Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Уже давно решено, что достоинство вкусов трудно оспаривать, и нельзя не согласиться, что вкусы, управляющие повседневными мелочами жизни, суть только выразители известной минуты в развитии эстетических, а также и нравственных идей и представлений у того или другого народа. В деле вкуса нравственные идеи имеют даже преобладающее значение. Нравы же в своих мелочах преходят, видоизменяются, как и все то, что именуем жизнью; а вместе с ними преходят и видоизменяются и вкусы, чему самым выразительным доказательством служат наши моды, которые так нравятся в свое время и становятся потом так нелепы и смешны. В этом отношении с такою же долею правды можно судить, упрекая в отсутствии вкуса, даже рассудка, обо всякой старой моде. С точки зрения наших мод мы засудим, конечно, все, что с ними не согласуется. Но старинное народное платье, которое было носимо не месяцы или только годы, а целые столетия, всегда отличается несравненно в меньшей степени разными нелепостями и неразумием вкуса. Его покрой и характер убора установляется и обрабатывается под влиянием самой культуры народа, и потому в нем лежит всегда какая-либо очень разумная основа, которая дает ему многие черты, отвечающие вкусам всякого времени, следовательно, вообще отвечающие закону изящного, не говоря уже о том, что старинное народное платье вместе с тем отвечает всегда и климатическим условиям страны.

Изучая старинные русские вкусы в женском наряде, мы встречаемся здесь с предметами, которые навсегда останутся наилучшим убором красоты, каковы, например, дорогие меха, жемчуг, золото и шелковые ткани, атласы, бархаты. Особенностью этих вкусов, для наших глаз, конечно, является излишняя пестрота или, в сущности, цветность наряда. Но яркая жизнь старины, даже в нравственных делах, требовала всего яркого и во всей внешней обстановке. Она в женском наряде, как видим, особенно предпочитала теплый, жаркий, живой колорит, что было совершенною необходимостью для обстановки живого здорового румяного лица, которое почиталось высшим идеалом красоты. Романтические тени, неземные созданья, т. е. красоты – мечты, отвлеченности – вроде античных беломраморных статуй, старине были недомыслимы. Притом и античные статуи, как доказывают, были тоже расписываемы красками для живства. Таким образом, наша старина, предпочитая в красоте то же самое живство, нисколько не отставала в своих идеалах от всех других своих товарищей по древности. В ней только, быть может, уж слишком долго сохранялись самые первоначальные и первобытные вкусы по этому предмету. В уборах одежды она очень любила, например, сочетание цветов, напоминавшее египетскую древность: лазоревое платье она окаймляла по подолу червчатою, алою или желтою тканью, желтый цвет ставила рядом с зеленым или синим, голубым и т. п.

Все это обозначало только глубокую древность вкуса, но никак не безвкусие, ибо нередко и самые моды попадают на тот же след в разных прикрасах наряда.

За такое свойство или за такой характер наших старинных вкусов иные причисляют нашу старину к разряду культур восточных, азиатских. Есть мнение, что даже весь свой старинный костюм мы заимствовали у татар; да и на наши теперешние глаза старинная русская женская одежда прямо является татарскою. Но обманчивое сходство объясняется только тем, что у теперешних татар употребляются в одеждах золотные ткани, парчи, и мы забываем, что было время, когда вся Европа носила такие же ткани, что большею частью они и привозились к нам из той же Европы.

Действительно, наш допетровский костюм общим своим характером приближает нас больше к Азии, чем к Европе. Но это нисколько не доказывает, что он был когда-то заимствован у того или другого азиатского народа. Напротив, это доказывает только его глубочайшую древность, недосягаемую для исследователя, когда такой костюм был общим для многих народностей – и азиатских, и европейских, обитавших в той же климатической полосе. Сами названия, например кафтан и др., сходные с татарскими, турецкими, сходны также и с греческими (χαβάδιου) и указывают только на один общий источник их происхождения, разумеется, из Азии, откуда идут и древние народы, и древние языки. Нельзя думать, чтобы и наша народность, перенеся в Европу свой древнейший язык, не перенесла в то же время и костюма с его названиями. Родились мы и были одеты, конечно, в незапамятное время, и происхождение нашего костюма, особенно в главнейших его очертаниях, необходимо отыскивать в той же стране, где образовался и наш древнейший язык. Само собою разумеется, что бывали и заимствования, но они всегда ограничивались лишь теми частями и формами, которые являлись как бы знаками или выразителями новых идей и, стало быть, новых форм развития и жизни. Являлось особое сословие военное; по необходимости оно усваивало себе и различные знаки своего особого призвания и заимствовало их оттуда, где находило их уже в полном употреблении. Явилась идея княжеского, а впоследствии – царского достоинства, она точно так же по необходимости брала свои знаки оттуда, где это достоинство было облечено уже в полный его наряд. Таким образом, немалая доля нашего старого костюма была заимствована у византийских греков и принадлежала в свое время к общей для всей Европы формам одежды, каков именно и был царский или княжеский наряд, сначала устраиваемый везде по византийским образцам, заимствованным, в свою очередь, у древних царей востока. Потом мы остались на месте, а европейская культура ушла дальше; мы, таким образом, и остались с восточным, азиатским, а в сущности – с самым древнейшим обликом во всем нашем развитии. Вот почему те же европейцы, приезжавшие к нам в XVI и XVII столетиях, писали единогласно (Флетчер, Олеарий, Лизек), что русская одежда весьма сходна с греческою.

Особенно значительно в этом случае свидетельство Олеария, который путешествовал и по татарским землям в Персию, следовательно, мог основательно судить о сходстве русской одежды с татарскою. На самом деле, от татар мы могли заимствовать разве только некоторые незначительные части нашего костюма, которые всегда и обозначались в названиях татарскими, ибо, скажем опять, одеты мы были задолго до появления татар и во всякое время крепко держались своей старины, не допуская в ней больших изменений. Скорее, наоборот, татары должны были заимствовать от нас некоторые наши кафтаны, ибо в XVI и XVII столетиях мы постоянно их одевали своим платьем в виде даров или поминков, заменивших ордынскую подать; точно так же как в ту же эпоху мы постоянно одевали своим платьем и сибирских инородцев, у которых у женщин до сих пор остаются в употреблении наши женские красные суконные шубки XVII столетия. Так точно в свое время наших первых князей и дружинников одевали своими даже царскими одеждами византийские императоры, о чем свидетельствует Константин Багрянородный, советуя своему сыну Роману прекратить этот постыдный обычай и рассказывать варварам, что царские одежды делаются не человеческими руками, что получены они еще Константином Великим от ангела с небес, всегда хранятся в Софийской церкви, и кто из императоров станет их носить в обыкновенное, неторжественное время или дарить ими кого-либо, тот будет проклят. Если такая ложь требовалась для того, чтобы по возможности охранить перед варварами достоинство царского наряда, не вводя его в употребление между ними, то, без сомнения, прочие, так сказать, рядовые богатые византийские одежды и уборы принадлежали к самым обычным подаркам для наших варваров. Таким образом, наиболее богатый костюм первых русских князей и их дружинников, а следовательно, и их жен должен был установиться по византийским образцам и в отношении своих видов несколько отделиться от костюма народного. Близкие сношения с Византией, естественно, много способствовали тому, что всякие мелочи ее культуры легко и свободно переносились в наш быт. Константинополь в свое время был тем же Парижем не для одной русской земли. Богатая и роскошная обстановка его быта представлялась для всех окружавших его варваров образцом наиболее изящной, т. е. богатой, жизни, и особенно в отношении костюма, который поэтому если не вполне, то наиболее видными частями водворялся повсюду. Этот-то костюм, частью заимствованный у византийцев, а частью украшаемый в подражание их образцам, составил тот особый выбор одежд, который исключительно употреблялся княжеским и боярским, вообще знатным и богатым сословием допетровской Руси и был потом упразднен реформами Петра. Что с древнейшего времени оставалось в нем в собственном смысле народного или всенародного, то сохраняется и до сих пор в народе, а все сословное, принадлежавшее княжеской и боярской культуре, совсем утратилось с преобразованием самой культуры по европейским образцам.

Нельзя, однако, в этом отношении забывать и влияния на наш костюм со стороны Северной Европы через варягов, а в последующее время – чрез новгородские торговые связи. По крайней мере, с одеждами норманнскими встречается в наших одеждах довольно сходного, частью в общем, а также и в частностях.

Но румяны, белила, сурмилы, подкрашивание глаз и прочее тому подобное – все это мы заимствовали с востока, непременно у византийских красавиц, и если не прежде, то по крайней мере еще во времена Ольги, ибо при ней русские женщины собственными очами могли любоваться красотою греческой обстановки[236]236
  Один летописец (Преяславль Суздальский), изображая первобытные нравы славян, замечает между прочим: «Слаб сущи женский обычай, и начата одна пред другою червити (румянить) лице и белым тереть, абы юноша возжелал ея на похоть».


[Закрыть]. В ее путешествии в Царьград сопутствовали ей 6 (или 16) родственниц и 18 приспешниц (женщин служебных), обедавших так же, как и княгиня, в царских палатах и получивших царские дары[237]237
  Известия Византийской истории. III. С. 54, 55


[Закрыть].

И нет сомнения, что это был не первый, да и не последний пример пребывания русских женщин в Константинополе. Оттуда же наши красавицы заимствовали если не самую кику, то ее княжескую или царственную форму с ее особыми украшениями, именно рясами, длинными жемчужными прядями, ниспадавшими к плечам по обеим сторонам этого головного убора. Такие рясы были носимы в Византии не только царицами, но и царями на царских венцах, как это видно на их монетах и на других древних изображениях византийских царей и цариц. Точно такой же головной убор существовал еще раньше в греческих черноморских колониях, именно в стране Киммерийского Босфора, где на Таманском полуострове в древнем царстве Фанагорийском нам случилось в 1864г. открыть подобный убор в гробнице тамошней царицы или, как доказывают, жрицы богини Деметры (IVв. до Р. X.)[238]238
  См. Отчет Императорской Археологической комиссии за 1864 г. СПб., 1865.


[Закрыть]. Он состоял из золотой кики, золотого начельника в виде волнистых волос и золотых же ряс в виде больших блях с сетчатыми длинными подвесками, тоже золотыми. Для нас в этом случае очень важно лишь то, что форма убора и его составные части имеют много сходного с такими же уборами русскими XVI и XVII столетий, а это указывает вообще на глубокую древность нашего убора и может отдалять его происхождение даже и за эпоху наших сношений с Византиею.

Точно так же одна из женских одежд с очень широкими и длинными рукавами, всегда роскошно украшаемыми золотым шитьем, именно летник, по своему покрою тоже много напоминает подобные же одежды византийские, в которых изображаются тамошние цари и царицы. Первообраз такой одежды (саккос) можно указать даже на изображениях в катакомбах Рима, относимых к первым векам Христианства, не говоря о сходных изображениях последующего времени. В XIII в. Рубруквис обозначил, что русская одежда вообще сходствовала с одеждою народов Западной Европы. На одном очень древнем окладе Евангелия X в. (Готской библиотеки) изображена германская императрица Феофания (с сыном Оттоном III) в костюме, который вполне сходен с таким же костюмом наших боярынь XVI и XVII столетий. Изображение определяется временем общего правления ее с сыном, именно годами 985–991.

Мы не имеем возможности удаляться в подробные сравнительные разыскания по этому предмету и желаем только обозначить сходство нашего старинного костюма с древнейшими образцами византийскими, а частью и со средневековыми западноевропейскими. Мы ограничиваем свою задачу лишь посильным объяснением собственной древности, после чего доступнее будут и сравнительные исследования, и выводы.

Как бы ни было, но Византия имела значительную долю влияния именно на женский наш костюм, по крайней мере в том его составе, который принадлежал верхнему народному слою Древней Руси, княжескому и боярскому, или вообще, как мы говорили, знатной и богатой среде. Здесь это влияние выразилось известною постническою идеей, подчинившей своим целям даже и покрой женской одежды.

Идеал постницы, на котором воспитывалось и оканчивало жизнь наше старинное женское племя, смотрел вообще на красоту как на запрещенный плод и поучал убегать ее обольщений как великой греховной напасти. Он спрятал ее в терем, чтобы не смущался ею мир, чтобы и она не прельщалась красотою мира; он неутомимо следил за нею, наблюдал каждый ее шаг с целью отстранить от нее и малейший соблазн убора и наряда или какого бы то ни было лукавства (кокетства) в отношении умножения ее прелестей. По естественным и, впрочем, исключительным причинам он некоторую свободу в уборе и наряде с целью возвысить красоту благословлял только возрасту невест, которые, по крайней мере, могли носить открытые волосы. Этим обозначалась и известная доля женской свободы в девическом возрасте. Напротив, замужняя женщина, по слову Апостола, становившаяся под власть мужа, должна была навсегда спрятать свои волосы, ибо не муж от жены, а жена от мужа, и не муж создан для жены, а жена для мужа, посему и должна женщина иметь покрывало на голове в знак власти над нею[239]239
  1 Кор. 11: 10.


[Закрыть]. Кроме того, покрывало вообще обозначало стыдливость и целомудрие, поэтому для постнических идей оно являлось необходимым и неизменным условием и сохранить, и выразить свою нравственную чистоту. Для женщины не было большего срама и бесчестья, как всенародно опростоволоситься, т.е. раскрыть свои волосы пред глазами общества. Целомудренное значение покрова распространилось и на покрой всей одежды, которая в сущности представляла тот же постнический покров для всего тела. В одежде постнические идеи заботливо старались совсем скрыть талию и весь женский бюст и торс, разрешив употребление пояса лишь в одеждах нижних, домашних, каковы были сорочки[240]240
  Тогдашние сорочки, верхние, соответствовали теперешнему платью в его специальном значении.


[Закрыть], и устранив во всех верхних выходных одеждах даже и малую складку, какая могла способствовать хоть малой обрисовке лебединой груди или вообще талии.

Самый пояс на сорочках был носим как символ целомудрия и благочестия и вовсе не служил средством придавать стану большую стройность и красоту. Появляться в каких-либо случаях без пояса на сорочке значило обнаруживать свой разврат. Так могла поступать только молодая Марина Игнатьевна: она, призывая в свой терем Змея Горыныча, высовывалась по пояс в окно в одной рубашке без пояса. Так бегала по широкому двору Настасья Королевична – во единой рубашечке без пояса,– когда спасала своего милого Дуная. Вообще ходить распояской во всяком случае почиталось грехом. Распоясаны были только одни верхние одежды с тою целью, как мы сказали, чтобы не обнаружить ни одною складкою каких-либо частей тела. Все-таки одежды имели один покрой той же сорочки, т.е. простого полотнища, расставленного, где необходимо, клиньями, и у некоторых – разрезанного спереди на полы, причем ворот у всех возвышался до самой шеи. Таким образом, лиф был совсем изгнан из покроя женских одежд, а с ним, конечно, была удалена и вся красота женского наряда, ибо лиф в одежде есть непосредственный и существенный выразитель всего изящного одежды. Естественная потребность нравиться, быть красивою, изящною, т. е. естественная потребность изящного, в костюме была ограничена, стеснена, а потому вместо эстетических духовных идеальных представлений о красоте явились представления исключительно материальные, представления об одних лишь физических ее достоинствах. Просторно сидевшие и длинные до пят платна по необходимости сводили понятия о красивой изящной фигуре на понятия о дородной фигуре, что на самом деле почиталось одним из достоинств старинной женской красоты; т. к. другим ее достоинством был высокий рост, которому те же длинные платна без всякой кринолинной пышности в подоле придавали, конечно, еще большую высоту и тем дорисовывали идеал красивой фигуры по старинным понятиям.

Однако ж необходимо заметить, что суждения о нашем старинном женском костюме, именно об отсутствии в нем живописной красоты или вообще рисунка женской фигуры, не имеют достаточных оснований делать об этом решительные, окончательные заключения по той причине, что нет у нас перед глазами, как говорится, живой натуры. Нам известны большею частью рисунки древних одежд только иконописные, где и в платье, как в самых фигурах, и особенно в позах, столько же натуры, сколько натуры вообще находим в древней иконописи. Иконописец даже страшился изобразить что-либо натурально, а тем более страшился изображать натурально женскую фигуру с ее одеждою, дабы не ввести зрителя в прелесть сатанинскую. Не говорим о том, что он вовсе не умел рисовать, и особенно не удавались ему предметы живые, одушевленные. Символизм, условность его рисунка, рабски переводившего одни только старые образцы, не способны были воспроизвести ни одной натуральной черты – ни в лицах, ни в наряде. Желая обозначить пышность или складки костюма, он чертил совокупность известных линий, однажды навсегда усвоенных и приспособленных для этой цели. Он не мог размышлять не только о натуре, но вообще о школьной правильности рисунка в теперешнем смысле, ибо у него были свои, чисто условные, понятия об этой правильности, от которых он как знающий и опытный художник никогда не отступал. Изо всего этого выходило то, что иконописцы не только не оставили нам изображений, деланных, как они говорили, с живства, но и нарисованные ими изображения от руки они большею частью передавали без всяких характерных оттенков, плоско и стерто, указывая лишь одни общие наиболее типичные формы древнего костюма. Словом сказать, из этих иконописных изображений мы получаем очень скудные представления о живой действительности старого костюма даже в его общих формах, не говоря о полноте разных предметов наряда, а тем более о разных подробностях, о которых находим сведения в старинных описях и вовсе не находим их в оставшихся рисунках. Здесь старое русское художество не только ничем не послужило старой действительности, но своими чисто ремесленными, условными, рабскими приемами даже обезобразило ее в наших глазах до последней степени. Совсем не то было на Западе, отчего тамошний средневековый костюм представляется не только в своей действительной, но во многом даже и приукрашенной красоте. Тамошние художники, напротив, всегда идеализировали современную им действительность не мертвою формою, а живою натурою: покрывали ее чертами не только правильного, но и изящного рисунка. Даже и в древнее время при несовершенстве искусства в их грубых изображениях мы все-таки встречаемся с более или менее правдивым и выразительным живством и в постановке фигуры, и в драпировке одежды. Искусство – всегда лучший и вернейший выразитель жизни и всегда в своих произведениях очень многое дает для правильного ее понимания. Ложный путь, по которому следовало наше древнее художество, не только отнял у него здоровые силы, лишил совсем развития, но и нам передал искаженные представления о прожитом нашем быте, так что не об одном костюме, но о всей нашей истории мы теперь думаем не иначе как о сухой, безжизненной форме.

* * *

Переходя к описанию допетровского женского наряда, мы в настоящем случае ограничиваемся только предметами, которые входили в состав наряда цариц и взрослых царевен в XVI и XVII столетиях, и касаемся общего описания одежд лишь настолько, чтобы объяснить частности, принадлежавшие собственно царскому быту. Это вообще предмет очень дробный и мелочный и потому требует рассмотрения, по крайней мере, по сословным отделам, ибо в каждом сословном кругу он представлял свои видоизменения.

Само собою разумеется, что царицын быт как высший порядок жизни заключал в себе и все общие, т. е. основные, черты древних нарядов и уборов. Так и в царском быту, как и во всенародном, взрослые девицы носили волосы открытыми и распущенными по плечам, причем в достаточном и знатном быту, а следовательно, и в царском волосы бывали завиты, как говорит Корб, «с великолепным изяществом в искусственные кудри». Это можно заметить и на современных изображениях.

Другой род волосного убора, столь же обыкновенный даже и теперь в простом быту, заключался в том, что волосы заплетали в одну косу или в две косы, которые и ниспадали назади к плечам и по спине. При этом в концы кос вплетались ленты или же бахрома, а иногда прикреплялась золотая кисть или подвеска. Это был косник, или накосник. Но вместе с косами остаются и распущенные по сторонам волосы. Действительно ли употреблялся и в этом виде волосной убор – сказать не можем, но знаем, что, например, при венцах, корунах и киках у царевен всегда подавался и косник, который составлял даже принадлежность этих уборов и описывался как составная их часть. Между тем царевны в венцах видимы тоже с распущенными по сторонам волосами. Можно полагать, что по сторонам оставлялись только пряди волос, завитых в локоны, ибо локоны были очень употребительны в детском уборе и даже в уборе замужних женщин, именно цариц.

По свидетельству Болтина, «косу заплетали сколь можно слабее, дабы была она шире, разделив волосы на множество прядей и перевив их золотыми нитками» (упомянем, что подблюдная святочная песня поет: «Русу косу плетучи, шелком первиваючи, златом приплетаючи»); а у богатых на сии нитки нанизывался жемчуг. Потребно было искусство и привычка хорошо заплести косу и чтоб она закрывала всю шею от самых ушей и, низвешиваясь по спине, постепенно сужалась до самого косника. Таким образом, заплетенная коса представляла вид решетки, искусно связанной[241]241
  Примечания на Леклерка. Т. I. С. 437.


[Закрыть].

Косник, или накосник, состоял главным образом из кисти шелковой, золотной или жемчужной, непременно с золотною или жемчужною ворворкою, как называлась верхняя связка кисти, скреплявшая в одном узле ее нити и состоявшая обыкновенно из плетенья или вязанья, которое и представляло ворворку[242]242
  От вереть, врат, вирать — сплетать, плести: «Ворворки враны серебром; петли серебрены, концы обвираны золотом». Ср.: веревка, вервь, веретено, завереть лапти.


[Закрыть]. При устройстве косника эта ворворка, или кистевая связка, получала разнообразную форму, которая поэтому и приобретала отдельно название косника в собственном смысле. В богатом наряде она делалась даже из металла, из золотой или серебряной цки — дощечки или листа различной формы, к которой и прикреплялась необходимая кисть. Иногда эта цка устраивалась с тремя ворворками и двумя кистями; одна ворворка в таком случае помещалась вверху двух других и служила для них связью. Косник вплетался в косу посредством снурка и пожилин, которые находились вверху основной ворворки.

Болтин описывает старинный косник «треугольником в два или три вершка шириною, сделанным из картузной бумаги, обшитой шелковою тканью и унизанной в узор жемчугом и каменьями; привязывался он к концу косы одним углом». Из предыдущих указаний также видно, что косник и в виде кисти или какой-либо цки делался также треугольником.

Для сохранения в порядке ниспадавших по плечам волос являлась необходимою перевязка, какую видим. Это в обыкновенном повседневном употреблении была простая шелковая или золотная неширокая лента. Само собою разумеется, что она служила также и весьма красивым убором для головы, выделяя своим цветом, прибранным к лицу, или своими украшениями из золота, жемчуга и дорогих камней еще сильнее белизну, румяность и вообще красоту лица и волос. Очень естественно также, что в вырезке по краям она получала разнообразную форму, какая наиболее нравилась. Так, у царевны Татьяны Михайловны (12 лет) была перевязка, «низанная с городы»; у царевны Анны Михайловны (22 года) упоминается перевязочка, «низанная жемчужная» с каменьи. Кроме того, иногда налобная, передняя часть перевязки устраивалась с большим богатством в виде какого-либо узорочного узла или фигуры. Такой перевязке присваивалось преимущественное название чела, челки как особого налобного украшения. Чело упоминается еще в духовной Калиты 1328 г. В числе даров дочери своей князь Верейский (1486 г.) упоминает челку, низану великим жемчугом[243]243
  Собрание государственных грамот и договоров. Т. I. № 21, 122.


[Закрыть]. В простонародном быту сама перевязка-лента носила название начелка, начелъника, очелка, также повязки и повязи; таким образом, с именем перевязки соединяется смысл вообще головного начельного убора, который мог иметь весьма разнообразную форму.

Перевязка-лента обращалась в особый убор с именем чела или очелья и вообще повязки, когда устраивалась из более или менее широкой каймы, огибавшей чело стоймя на ребро, причем начельная часть делалась обыкновенно шире или выше, вроде кики, а концы сходили назад обрезами в виде зубцов или постепенно (серповидно) уменьшались до ширины простой перевязочной тесьмы. Эти концы связывались назади широкими лентами, ниспадавшими вниз по спине в виде лопастей.

Можно полагать, что подобная повязка в XV в. называлась челом кичным, ибо в передней части она стояла на голове или возвышалась кикою. Впрочем, чело кичное могло в действительности обозначать и одну только переднюю цку, или доску, самой кики.

Повязка, устроенная сплошною, например жемчужною, каймою вокруг головы, называлась венком. Особый вид венка, который делался обыкновенно из металлической цки и прорезывался насквозь каким-либо узором с городками или зубцами вверху, назывался венцом. Венцу с городы, т.е. с острыми углами вокруг, присвоено было царственное значение, ибо он и делан был по образцу древнейших царских венцов, в каких цари и царицы, особенно восточные, изображались на монетах и других памятниках. Такой венец употреблялся у нас исключительно в девичьем уборе по той причине, что его носили только на открытых волосах. Нет сомнения, как девичий убор он существовал еще в древнем княжеском быту: удельный Верейский князь Михайло Андреевич в 1486 г. пожаловал дал дочери своей (Марье) «венец царьской с городы да с яхонты да с лалы да с зерни с великими; другой венок низан великим жемчугом»[244]244
  Там же.


[Закрыть]. В XVI и XVII столетиях венец составляет необходимый убор царевен с малого возраста и государевых невест, когда они нарекались царевнами. Венцы надевались без всякого другого убора, принадлежащего к тому же наряду, каковы были рясы, подниз, косник, или накосник. Однако ж в описях казны царевен эти принадлежности наряда описываются вместе с венцом как его составные части, а потому должно заключить, что рисунки изображают наряд не вполне. Удельный князь Верейский отдал дочери (1486г.) вместе с венцом царским между прочим и «рясы с яхонты да с лалы, колтки золоты с яхонты». Рясами, как увидим, назывались длинные пряди из жемчугу, каменьев с сережными кольцами и колтами, привешиваемые по сторонам венца. Поднизь в собственном смысле была начельником и прикладывалась к венцу с передней, налобной его стороны в виде перевязки или в виде сетки с жемчужными или золотыми висюльками по нижнему краю.

Свадебный венец царицы Евдокии Лукьяновны, носимый ею, когда она наречена была невестою-царевною, и хранившийся потом в ее казне в коробье новгородской за печатью ее свекрови иноки Марфы Ивановны, описан коротко: «венец с каменьи и с жемчуги» с отметкою, сделанною впоследствии, что в 1629 г. июля 5-го «сее коробью и с венцом отнес ко государю в хоромы Фед. Ст. Стрешнев»; и потом, что в 1629 г. августа 30-го «сее коробью и венец принес (в казну) от государя из хором В. И. Стрешнев, а сказал, что с того венца снято с городов для государева дела каменье да выпорото у венца из косника 5 запон золоты с каменьи».

Полный наряд венца описан у малолетней царевны Ирины Михайловны. У ней был «венец теремчат о десяти верхех делан по золотой же травы прорезные с финифты с розными, а в венце в нижних теремах в золотых гнездех три яхонта червчеты гранены да три яхонта лазоревы да четыре изумруда гранены; да в верхних теремах в золотых же гнездех четыре яхонта червчеты да три яхонта лазоревы да три изумруда четвероуголны; около верхних и нижних теремов и на низу обнизано жемчугом; по верх теремов на спнях десять зерен гурмыцких. Подложен тафтою червчатою. Подниз по атласу по червчатому низана жемчугом большим и середним; меж жемчугу звездки золоты; у поднизи в пяти репьях жемчужных 5 гнезд золоты четвероугольны; а в гнездех 3 яхонты червчеты да 2 изумруда; по сторонам у поднизи ино репейку жемчужному, а в них 2 изумрудца невелики; да меж больших репьев 4 репьи жемчужных без каменья; у поднизи на привесках 31 зерно гурмыцких на золотых спнях. Рясы жемчужные, у ряс колодочки и колца серебрены золочены с финифтом с червчетым; меж ряс и по концам 6 яхонтов лазоревых да 6 лалов. Косник по цке серебреной золоченой низан жемчугом репьи; ворворка у косника низана жемчугом, кисть золота с шолком с червчатым».

Что значит теремчат и что означают здесь терема — определительно сказать не можем, ибо не знаем типической фигуры в украшениях, которая носила название терема. Она могла представлять род шатровых башенок, и вообще, видимо, что это были тоже зубцы, расположенные в два яруса и украшенные вперемежку яхонтами и изумрудами, а на верхах – жемчужинами. В 1636 г. генваря 24-го на крестины царевны Татьяны царь Михаил пожаловал дщери своей царевне Ирине новый «венец золот с городы, по нем травы золоты прорезные с финифты с розными; у венца в городех и меж городов 96 алмазов да 109 лалов. Накосник по цке серебреной золоченой низан жемчугом большим, на конце у накосника три ворворки обнизаны жемчугом; в кистей место низано жемчугом мелким, по концам перепелы серебрены золочены, подложен тафтою желтою. Лагалище на венце деревяное оклеено кожею с поталью. Отметка: 1641 г. генваря 14-го от сего венца накосник отпорола боярыня княгиня Марья Хованская и взяла к царице в хоромы», где, вероятно, был пришит к венцу другой «косник по цке серебреной золоченой низан жемчугом, меж жемчугу 4 изумруда да 2 яхонта лазоревы да 5 лалов; три ворворки да две кисти жемчужные». В описи при этом отмечено: «На венце один город в хоромех сломлен».

В 1635 г. августа 4-го теремчатый венец с поднизью и рясами царица пожаловала царевне Анне, причем к венцу приложен был новый «косник цка серебрена золочена, ворворка низана жемчугом, кисть шолк с золотом». А для царевны Ирины тогда же был куплен венец литовский жемчужный за 430 руб., из которого в царицыной Мастерской палате немецкие мастера устроили для царевны коруну и еще две коруны для царевен Анны и Софьи. Коруною назывался венец, подобный по устройству описанным выше, но с прибавлением к нему круглой тульи, состоявшей иногда из отдельных огибей, которые, как радиусы в центре, соединялись вверху, на самой маковке убора, где именно в виде маковки прикреплялся или дорогой большой камень, или золотая высокая запона, а у царей – крест.