое, не свойственное ни климату, ни понятиям страны законоположение о возрасте обручения, установив его днем самого брака. Из византийских законоположений о браке родовой дух хорошо понял только одно, именно то, что женская личность отдается ему по закону в полную опеку как личность малолетняя. С этою идеею свою опеку над женщиною он передавал всецело и ее мужу, который, становясь мужем, по понятиям века, становился уже и возрастным, по крайней мере в отношении жены, несмотря на то что ему самому было только 10–14 лет. Родовой дух, воспользовавшись учением закона, обошел мимо различные ограничения родовой власти, существовавшие в том же законе, и в течение целых веков рассматривал брак как такое дело, которое никак не могло быть совершено без воли и опеки старших[26]26
  Владимир Васильевич Волынский, отдавая по смерти свою княгиню и воспитанницу Изяславу на руки брату Мстиславу, завещает: «Детище Изяславу, не отдать ее неволею ни за кого же, но где будет княгине моей любо, тутоть ю (ее) дати», устраняя таким образом от детища только произвол брата и оставляя устройство Изяславиной судьбы на полную волю своей княгини: где ей будет любо, там ее и отдаст замуж.


[Закрыть], распространяя понятие о детстве молодых и на всякого в действительности уже возрастного и потому самовластного распоряжаться собою, чего не отрицал и византийский закон. Непосредственность родовых понятий освятилась, таким образом, писаным и уже по этому одному только освященным правилом – законом и получила еще большую силу для своих действий и влияний. Отсюда, из этого нового жизненного положения, сама собою выросла целая группа новых отношений, совершенно изменивших судьбу женской личности. Она, как ребенок, становится предметом самых неустанных забот, которые естественным образом и приводят ее в терем как в такое место, где береженье неразумного дитяти вернее и полнее достигает своих целей.

С какого именно времени вообще жены знатных и богатых людей стали скрываться в удаленных от людского глаза хоромах, с какого именно времени является в русской жизни этот терем и как особая постройка, и как особая жизненная идея – сказать определительно мы не можем. По всему вероятию, это началось с первого же века по водворении в нашей земле византийских понятий и византийских обычаев. Если бы терем и не был принесен к нам прямо византийскими руками как особая форма жизни вместе с какою-либо формою постройки, одежды, головного убора и т.п., то, во всяком случае, он сам собою народился бы в нашем обществе по той простой причине, что была принесена из Византии и водворена в нашей земле его идея. Всякая идея неизменно и неминуемо рождает свой плод, создает себе свою форму. Терем, по крайней мере в русской земле, был плодом постнической идеи, действие которой, и в довольно сильных чертах, обнаруживается в нашем древнем обществе очень рано. Монашеский идеал в княжеском роде является господствующим уже при внуках св. Владимира, и первыми его подвижниками являются девицы – дочери Всеволода и сестры Мономаха – Янка (Анна) и Евпраксия. Янка, девою сущи, постригается, собирает черноризиц и пребывает с ними по монастырскому чину в монастыре, который, без сомнения, для нее же и устроен был ее отцом в 1086г. Чрез три года, когда в Киеве умер митрополит, «иде Янка в греки и приведе митрополита Иоана скопьчину; его же видевше людье, всирекоша: это мертвец пришел». Идеал княжны нашел себе живое олицетворение. Чрез год Иоанн помер. Летописец говорит, что был сей муж «не книжен, но умом прост и просторек»[27]27
  ПСРЛ. Т. I. C. 88, 89.


[Закрыть].

Янка, таким образом, подает благочестивый образец постничества и иночества для княжеских дочерей, указывает им путь подвижничества – самостоятельный и не зависимый от мирской жизни. За нею скоро следует ее сестра Евпраксия, которая постригается в Печерском монастыре.

В последующих поколениях идеалы девства и иночества распространяются в женском быту все больше и больше. Несмотря на то что знаменитый брат этих первых инокинь-княжон Владимир Мономах пишет своим детям: не монашество спасет вас, а добрые дела,– его дочь Марица все-таки уходит в монастырь (1146г.). К этому же почти времени, немного позднее, принадлежит и замечательное подвижничество Евфросинии Полоцкой, которая устроила также монастырь и постригла двух своих сестер, родную Гориславу и двоюродную Звениславу, и двух племянниц. Вообще с XIв. «иноческий образ» становится высшею целью жизни не только для женщин, княгинь и княжон, которые в нем одном находят себе настоящий путь жизни, но и для мужчин – князей, которым само духовенство толковало, что Бог им велел так быть, правду делать на этом свете, в правду суд судить, т.е. оставаться князьями, ибо и без того велика и священна их обязанность пред Богом; и которые, однако ж, всеми силами стремились избавиться от суетного, мимотекущего и мятежного жития сего[28]28
  История Русской Церкви. – Е. Р. Ф. I, 238.


[Закрыть], и постригались в монахи, и даже принимали схиму, по крайней мере на склоне дней или же пред самою смертью. Что же касается княгинь, то, например, в одном московском княжеском колене мы встречаем из них целый ряд инокинь, заслуживших даже соборной памяти: Ульяна – супруга Калиты; Александра-Марья – супруга Семена Ивановича; Евдокия – супруга Донского; Софья – супруга Василья Дмитриевича; Марья – супруга Темного[29]29
  Библиофил. VI, 443 и далее.


[Закрыть]. То же находим и в других великокняжеских родах – Суздальских, Тверских, Рязанских и т. д.

Как Анна Всеволодовна являлась образцом для южных княгинь, так Марья, супруга Суздальского Всеволода Юрьевича, стала идеалом постнической жизни для княгинь северной Руси. Она постриглась в 1256г. по случаю восьмилетней, вероятно неизлечимой, болезни еще при жизни мужа. Со многими слезами провожали ее в монастырь сам князь, сын и дочь, епископ, игумен – отец ее духовный и другие игуменьи, и все чернецы, и все бояре и боярыни, и черницы изо всех монастырей, и все горожане. Не можно было видеть общей скорби, замечает летописец, потому что до всех была добра «преизлиха». С детства в страхе Божием любила правду, воздавая честь епископам, игуменам, чернецам, пресвитерам; «любяше черноризец и подаваше требование им». Была нищелюбица, страннолюбица, печальных, скорбных и больных всех утешала и подавала им «требование»[30]30
  ПСРЛ. Т. I. C. 178.


[Закрыть]. Своею добродетельною жизнью княгиня надолго оставила по себе святую память. Позднейший летописец, описывая благочестивые подвиги Евдокеи Донской, говорит между прочим: «Постави на Москве церковь камену зело чудну (Вознесенский монастырь) и украси ю сосуды златыми и серебренными… и сотворила паче всех княгинь великих, разве точью Марья княгини Всеволода, иже в Володимире…»

Летописцы ни о каких других женских подвигах и не рассказывают, как о пострижении, о построении монастырей и церквей, потому что в их глазах эти-то подвиги одни только и заслуживали и памяти, и подражания.

С особенною приверженностью устремлялось к иноческому идеалу честное вдовство, так что из вдов-княгинь, и особенно бездетных, почти каждая оканчивала свою жизнь инокинею, а часто и схимницею. Это становилось как бы законом для устройства вдовьей жизни. «А княгини моя,– говорит Володимер Василькович Галицкий,– по моем животе, оже восхочет в чернице пойти пойдет; аже не восхочет ити, а како ей любо, мне не воставши смотрить, что кто иметь чинити по моем животе»[31]31
  ПСРЛ. Т. II. С. 215.


[Закрыть]. Здесь князь вначале указывает честному вдовству обыкновенный путь, но затем освобождает княгиню, отдает ей на свою волю идти и не идти в монастырь, замечая, что не смотреть же ему, как будут жить после его смерти. Если бы вдова-княгиня была, по мнению века, совершенно свободна в действиях, то князь не стал бы и говорить о том, как ей нужно жить во вдовах.

В летописях читаем следующее, вполне типическое сказание о таком обычном подвиге честного вдовства: в 1365г. «преставися князь (Нижегородский) Андрей Константинович в чернцех и в схиме», которую принял в несомненный час кончины. «Княгиня же Василиса много плакавше по князи своем; пребысть вдовою 4 лета; пострижена бысть от Дионисья архимандрита печерского и наречено бысть имя ей Феодора. Бысть ей тогда от рождения лет 40, и раздавала все именье свое церквам и монастырям и нищим, а слугы своя и рабы и рабыни распустила на свободу, а сама нача жити в монастыре у св. Зачатья, иже сама создала при князи своем; живяще же в молчании, тружаяся рукодельем, постом, поклоны творя, молитвами и слезами, стоянием нощным и не спанием; многажды и всю нощь без сна пребываше; овогда чрез день, овогда чрез два, иногда же и пять дней не ядяше; в мовыю не хожаше, в срачице не хожаше, но власяницу на теле своем ношаше; пива и меду не пьяше, на пирех и на свадьбах не бываше, из монастыря не исхожаше, злобы ни на кого же не держаше, ко всем любовь имеяше. Таковое же доброе и чистое житье ее видевше, многи болярыни, жены и вдовицы и девицы постригашася у ней, яко бысть их числом и до девяносто, и вси общее житье живяху. Княгиня же Василиса, поживши в черницах восемь лет и поболевши неколико дний, преставися ко Господу».

Мы увидим ниже, что тот же идеал жизни буква в букву воплощался в благочестивом вдовстве и в конце XVII столетия.

Само собою разумеется, что он господствовал и в частном не княжеском быту, особенно в знатном и боярском, который всегда пользовался материальною возможностью осуществлять постническую жизнь в полной мере. Московский летописец записал между прочим, что в 1393г. «преставися игуменья Алексиевская (Алексеевского монастыря) Ульяна, от града Ярославля, дщи некоего богата родителя и славна; сама же зело богобоязлива, чернечьствовавши лет боле 30 и игуменья бывши 90 черницам, и общему житью женскому начальница сущи, и многим девицам учительница бывши, и за премногую добродетель любима бысть от всех и почтена всюду…»[32]32
  Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. V. Примеч. 254.


[Закрыть].

Так высок и силен был идеал иночества и постничества в нравственной жизни нашего древнего общества. Весьма естественно, что он как идеал лучшей жизни вносил свои стремления, а с ними и свои порядки и в обыкновенную повседневную мирскую жизнь, устраивал эту жизнь по своим образцам и правилам.

Женская среда как среда исключительно домашняя еще сильнее должна была подчиняться уставам этого идеала. Женщина была домодержец; деятельность ее исключительно распространялась на устройство дома, даже ограничивалась только этим устройством. Воплощая наилучший идеал жизни в делах и отношениях дома, она с течением времени мало-помалу, незаметным образом, одною лишь нравственною стихиею этого идеала должна была из своего дома создать монастырь или нечто такое, что по своим нравственным уставам очень напоминало чин жизни монастырской. Если древнейший Домострой, обращаясь к мужчине – главе дома, указывал ему идеал игумена, говоря: «Вы есте игумени во своих домах»; то здесь, вместе с указанием домовного идеала, определялся только идеал повелевающей власти. Воплощение же этого идеала в самой действительности, во всех его нравственных и формальных подробностях все-таки главным образом лежало на женщине; ее мыслию, ее душою он приводился в дело, ее постоянною заботою он неизменно поддерживался. Мы, разумеется, говорим здесь о женщине не в единичном каком-либо смысле, а говорим вообще о женской нравственной многовековой деятельности. Мы хотим сказать, что монастырский устрой домашней жизни выработан многовековою нравственною деятельностью женской личности, конечно, при постоянном и непрестанном воздействии поучения, которое проповедовал исключительно только мужчина.

Что устройство домашней жизни, по крайней мере в достаточном, т. е. господарском, быту, имело действительно своим высшим идеалом устройство монастырское, это в полной мере подтверждает Домострой XVI в., записавший лишь то, что искони существовало или искони должно было существовать как наилучший порядок и образец частной жизни.

По уставу Домостроя (глава XII), «по вся дни утре, встав, Богу молитися, и отпети заутреня и часы, а в неделю (воскресенье) и в праздник – молебен… и святым каждение. В вечере – отпети вечерня, навечерница, полунощница, с молчанием и со вниманием и с кроткостоянием, и с молитвою, и с поклоны. Пети внятно и единогласно. (Навечерница, и полунощница, и часы в дому своем всегды, по вся дни пети: то всякому христианину Божий долг.) После правила (т.е. после этой вечерней службы) отнюдь, ни пити, ни ести, ни молвы творити, всегда – всему тому наук… А ложася спати всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити. А в полунощи, всегда, тайно встав, со слезами прилежно к Богу молитися, елико вместимо, о своем согрешении…». В другой главе, XIII, Домострой прибавляет: «А дома всегда навечерница и полунощница и часы пети: а кто прибавит правила своего ради спасения, ино то на его воли: ино боле мзда от Бога… Всегда четки в руках держати и молитва Иисусова во устех непрестанно имети, и в церкви и дома, и в торг ходя, и стоя, и седя, и на всяком месте».

«В домовном обиходе и везде, всякому человеку, государю или государыни, сыну, дщери, или служке, мужеска полу и женска, стару и малу – всякое дело начати, или ести, или пити, или ества варити, или печя – всякое рукоделие и всякое мастерство, устроив себя, преже святым покланятися трижды в землю, или по нужде до пояса; кто умеет (молитву) „Достойно“ проговорити да благословись у настоящего, да молитву Иисусову проговоря, да перекрестяся, молвя: „Господи благослови, Отче!“ тоже, так начати всякое дело, ино тому Божия милость поспешествует, ангелы невидимо помогают, а беси отбегнут… А делати с молитвою и с доброю беседою или с молчанием; а делаючи что-ибудь, начнется слово праздное или хулное, или с роптанием, или смехи, или кощуны, или скверные и блудные речи, или песни бесовские и игры – от такова дела и от таковые беседы Божия милость отступит, ангелы отидут скорбни и возрадуются нечествии демони… (гл. XIX). Егда трапезу предпоставляеши, вначале священницы Отца и Сына и Святого Духа прославляют, потом Богородицу; и Пречистой хлеб вынимают и, по отшествии трапезы, Пречистые хлеб воздвигают и отпев: „Достойно“, вкушают и чашу Пречистые пиют…» Это особый монастырский обряд возношения хлеба в честь Богородицы, который действительно совершался за обедом и в царском, и в боярском быту. Мы не станем приводить новые выписки, ибо все наказы и поучения Домостроя сводятся к одной цели: чтобы сделать домашнюю жизнь непрестанным молением, непрестанным подвигом молчания и отвержения от всяких мирских удовольствий и веселостей, непрестанным, чисто аскетическим отрицанием всего того, чего сама жизнь отвергнуть не в силах.

Таким образом, если благочестивый дом Древней Руси, т. е. самый лучший дом, во многом по своей жизни уподоблялся монастырю, то появление в таком дому терема было простым, так сказать, естественным условием благочестивой жизни, по преимуществу для среды малолетних, неразумных, какими наравне с детьми почитались и взрослые девицы, да и вообще женщины. Словом сказать, появление терема было воплощением благочестивых воззрений на женскую личность как на соблазн мира, а потому он должен был явиться еще в то время, когда такие воззрения достаточно уже укрепились в обществе. Мы видели, что уже в XI в. стремление к терему обнаружилось в сестрах Мономаха. Они девами приняли иноческий чин и таким образом засвидетельствовали, что и перед тем их жизнь была отдана идеалам постничества и удаления от мира.

Итак, терем был произведением «древнего благочестия», прямым и непосредственным выводом всего нравственного поучения нашей древности. Само собою разумеется, что вначале, в первые века, он не мог быть распространен в такой силе, как это было в XVI и XVII столетиях, т.е. что в первые века женщине вообще было свободнее, чем в века последующие. Но как велика была эта свобода – мы не знаем. Можем догадываться, что она была незначительна, и в обществе женщина все-таки не имела своего места. В лице жены или в лице матерой вдовы она имела место на пиру и на свадьбе; на свадьбе имела свое место и девица. Но вот и все ее свободные шаги. Других свободных и в собственном смысле общественных ее движений, общественных ее отношений мы не примечаем, и летописи, как и другие памятники, не сказывают нам ничего такого, почему возможно было бы заключать, что женская личность пользовалась между людьми значением самостоятельного и независимого члена общественной деятельности. Ни одного события, ни одного женского подвига, в котором выразился бы такой именно смысл женского лица. Исключительными и единственными женскими подвигами являются подвиги любви к иночеству, подвиги усердной и самой ревностной набожности во всех ее видах. «Ни на что же иное упражняшеся, но токмо о церковных потребах и о миловании укореных, маломощных и всех бедующих»,– говорит летописец о княгине Анне – жене Рюрика Киевского[33]33
  После, в 1206 г., когда муж княгини Анны и она сама были насильно пострижены Романом Галицким и когда по смерти Романа Рюрик посметал с себя чернеческие порты – одежды и хотел было расстричь и жену, – она, услышав об этом, воспротивилась и постриглась в схиму. ПСРЛ. Т. I. С. 179; т. II. С. 153.


[Закрыть]. Одними только этими подвигами и украшается женская личность в течение нескольких веков. А это показывает, что исключительной формою женской и особенно девичьей жизни во все эти века был непременно терем, созданный иноческим же идеалом.

 
Сидит она за тридевятые замками,
Да сидит она за тридевятью ключами,
Чтобы и ветер не завел, да и солнце не запекло,
Да и добры молодцы, чтоб не завидели…
Сидит Афросинья в высоком терему
За тридесять замками булатными;
А и буйные ветры не вихнут на ее,
А красное солнце не печет лице…
Дочь прекрасная Опракса королевична,
Сидит она во тереме в златом верху;
На ню красное солнышко не оппекет,
Буйные ветрушки не оввеют,
Многие люди не обгалятся…[34]34
  Былины: Киреевский П. В. III, 64, 71; Рыбников П. Н. Т. I. С. 187; галиться – глазеть, смотреть; волочиться; также смеяться, издеваться. Областной словарь.


[Закрыть]
 

Еще по уставу Ярослава Великого, взятому с византийского номоканона, женская личность наравне со всеми церковными людьми, т.е. с людьми, по особому смыслу своей житейской доли выделенными от мира-общества[35]35
  Каковы были: вообще духовный и иноческий чин и все, которые работали Церкви; затем общественные сироты, которые жили, существовали, призревались, кормились и питались Церковью, т. е. вообще люди, не имевшие в миру-обществе самостоятельного значения, не находившие там места или уходившие от мира: нищие, слепцы, хромцы, странники, вдовицы бездомные и всякие изгои или сироты в общественном смысле.


[Закрыть], отдается в покровительство церковного суда, который, таким образом, является исключительным, привилегированным ее защитником, охранителем и сберегателем ее чести, ее личного достоинства[36]36
  Подробности по этому предмету см. в первоначальных Уставах Св. Владимира и Ярослава. Суд Ярослава в Переяславском Летописце. Временник Общества Истории и Древностей Российских и др. Кн. 9. С. 42.


[Закрыть]. Церковный суд, как известно, отделил в свою область все дела домашней, семейной жизни, взял на свое попечение и в свой непосредственный надзор дом как особую нравственную среду со всеми ее движениями. Вот почему и женщина, как человек по преимуществу домовный, отделилась от суда общего, мирского. Не княжий, а святительский суд преследовал ее оскорбителя; стало быть, не общество, а Церковь подавала ей руку защиты. Как было прежде – мы не знаем; но с того времени, как начал действовать такой нормоканон, женская личность по самому смыслу закона уже отстранялась от мира-общества, являлась членом не светского, общественного, а домашнего только мира, который вдобавок усиленно и неутомимо строился по монастырскому идеалу. Таково положение, указанное женщине, без сомнения, еще в первый век самою Церковью. Идея этого положения и была тою нравственною и в полном смысле органическою силою, которая, как из зародыша, развила из себя все последствия, т. е. все идеальные и материальные формы женского быта со всею нравственною и даже умственною его выработкою.

Женщина постепенно удалилась от общества и являлась в нем уже только в силу некоторых жизненных обстоятельств, требовавших неминуемо ее присутствия или же дававших ей самостоятельное вотчинное значение. Так, мы упоминали уже, что только матерая вдова пользовалась правом стоять в известных случаях наравне с мужчиною и занимать соответственное своему значению место в общежитии. По крайней мере, общество не смущалось присутствием женщины, приобретавшей мужеские черты вследствие своего хотя и вдовьего, но тем не менее отеческого, или, вернее сказать, вотчинического, значения. Так, мы встречаем новгородку, боярыню Марфу Борецкую, пирующую в обществе мужчин – новгородских бояр[37]37
  Описатель жития прп. Зосимы Соловецкого рассказывает, что однажды преподобный был позван на пир к боярыне Марфе Борецкой, которая пожелала благословиться у него, потому что прежде ссорилась с ним за беломорские свои земли. На пиру его встретили с радостью. Боярыня с дочерьми благословилась у него «и посади его посреди пиршества». Преподобный по своему обычаю кушал мало и сидел молча. Взглянув на сидевших бояр, он изумился своему видению: шесть мужей сидели пред ним без голов. Взглянул в другой и в третий раз – пред ним то же видение. Преподобный покачал головою, вздохнул, прослезился, оставил пищу и поник на землю. Сколько ни просили его продолжать трапезу, он оставался недвижим. По окончании стола и по воздвизании святого пречистого хлеба (Богородицы), поклонившись и получив многия дары в свой монастырь, преподобный удалился. Боярыня после спрашивала его ученика Данила, отчего преподобный не стал участвовать в пиршестве. Ученик рассказал ей о страшном видении. Оно потом подтвердилось и событием: великий князь Иван Васильевич, взяв Новгород, казнил Дмитрия Исакова (Борецкого), Губу Селезнева, Киприяна Арзубьева и иных трех – именно тех самых бояр, о которых было видение прп. Зосиме.


[Закрыть].

В Новгороде, но не исключительно в нем одном, а повсюду в северной Руси, матерые вдовы и в боярском, и в посадском быту стоят в ряду вообще домовладык, а стало быть, в ряду мужчин. Вот почему великий князь Иван Московский, покорив Новгород, при помощи новгородцев же, своих сторонников, очень заботится о том, чтобы его сторонникам, боярам, детям боярским и боярыням, которые служат Москве, за то не мстили никакою хитростию. Затем он требует крестного целования, политической присяги вместе со всеми горожанами и от жен боярских, вдов и даже от людей боярских[38]38
  ПСРЛ. Т. VI. С. 218, 219.


[Закрыть]. Основанием такому значению новгородских боярынь-вдов послужило, конечно, вотчинное имущество, которым они владели и распоряжались после мужей и на котором оставались полными хозяевами, вероятно, до своей смерти. Мы видим также, что матерые вдовы – великие княгини: в Москве – Евдокея, Софья; в Твери – Евдокия, Настасья; в Рязани – Анна; в Суздале – Елена, и т.д.– при малолетних или молодых сыновьях получают большое самостоятельное значение; они сидят на вдовьем столе, т.е. на отчинном владенье своих мужей, следовательно, по необходимости являются деятелями общества, принимают участие в мужском общежитии, сидят в Думе – совете с боярами, принимают послов, имеют даже своих особых бояр[39]39
  Например, мать тверских князей Евдокия. Лет. Никон. IV, 297; мать московских князей Марфа – вдова Василия Темного.


[Закрыть] и вообще своею личностью заступают во многих случаях место княжеской мужниной личности. Это особенно обнаруживается в XIV и XV столетиях, когда вотчинное начало в княжеском быту совсем окрепло и всюду распространилось.

Нельзя, конечно, отвергать предположения, что самостоятельность матерой вдовы своими общественными отношениями могла бы со временем выработать для женской личности по крайней мере известную долю свободных действий и вообще открыть двери терема. Но мы знаем, что княжеская вотчинность повела к развитию самовластия, а потом самодержавия и единодержавия. В борьбе за самовластие сам мужчина принужден был держать себя с осторожкою. Что же оставалось для женщины?

Ее затворничество становится уже решительною необходимостью как наилучшая мера безопасности от всякого лиха. Она мало-помалу лишается даже и той малой доли свободных действий, какою обладала прежде.

В XV в. великая княгиня еще принимает к себе иноземных послов. В 1476 г. великая княгиня Софья Палеолог принимает у себя венецианского посланника Контарини и любезно с ним разговаривает (см. ранее, с. 7); в 1490 г. в своей средней повалуше она принимает цесарского посла Юрья Делатора. Эти случаи можно было бы объяснить тем, что Софья сама была иноземка и потому не изменяла своим обычаям. Но мы знаем, что такой обычай существовал и у наших княгинь.

В 1483г. великий князь Иван Васильевич женил своего сына Ивана на Елене Волошанке и по этому случаю послал к Тверскому великому князю Михаилу Борисовичу посла Петра Заболотского с радостью, т.е. со свадебными дарами: Михаилу – мех вина, его матери, матерой вдове Настасье Александровне – мех вина; его (Михаила.– Ред.) жене Софье – мех вина и по два убрусца жемчугом сажены. Хотя в летописи и не говорится, что посол подносил дары великим княгиням лично, но это разумелось само собою. Вслед за тем тот же летописец рассказывает, что, когда у новобрачных супругов родился сын Дмитрий, великий князь опять послал в Тверь с поклоном Владимира Елизарьева, но тверской князь не принял поклона и выслал его вон из избы, и «к матери ему идти не велел, к великой княгине Настасье», следовательно, посол должен был к ней идти, как велось в обычае. В 1502г. великий князь посылал к Аграфене – княгине рязанской поклон и слова, которые посол по необходимости должен был передавать лично[40]40
  Тверская Летопись. С. 499. Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. V. Примеч. 563.


[Закрыть].

Такие посольства к великим княгиням, особенно к матерым вдовам, были обыкновенным и даже неизбежным делом в княжеских отношениях до XVI в. Вотчинная независимость ставила в независимое, самостоятельное положение и женскую личность. Ибо одна только вотчина, вообще собственность, и всякому лицу давала смысл самостоятельного члена в общественном союзе. Но как скоро это положение, все-таки случайное для женщины, сделалось уже невозможным при утверждении единодержавия и соединении всех отдельных княжеских вотчин в одно государство, то в княжеском быту женщина осталась снова в своем терему.

Развитие ее общественных прав прекратилось, а домашняя жизнь стала еще теснее по причинам, которые указаны нами выше. Терем сделался не только монастырем, но и крепостью, которая защищала уже не от одних грехов, но и от всяких лиходеев и врагов. В начале XVIв. затворничество женщин было делом окончательно уже решенным и не подлежащим никакому сомнению и колебанию. Так, например, мы видим, что известный Домострой хотя и не дает прямых наставлений держать жен и дочерей взаперти, но его молчание показывает, что этот обычай был так силен в господарском кругу, что не требовал уже особых наставлений. Домострой и не предполагает, чтобы жены, не говоря уже о дочерях, могли ходить в мужские беседы. Он застает жизнь терема уже в полном цвету. Он дает только советы жене, как вести себя в гостях, у других жен, как вести себя с гостьями дома, причем строго наказывает: «Коли гостьи случатся, то питие и еству и всякий обиход приносит (в комнату) один человек сверстной, кому приказано; а мужеск пол туто, и рано и поздно, отнюдь, никакоже, ни какими делы, не был бы, кроме того, кому приказано, сверстному человеку, что принести или о чем спроситься, или о чем ему приказать, и всего на нем пытать: и безчиния и невежества; а иному никому туто дела нет».

«Состояние женщин, – говорит Герберштейн (еще в начале XVI в.), – самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже – в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения».

Такою свободою, как мы видели, пользовались одни только матерые вдовы. В отношении дружеских бесед Домострой между прочим замечает: «А в гости ходити, и к себе звати: ссылатца с кем велит муж…» По свидетельству Бухау, в половине XVI в. знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам и в церковь позволяли им выходить только во время говенья, чтобы приобщиться Св. Тайн или иногда в самые большие праздники. Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям растворяли иногда женский терем и вызывали оттуда на показ мужскому обществу его сокровище – хозяйку дома. Существовал обычай, по которому личность женщины, и именно жены хозяина, а также жены его сына или замужней дочери, чествовалась с каким-то особым, точно языческим поклонением.

Этот обычай, по свидетельству Котошихина, заключался в том, что, когда на празднике или в другое время собирались гости и начинался обед или честной пир, хозяин дома приказывал жене выйти поздороваться с гостями. Она приходила в столовую комнату и становилась в большом месте, т.е. в переднем углу, а гости стояли у дверей. Хозяйка кланялась гостям малым обычаем, т.е. до пояса, а гости ей кланялись большим обычаем, т. е. в землю. Затем господин дома кланялся гостям большим же обычаем, в землю, с просьбою, чтобы гости изволили его жену целовать. Гости просили хозяина, чтоб наперед он целовал свою жену. Тот уступал просьбе и целовал первый свою хозяйку; за ним все гости, один за одним, кланялись хозяйке в землю, подходили и целовали ее, а отошед, опять кланялись ей в землю. Хозяйка отвечала каждому поясным поклоном, т. е. кланялась малым обычаем. После того хозяйка подносила гостям по чарке вина двойного или тройного с зельи, а хозяин кланялся каждому (сколько тех гостей ни будет, всякому по поклону) до земли, прося вино выкушать. Но гости просили, чтоб пили хозяева. Тогда хозяин приказывал пить наперед жене, потом пил сам и затем обносил с хозяйкой гостей, из которых каждый кланялся хозяйке до земли, пил вино и, отдав чарку, снова кланялся до земли. После угощения, поклонившись гостям, хозяйка уходила на свою половину, в свою женскую беседу, к своим гостям, к женам гостей. В самый обед, когда подавали круглые пироги, к гостям выходили уже жены сыновей хозяина, или замужние его дочери, или жены родственников. И в этом случае обряд угощения вином происходил точно так же. По просьбе и при поклонах мужей гости выходили из-за стола к дверям, кланялись женам, целовали их, пили вино, опять поклонялись и садились по местам, а жены удалялись на женскую половину.