Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Здесь старое хозяйство было верно своему старому, искони вечному Домострою, который учил: «Остатки и обрезки (от кройки тканей и др. предметов) ко всему пригожаются в домовитом деле: поплатить ветчаново тово ж портища или к новому прибавить, или какое-нибудь починить; а остаток и обрезок как выручит; а в торгу устанешь прибираючи в то лицо, в тридорога купишь, а иногда и не приберешь». Этот добрый совет не оставался пустою речью, или одним только поучительным присловьем, а водворялся в действительности, даже и в таком богатом и широком обиходе, каков был обиход царицы. В казне царицы Евдокии Лукьяновны Стрешневых находилось немало коробей и ящиков, именно со всякими остатками и обрезками. Например: «Сундук кипарисной кованой, а в нем шубка бархат червчат, кружево кованое, низано жемчугом, и иная мелочь, камчатые и тафтяные остатки. Коробья лубеная, а в ней остатки и всякое лоскутье бобровое и лисье. И те остатки и лоскутье проданы, для того что излежались. Коробья осиновая, а в нем остатки тафтяные и шелк. Коробья белая, а в ней бобровые и лисьи остатки. И те остатки проданы. Коробка ноугороцкая невелика, с замком с нутреным, а в ней остатки золотные и отласные большие и мелкие. Коробья бела осиновая, а в ней остатки камчатые и тафтяные и пестредилные. Коробья невелика с замком с нутреным, а в ней отласные, да камчатые, да тафтяные мелкие остатки». Множество подобных остатков, обрезков и лоскутьев сохранялось в казне времени Годунова и Шуйского.

Если с такою бережливостью сохранялись мелкие лоскутки, то очень естественно, что целые одежды переживали иной раз не одно поколение. Их береженье главным образом поддерживалось тем обстоятельством, что в то время вовсе не были известны модные покрои платья, которое кроилось по вековечным неизменным образцам, притом из таких тканей, что могло даже через целое столетие вполне отвечать и потребностям, и вкусам тогдашних красавиц, и какой-либо богатый и роскошный летник, сшитый в нач. XVI столетия, например великой княгине Елене Глинской, мог послужить в конце столетия таким же богатым и роскошным нарядом и для царевны Ксении Годуновой, лишь бы пришелся по плечу и в рост[271]271
  Упомянем, что в государевой казне 1645г. сохранялась, кажется, еще старая сума великого князя Ивана Калиты. В кроильной книге (Архив Оружейной палаты. №1158), апреля 19-го записано: «Скроена сума, камка индейская, шолк голуб да вишнев, против старые сукны великого князя Ивана Даниловича Калиты». В росписи государева большого запаса 1642г. описана также и Калита старинная великого князя Данила, «сафьян чернен, шитая волоченным серебром и украшенная золотым прибором». По-видимому, эта Калита составляла принадлежность государевых регалий, почему и могла сохраниться вместе с Мономаховою шапкою, как и сума Ивана Даниловича.


[Закрыть]. Надо заметить, что Смутное время, или московская Разруха, опустошило царские кладовые до нитки, так что первые царицы XVII столетия должны были делать себе все вновь, снова накоплять свою казну, которая в действительности к концу XVII столетия и наполнилась множеством различных одежд, нашитых разными царицами постепенно в течение столетия.

* * *

Мы уже говорили (т. I, гл. 1), что Светлицею вообще в старинных хоромах называлась более обширная сравнительно с другими и светлая хоромина, которая в домовитом обиходе, и особенно на женской половине, устраивалась по преимуществу для женских рукоделий, была рабочею комнатою[272]272
  Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Гл. I.


[Закрыть]. Своим устройством, т.е. большими красными окнами и их количеством, она походила на терем и отличалась от него лишь тем, что ставилась не в самом верхнем ярусе древних хором, т.е. не входила в состав жилого хозяйского Верха, а принадлежала к хороминам нижним и в смысле местоположения, и в смысле своего служебного, рабочего назначения. Впрочем, светлица всегда устраивалась только для чистых работ, и если в иных случаях занимала верхнее помещение, то и называлась теремом, каков, например, в царском дворце XVII столетия был иконный терем, находившийся в верхнем этаже набережной стороны дворца. Сохраняя общее значение светлой, чистой и просторной рабочей комнаты, светлица, конечно, бывала необходимою принадлежностью и для других статей домовитого хозяйства, например, в государевом дворце были особые светлицы на Сытном дворе «у отпуску боярской водки и у винной раздачи в столовое и вечернее кушанье»; на Хлебенном – «у присмотру приказных еств», т.е. которые бывали особо приказываемы, и т.д.[273]273
  В 1667г. ноября 10-го на кормовой и на хлебенный дворцы в светлицы отпущено на полавочники – на покрышку лавок – две половинки сукна красного лятчины.


[Закрыть] Но частное, так сказать, специальное ее значение оставалось по преимуществу за комнатою женских чистых рукоделий, которая и носила название Светлицы по преимуществу.

Сначала в государевом дворце Светлица находилась в деревянных хоромах и всегда обозначала совокупность нескольких рукодельных комнат. В 1625 г. позади дворцовых зданий над Куретными дворцовыми воротами выстроена особая светличная каменная палата, которая посредством крытых и открытых переходов, или галерей, соединялась с постельными хоромами царицы и царевен, а следовательно, и со всем остальным дворцом. Но и в это время подле Светличной палаты были поставлены и еще отдельные деревянные светлицы по той причине, что, вероятно, одной каменной палаты было недостаточно для помещения царицыных рукодельниц. В этих-то зданиях сосредоточивалась вся рукодельная статья царицыной жизни. Здесь постоянно работали более 50 женщин, мужних жен, вдов и девиц – мастериц и учениц, из которых одни занимались белым шитьем, т.е. шитьем всякого белья; другие – золотым, под именем которого разумелось и шелковое шитье, т.е. всякое вышиванье золотом, серебром и шелками. Первые назывались поэтому белыми швеями и белыми мастерицами, вторые – золотыми и золотными мастерицами.

Само собою разумеется, что в царском дворце искусство вышиванья получало самое деятельное и обширное применение и всегда стояло на высшей степени своего совершенства, всегда славилось и лучшими во всей стране искусницами шитья, и лучшими образцами произведений, чему, конечно, очень много способствовали государские дворцовые средства – как в отношении богатства, так и в отношении сосредоточения в своих руках всего лучшего, всего наиболее достойного по искусству и наиболее ценного по материалу. Царицына Светлица была в своем роде такою же художественною школою, какою на половине государя была Иконописная палата и которой Светлица ни в чем не уступала, изображая те же иконы не красками, а шелками с такою тщательностью и отчетливостью, что они и до сих пор заслуживают удивления археологов. Стиль иконописной раскраски, своего рода мозаики, давал полную свободу подражать ему в воспроизведении иконописных ликов такою же мозаикою шелкового шитья, которое притом исполняло свои работы по тем же иконописным переводам, прорисям и образцам с соблюдением не только основных линий, но и колорита раскраски.

Царицына Светлица, таким образом, представляет нам целый особый и забытый мир художнической деятельности, в которой художником является русская женщина, приносившая рядом с мужчиною свой усердный и столько же замечательный труд на возвышение красоты и великолепия Божьего храма.

Начало шелкового и золотого шитья мы должны относить к самым первым временам нашей истории, когда оно, по всему вероятию, служило лишь домашним потребностям богатого наряда и убора. Само собою разумеется, что с принятием Христианства, благодаря потребностям Церкви и знакомству и близким связям с византийскою Грециею, откуда, без сомнения, вместе с образцами работы являлись к нам мастера и мастерицы,– это женское по преимуществу художество получило обширнейшее применение, распространилось и утвердилось как особая отрасль художества, служившего исключительно Церкви. Вероятнее всего, что в первое время особому его распространению способствовали женские монастырские общины. Мы видели (с. 96), что уже первые княжны основывают монастыри, собирают черноризиц и с богомольными целями путешествуют даже в Греки, в Царьград, где, конечно, в женских же монастырях знакомятся еще ближе с искусством. Женский монастырь должен был существовать женским же рукоделием; а какое же рукоделие было соответственнее монастырскому настроению мысли, как не то, которое прямо шло на украшение Божьего храма? Очень естественно, что первые женские монастыри были и первыми мастерскими, и первыми рассадниками этого искусства. Татищев упоминает, что первая монахиня из русских княжон, дочь Всеволода Янка, сама учила черноризиц-девиц грамоте, петь, шить[274]274
  Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. XI. Примеч. 156.


[Закрыть]. Он же приводит свидетельство, что другая – Анна Всеволодовна, жена Рюрика Ростиславича (1200 г.),– «ни о чем более прилежала, как о милости и милостыни; обидимых и страждущих в напастех охраняла и защищала, еще же и должность материнскую хранящи, научила чад своих словесам и закону Божию, также милости и благонравию. Сама прилежала трудам и рукоделиям, швениям златом и сребром, как для себя и своих детей, пачеже для монастыря Выдубицкого, которому особенно усердствовала вместе с мужем»[275]275
  История Российская с самых древнейших времен… собр. и опис. В. Н. Татищевым. Кн. III. С. 329. Летопись не говорит об учении детей рукоделью (Ипат. 153); но прибавки нашего первого историка вполне вероятны, оправдываются всеми обстоятельствами и могли быть заимствованы из позднейших сказаний, которые обозначали подробнее то, что разумелось вообще в коротких словах летописца.


[Закрыть]. Припомним Февронию Муромскую, которая, быв крестьянкою, «ткала красна», а став княгинею, а потом и монахинею, однажды «в храме Пречистые соборные церква своими руками шила воздух, покров на священные сосуды, на нем же бе лики святых». В это время бывший ее супруг, также инок, князь Петр присылает к ней вестника, что приблизился час его кончины и ждет он ее, чтоб вместе «отити от тела». Она ответила: «Пожди – вот дошью воздух во святую церковь». Супруг присылает вторично, говоря, что остается мало ожидать; присылает в третий раз со словами, что ожидать уже невозможно. «Она же останошное дело воздуха святого шияше, уже бо единого святого риз еще не дошив, лице же нашив, и преста, и воткне иглу и приверте нитею, ею же шияше, послала к блаженному супругу о преставлении купнем и, помолившееся, преставилась».

Таким образом, не будет и малейшего сомнения в том, что в одно время с построением у нас первых христианских храмов явились на украшение их и первые памятники женского золотого и шелкового шитья. Скупые на подробности летописцы редко, и то уже в позднее время, описывают самые предметы вышивания и обозначают их вообще именем церковной круты.

В 1146 г. они упоминают, как князь Изяслав взял город князя Святослава и церковь Святого Вознесения, «всю облупиша», забрал сосуды, «индитьбе и платы служебныя, а все шито золотом».

В 1183 г. в граде Володимере Суздальском сгорела соборная церковь, Богородица Златоверхая, а в ней все узорочья и в том числе «порт (одежд) шитых золотом и жемчугом, яже вешали на празник в две верви от Золотых ворот до Богородице, а от Богородице до владыцних сений во две же верви, чудных».

В XIII в. они упоминают о церковных сооружениях князя Владимира Васильковича на Волыни, который между прочим устроил «завесы золотом шиты, платцы (воздухи) оксамитны, шиты золотом с женчюгом – херувим и серафим, иньдитья золотом шита вся».

Из предметов мирского наряда упоминают облечье, золотом шито, как принадлежность одежды знатных людей, и «сапози зеленого хза шити золотом», что указывает вместе с тем и на мужское золотошвейное искусство.

Но, конечно, не одни монастырские мастерские доставляли украшениям церкви столько работ, и еще чудных, как обозначает их летопись. Впоследствии, особенно когда монастырские идеалы вполне водворились в семейном быту, каждый княжеский и боярский дом, каждый достаточный дом, направляемый благочестием и особенным усердием к Церкви, точно так же приносил ей свои труды – или на помин души, или исполняя свои набожные обеты и моления. Это становится наконец святым обычаем, которому следовали непреложно и неизменно в течение всего допетровского века, хранили его как догмат благочестивой семейной жизни.

Многочисленные памятники этого женского, всегда молитвенного усерднейшего труда сохраняются и доселе в ризницах монастырей и церквей и отчасти в светских собраниях и музеях. Видимо, что древние рукодельницы немало дорожили своими благочестивыми работами и своим искусством в вышивании и потому нередко вносили и свои имена в надписи о сооружении таких памятников. В Историческом музее Императора Александра III в Москве сохраняется в высокой степени замечательный по работе Воздух[276]276
  Подробно описан В. Н. Щепкиным в XVI т. «Древностей Московского археологического общества».


[Закрыть], из надписи на котором узнаем, что он создан Костянтиновою Огрофеною в первой четв. XV столетия (1410–1425) в Суздальский собор Рождества Богородицы. В слове создан может заключаться и указание на то, что Огрофена соорудила его собственным рукодельным трудом, конечно, при помощи мастериц своей Светлицы.

Что касается самой Огрофены, то ее прозвание «Костянтиновая» указывает на имя ее мужа, Константина, который, по всему вероятию, принадлежал к знатному роду и занимал в городе и в Суздальской области выдающееся, всем знаемое положение, так что одно имя «Константин» служило уже достаточным указанием, какая это была значительная особа. Возможно предполагать, что этот Константин был родителем тех Константиновичей – Петра, Никиты, которые во время Шемякиной Смуты много крамолили против великого князя Василия Темного в пользу Шемяки, и Никита в 1446 г. даже коварно захватил великого князя пленником Шемяки. Род этого Константина, прозванием Добрынского, вместе со знаменитым родом Хабаровых происходил от Редеди, Касожского князя, которого в единоборстве победил Мстислав Тмутораканский в 1022 г., взял его семью, и в том числе двух сыновей, которых крестил, и за одного, Романа, выдал дочь свою. От него и пошли роды Добрынских, Хабаровых, Белеутовых и др.

Брат Константина, Андрей, был боярин у великого князя Дмитрия Донского; сын Андрея, Александр Белеут, был в боярах у великого князя Василия Дмитриевича; сыновья Александра – Роман и Федор – были в боярах у великого князя Василия Темного. Все это показывает, что и Константиновичи занимали также боярские места, а Воздух их матери Огрофены своим значительным размером и богатством шитья подтверждает и знатность, и богатство самого Константина Ивановича Добрынского.

В 1485 г. подобный же Воздух создан замышлением великой княгини Рязанской Анны в церковь Успения Богородицы в Переяславле Рязанском.

В 1499 г. создана пелена в Троице-Сергиев монастырь замышлением и повелением царевны Царегородской, как читаем в надписи, великою княгинею Московскою Софиею. Надпись заканчивается словами: «Молилася Троице Живоначальные и Сергию чудотворцу и приложила сию пелену».

В последующее время, в XVI и XVII столетиях, мы находим, что в каждом домостройном и достаточном хозяйстве золотное и шелковое пяличное дело принадлежит уже к необходимым статьям общего домоводства и занимает самое видное место в числе разных других рукоделий. Каждая достаточная государыня и добрая домоводица, а главное, добрая рукодельница всегда сама была искусницею в этом пяличном деле. Оно служило первым признаком хорошего воспитания и образования в женском быту, лучшим украшением хозяйских добродетелей девицы и женщины. К тому же и самое положение женского быта, монастырски замкнутого и недоступного обществу, должно было особенно благоприятствовать укоренению и распространению этого рукоделия. В достаточной среде трудно было найти занятие, более соответственное общему набожному настроению мыслей и набожным представлениям о наилучшем мирском подвиге жизни; с другой стороны, нельзя также было найти занятия, более соответственного, так сказать, «изящному» провождению времени, по крайней мере по понятиям века, и особенно для девиц. И действительно, это рукоделие вполне могло удовлетворять самым возвышенным потребностям тогдашних стремлений и вкусов, созидая памятники на украшение Божьему храму и производя множество предметов для красоты женского, а отчасти и мужского наряда. Словом сказать, золотное и шелковое шитье все-таки вводило людей в мир искусства вообще, приближало их к изящному в жизни, и тем самым, быть может, смягчало нравы, направляло их к лучшей по обстановке века жизни, т. е. к жизни иноческой.

Как бы ни было, но еще и до сих пор в монастырях и церквах сохраняется множество памятников, которые показывают, что женский труд вышиванья нисколько не уступал мужскому иконописному труду и в такой же мере обогащал Церковь своими более разнообразными произведениями. В этих памятниках пред лицом истории женская личность свидетельствует о своей многовековой деятельности, о своем независимом самостоятельном труде, который был приносим с единою целью возвысить красотою и богатством обстановку церковного служения и молить о спасении души.

Некоторые памятники в своих надписях или в записках по случаю их постройки красноречиво рассказывают эти благочестивые стремления женской личности. Так, на одной древней епитрахили в новгородском Антониевом монастыре читаем следующие слова: «Госпоже Богородица, Пречистая Мати Божия, Милостивая Царице, пожалуй, Госпоже, помилуй рабу свою Марию, отдай ей грех; буди, Госпоже, помощница в сем веце и в будущем рабе своей Марие и раба своего Феодора. Спаси ее, Госпоже, Царица Пречистая. Пожалуй, Госпоже, помилуй!»[277]277
  Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях, соч. архим. Макария. Ч. II. С. 337.


[Закрыть] В записках новгородского Софийского синодика XVIв. между прочим значится: «1541 г. шила пелену княгиня Анна Оболенская в дом св. Софии неизреченные премудрости Божия, к ней же пелена и приложена бысть. А за то поминати (княгиню) в сенанике и в литейном поминании в повседневном, докуда и храм Св. Софии стоит, а из поминания не выгладити (не выскоблить имени) княгини Анны». «1543 г. шила златом и сребром пелену княгиня Ксения Шуйская в дом св. Софии, а приложена к Спасову образу. И как представится княгиня Ксения – поминати (ее) в сенанике и в литейном поминании и в повседневном, докуды и храм Св. Софии стоит». 1543 г. та же княгиня Ксения шила покров десяти пядей образа Иоанна, архиепископа Новгородского – «златом и сребром и шолки различными цветы. И на праздник на святую Пасху положила на гробе чудотворца Иоанна во храме Святого Иоанна Предтеча – за здравие князя Ивана Михайловича (ее супруга), и за свое, и за своих благородных чад. А по преставлении князя Ивана и княгини Ксении поминати их во всенаники и в литеи во веки в церкви Святой Софии и в храме Святого Иоанна Предтеча, идее же лежат мощи Иоанна Новгородского»[278]278
  Временник Общества истории и древностей российских. Кн. 24. С. 40.


[Закрыть].

Выше (с. 295) мы упоминали, что первая царица Анастасия Романовых вышивала и украшала своими руками на плащанице образ Никиты Столпника – Переяславского чудотворца для положения на его раку в благодарность за его молебную помощь в чадородии. Само собою разумеется, что и последующие царицы по тем же или другим благочестивым поводам точно так же своими руками устраивали различные церковные утвари. Упомянуто выше (с. 301–302), что царица Евдокия Лукьяновна Стрешневых точно так же, как и царица Анастасия, своими руками и со своими дочерьми устроила богатый покров на раку чудотворцу Александру Свирскому. В Тихвинском Богородицком монастыре доселе сохраняются воздух и два покрова, данные ею в 1664 г.

При настоящей задаче нашего труда мы не имеем намерения да и возможности делать перечисление памятников, какие были совершены в разное время искусством вышиванья. Повторим только, что, несмотря на утраты, их много сохраняется и до сих пор, а в прежнее время их существовало великое множество, чему свидетелями могут служить все древние описи церквей и монастырей, в которых отдел церковной «круты», т.е. одежд разного наименования и назначения, шитых и саженных, или низанных, жемчугом, всегда бывает столько же полон и богат, как и другие отделы храмовой утвари. На памятниках наиболее замечательных почти всегда вышивалась и летопись их сооружения, иногда даже с обозначением имен трудившихся. В Антониевом новгородском монастыре хранятся ризы (1654 г.), у которых «на оплечьи шиты золотом и серебром» с передней стороны образа Богородицы на престоле, восемь Апостолов и четыре новгородских чудотворца; а с задней стороны – Спас и Богородица и Предтеча, т.е. деисус, и в летописи обозначено: «Шила Ростквина (?) Катерина Петрова»[279]279
  Археологические описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях, соч. архимандрита Макария. Ч. II. С. 324.


[Закрыть].

В сольвычегодском Благовещенском соборе сохраняется пелена к образу царевича Димитрия, шитая по малиновому атласу золотом, серебром и шелками, на которой изображены царевич во весь рост и событие его убиения, а в полях – святые и в углах – символы евангелистов. На задней стороне вышита летопись: «7163 (1654) года октября 19-го совершена бысть сия пелена к образу святого благоверного царевича и великого князя Димитрия Московского и всея Русии чудотворца, что на посаде у Соли Вычегодской в церковь Благовещения Пресвятые Богородицы по обещанию именитого человека Димитрия Андреевича Строганова, а труды и тщание сия пелены жемчугом жены его Димитрия Андреевича Анны Ивановны, а в лицах и в ризах и во всякой утвари труды инокини Марфы, по реклу Веселки»[280]280
  Сольвычегодская старина, рукопись В. Попова.


[Закрыть].

Таким образом, и в царицыной Светлице главными и первыми самыми видными предметами золотого и шелкового вышиванья были различные церковные утвари, исполняемые точно так же по обещанию или в ознаменование усердных молений и благодарений по случаю каких-либо домашних, семейных событий, домашних семейных отношений между царствующими супругами, за здравие живущих и на помин души умерших, так что сооружение таких памятников всегда олицетворяло в них внутреннюю задушевную историю благочестивой жизни царского Дома.

В разное время, смотря по требованиям и по назначению царицы или царевен, мастерицы изготовляли здесь следующие предметы церковной утвари: святительские шапки и саки (саккосы), омофоры, епитрахили, орари, оплечья ризные и стихарные, поручи; на церковные сосуды покровцы и воздухи, пелены и застенки к образам, убрусцы; хоругви, плащаницы, надгробные покровы и т. п.

Из домашних мирских вещей первое место в светличных золотошвейных рукоделиях принадлежало вошвам. Это были бархатные или атласные, вообще шелковые платы, о которых мы уже говорили (с. 553) и которые всегда роскошно расшивались узором, травами и разными изображениями; а потому из них же очень часто устраивали оплечья у священнических риз и у дьяконских стихарей, и их размер вполне был пригоден для такого употребления. Были в обычае богатые женские наряды, именно причастные, в которых причащались Св. Тайн, и именно летники с богато шитыми вошвами жертвовали по смерти в церковь на ризы. По всему вероятию, эти-то вошвы-платы, вшиваемые в оплечья риз, и возбудили мнение о неприличии такого дела еще в XII в. в известных «Вопросах» Кирика.

Из других частей старинного женского и мужского наряда мастерицы вышивали шапочные вершки, особенно у женских шапок, ожерелья или воротники, стоячие и отложные, запястья, женские башмачные и чеботные переды из бархата и атласа; вышивали также женские и мужские сорочки, фаты и особенно много изготовляли вышивных ширинок, фусток, или платков, полотенец, убрусов, т.е. головных покровов. В государеву Мастерскую палату изготовляли так называемый кречатий наряд — убор ловчих птиц и для собственного употребления, и для посылки в дарах к турецкому султану в Царьград, в Кизылбаши к персидскому шаху и к европейским государям, особенно к английским королям. Этот убор состоял из вотолки, нагрудника, нахвостника, нагавок, шитых из атласа, и клобучка из бархата, которые частью вышивались золотом, а преимущественно низались жемчугом, а также из обнажей, должика, силец и задережек, которые украшались жемчужными низанными ворворками и кляпышками.

В золотное дело употреблялось волоченое золото и серебро, немецкое и отчасти турское, сканое и пряденое с шелком, а также золотая и серебряная нить разновидного изготовления, именно канитель, трунцал, или струнцал, картулит, или картулен, картунел; бгань, или гбань, и разные роды так называемых блесток: звездки, пелепелы, плащики, чепочки и т.п. Больше всего употреблялась канитель, и особенно немецкая, которая была тонкая и толстая, гладкая и грановитая, красная, собственно золотая, и цветная (разных цветов), а также белая, серебряная; трунцал также был красный золотой и белый серебряный, как и вообще словом «белый» обозначалось серебро в отличие от золота и золоченья.

Все эти предметы покупались в Серебряном ряду и у торговых немцев за золотник по 5 алт. Толстая канитель была дороже и покупалась по 6 алт. 4 ден.; в этой же цене была канитель цветная. Трунцал, бгань и цепочки продавались также несколько дороже, по 5 алт. по 2 и по 4 ден. золотник. Волоченое или пряденое золото и серебро продавалось намотанное на цевки или катушки или же связанное кистями и весилось литрами (72 зол.) и цевками (6 золотн.), отчего и называлось литерным и цевочным; нитями в золотнике считалось 10 нитей, а в цевке 60.

В XVI столетии литра продавалась дешево – по 4¹/₂ руб. и дорого – по 6 руб. В XVII столетии дешевая цена была 10 руб. 80 коп. (по 15 коп. золотник), дорогая 14 руб. 40 коп. (по 20 коп. золотник). Та же самая цена стояла и на все другие изделия из золотой и серебряной нити, поименованные выше.

Так как волоченого золота и серебра и канители употреблялось много, а дома все это можно было приготовлять дешевле и выгоднее, то во дворце еще в нач. XVII столетия было заведено канительное производство, были вызваны немцы, мастера и устроен канительный стан. В первой пол. XVII столетия находились при дворце и в царицыну Мастерскую палату поставляли канитель и подобные предметы канительные мастеры Иван Баженов, 1614 г.; Мурза Гаврилов, 1614–1626 гг.; Фредрик Гурик и Курик, 1622–1632 гг.; Юрий Яковлев, волочильник, 1623–1630 гг.; Авраам Юрьев Каврик и Гарвин, 1628–1633 гг.; Ульян Ульянов, 1632–1636 гг.; Иван Буков, 1632–1633 гг.; француженин Иван Бостин, 1633 г.; Абрам Арфин, 1634–1637 гг., и др.

О способах и о самом производстве золотого шитья мы имеем мало сведений. По всему вероятию, многое из старинной техники этого дела сохраняется и теперь, у нынешних русских золотошвеек, особенно по украинным старинным городам. О способах шитья в XVII столетии встречается несколько указаний при описании шитых вещей. Так, обозначается шитье гладью, высоким швом, высоким швом сканью, высоким швом со звездки, начеканное дело, т.е. наподобие чеканной металлической работы; наканительное дело, спиралью; шитье в петлю, в большую петлю, в круги, в мелкие кружки, в цепки, в вязь, в клопец, в лом, в черенки, сканью, набором лапки. Чаще встречается обозначение шитья на аксамитное дело наподобие аксамита – особого рода парчи, в которой узоры, травы и разводы ткались или возвышенно перед полем, или фоном материи, или же наоборот: поле ткалось возвышенно, а разводы – углубленно, причем поле бывало золотное, а разводы – шелковые, или поле шелковое, а разводы – золотные. Золотое и шелковое шитье подражало этому способу ткани, почему и самый способ такого шитья определялся словом аксамитит, т.е. шить подобием аксамита. Таким же образом шитье подобием бархата обозначалось выражением: бархатит[281]281
  Ср.: Савваитов П. Указ. соч. С. 290.


[Закрыть].

Нераздельно с золотошвейною работою стояло низанье, или саженье, жемчугом, который ценился по величине, окатности или скатности, особенной круглоте и по чистоте воды, т. е. по чистоте (лоску) и белизне зерна, вообще цена ему была «по зерну смотря», т. е. в высшей степени различна. «Память, почему знать купить разные всякие купеческие рухляди и товары» насчет жемчуга советует так: «Покупай жемчуг все белый да чистый, а желтого никак не купи: на Руси его никто не купит». Напротив, у восточных народов предпочитался жемчуг желтоватый, никогда не терявший своей воды, между тем как белый через несколько лет темнел и желтел.

Жемчуг зерновой окатной, чистый и белый покупался в XVIв. за зерно без малого в золотник весом по 8 руб. По этому расчету с некоторым понижением ценились зерна и меньшей величины, так что зерно в ¹/₆ золотн., стоило рубль. Это был жемчуг «великий, большой». Жемчуг средний и мелкий, ссыпной и притом рядовой, т.е. обыкновенный, не отличавшийся особенною чистотою и окатностью, ценился также сообразно своей величине: 15 зерен в золотнике стоил 1¹/₂ руб.; 30 зерен – 1руб.; 50 зерен – полтина и т.д. Зубоватый, т.е. не гладкий, угольчатый, рогатый, но чистый, шел при гладком в полцены; а самый окатный, или окатистый, чистый при рядовом в две цены. Зернятка, очень мелкий, и бутор, лом, продавался еще дешевле.

Лучшим, а следовательно, и более дорогим почитался жемчуг гурмыцкий, или бурмицкий, бурминский, вывозимый из Ормуза, или Гурмыза (страна, город и остров при Персидском заливе)[282]282
  Город Гурмыз был центром южной азиатской торговли; о нем мавры говаривали: «Аще бы свет был перстнем, Ормузд был бы его каменеем. Там торгуют купцы всякого народу».


[Закрыть]. Затем следовал жемчуг кафимский, вывозимый из Кафы (Феодосии). Много жемчугу привозили и с западной границы чрез Архангельск. Употреблялся также и русский жемчуг варзужский, добываемый в р. Варзуге (Архангельской губ. Кемского у.); он же, вероятно, в начале XVI столетия назывался новогородским.

Низали жемчугом в снизку, в ряску, в рясную, рясою, в перье, в прядь, в одну, в две, в три пряди, в одно зерно, в шахмат, в рефидь, лесом, зелы, т. е. в виде буквы зела, и т. п., вообще способ низанья обозначался фигурою узора или какого изображения.

Кроме жемчуга в украшенье золотого и серебряного шитья употреблялись и дорогие камни разных наименований, всегда для низанья просверленные; а также и простые камни из стеклянных сплавов, называемые достоканами, варениками и смазнями. В XVII столетии употреблялись в низанье камни черные бирюзки. Пронизки, или бусы, и бисер в работах царицыной Светлицы употреблялись редко, по той причине, что это был наряд небогатый. В соответствие камням шитье украшалось нередко и металлическими, золотыми и серебряными дробницами, т.е. дробными, мелкими чеканными или резными фигурами и запонами с каменьями или с финифтью.

Всякие изображения и узоры и надписи, назначаемые для вышиванья или низанья, прорисовывали по ткани обыкновенно белилами или чернилами состоявшие при Светлице знаменщики, или рисовальщики. В иных случаях рисунки изготовлялись и на бумаге, черченьем и прокалываньем. Мастерицы по рисунку выметывали очерк белью и затем расшивали шелками или золотом и серебром. В свое время для царицыной Светлицы много работал и знаменитый иконописец второй половины XVII столетия Симон Федоров Ушаков, состоявший сначала знаменщиком в Серебряной палате.

По штату при Светлице знаменщиков было двое. В 1620 г. знаменщиками золотных мастериц были Иван Некрасов, Иван Иванов, которые апреля 3-го получили, вероятно, в награду за труды до 4 арш. сукна. Потом упоминаются Петр Ремезов (с 1625 г.), на место которого 1652 г. февраля 29-го поступил Карп Тимофеев. Прося этого места, он писал в своей челобитной 12 генваря, что «при нем, Петре Ремезове, знаменил он многие дела в прибавку больши 10 лет, по иконному: святительские шапки, и саки, и амфоры, и патрахели, и улари, и ризные и стихарные оплечья и поручи; плащаницы и на церковные сосуды покровцы, и воздухи, и гробные покровы, и на пеленах святых отец деяние, и столповые слова около покровов, и воздухов, и пелен, и подписи; и всякое травное дело знаменит; а прежний-де знаменщик, Петр Ремезов, знаменил одно травное дело, а по иконному знаменить и словописново дела и подписей писать не умеет; а знаменивали прежде сего, по иконному, его (Карповы) братья, иконники, из корму, а давано им от того дела по 2 алт. по 2 ден. на день; а словописец-де был жалованной; а ему было денег 15 руб. да хлеба 20 чети ржи, овса то ж; и он, Карп, жалованьем перед своею братьею, иконниками, скорблен; и живучи у государева дела безпрестаня, оскудал и одолжал», почему и просил сравнять его с жалованными иконниками. Из этой челобитной видим, что светличные знаменщики знали только одно травное дело, а по-иконному рисовать не умели. Для иконного знаменья, как увидим, призывались знаменщики – иконники из Серебряной и Оружейной палат. В кон. XVII столетия, 1660–1690 гг., светличными знаменщиками были Петр Симонов, Оника Онисифоров, Афанасий Резанцев, Григорий Лукьянов; писцами – Иван Ферапонтов, Дмитрий Третьяков.