Текст книги "Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях"

Изветчицы Марья и Степанида показывали, что как царица шла с переходов мимо Светлицы и Дарья в то время говорила: „Лише б мне уходить царицу, а они ей не дороги“. Еще сказывала ей подруга их, та ж Дарья: есть-де у ней такая баба, что всему тому пособит, да и звала к той бабе за Москву-реку. Судьи поставили мастериц на очную ставку. С очей на очи Дарья Ламанова во всем запиралась; о царице говорила по случаю пропажи, только б государыня в той пропаже ее пожаловала, а они-де ей все не дороги. Судьи объявили ей: если она вины своей не принесет и правды не скажет, то государь указал пытать ее накрепко и огнем жечь.

Постояв немного, она заплакала и учала виниться. В том слове, что будто на след государыни сыпала песок, виновата; нечто будет то слово подругам своим она молвила со пьяна. Да и в том она виновата, что за Москву-реку к Ивану Соймонову, покрывся государским полотном, ночевать ездила, и как приехала потом к себе на подворье и муж стал ее спрашивать, куда она ездила и где ночевала? И она, боясь мужа своего побоев, сказала ему, что грешным-де обычаем прожгла она царевны Ирины Михайловны сорочку и ездила за Москву-реку прибирать к той сорочке новое полотно вместо прожженного, которым и была покрыта. Но о женке, которая приходила к ней в Светлицу, она подтвердила только прежния свои речи. На другой же день государь, слушав сего дела, велел мастериц и сторожей пытать: как мастерица Дарья на след государыни сыпала песок, как она, Дарья, звала с собою за Москву-реку Степаниду Арапку к бабе, а говорила, надо бы-де государское сердце уходить, а иные-де ей подруги ее сошлися даром, и для ль государской порчи хотела идти к бабе или для иного какого дела, и кто с нею в том деле, и какие люди в думе были; и в Верх к ней, Дарье, в Светлицу та ли баба, которая живет за Москвою-рекою, приходила, или какая иная и для чего приходила?

У пытки Дарья повинилась: в том она перед государем и перед государынею виновата, что к бабе, к ворожее подругу свою Степаниду Арапку за Москву-реку звала, а тое-де бабу зовут Настасьицею, живет за Москвою-рекою на всполье; а спознала ее с нею подруга ее, золотная ж мастерица Авдотья Ярышкина, для того, что она людей приворачивает, а у мужей к женам сердце и ревность отымает; а наговаривает на соль и на мыло; да тое соль дают мужьям в естве и в питье, а мылом умываются; да и над мужем-де она, Авдотья, своим то ж делала и у него к себе сердце и ум отняла: что она, Авдотья, ни делает, а он ей в том молчит. Да она ж, Авдотья, ворует с братьями своими, двумя Соймоновыми, и ею, Дарьею, братьям своим сводничает, тому ныне четвертый год. И била челом, чтоб поставить Авдотью с нею с очей на очи и расспросить, потому что она про то дело, что ей, Дарье, давала баба-колдунья, подлинно ведает. Да та ж баба давала, наговариваючи, золотной же мастерице Анне Тяпкине, чтоб муж ее, Алексей Коробанов, добр был до ее, Анниных, детей. Стали пытать Дарью накрепко. С пытки она говорила, что ездила к той бабе и пыталась для мужа, чтоб ее муж любил, желала только приворожить мужа и что колдунья в Светлицу к ней не приходила. Но когда велели пытать другую мастерицу, Марью Сновидову, утверждавшую противное, и как ее учили разболокать, мастерица Дарья стала просить, чтоб ее не портить, присовокупив, что как сыщут ту бабу, с которою она спозналась чрез Авдотью Ярышкину, тут все объявится, а она ту бабу укажет, и где живет – она двор знает. Судьи тотчас послали за колдуньей. Привели женку-колдунью. В расспросе она сказалась, зовут ее Настасьицею, Иванова дочь, родом Черниговка, а муж у ней литвин, зовут его Янкою Павлов. На очной ставке ее все признали за ту именно бабу, которая приходила во дворец. Сама Дарья Ламанова сказала, что у ней та женка в Светлице была и медом она ее потчевала. Но Настасьица во всем запиралась: мастериц она никого не знает и у них в Светлице не бывала. Судьи велели ее пытати накрепко и огнем жечь. И, послыша то, мастерица Дарья учала винится и плакать, а той женке Настке говорить, чтоб повинилась: „Помнишь ты сама, – говорила она ей, – как мне про тебя сказала мастерица Авдотья Ярышкина; и я по ее сказке к тебе пришла и ворот черной своей рубашки, отодрав, к тебе принесла, да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло. И ты меня спросила, прямое ли имя Авдотья, и я сказала тебе, что прямое, и ты в те поры той моей рубашки ворот на ошостке у печи сожгла и на соль и на мыло наговорила, а как наговорила – и ты велела мне тот пепел сыпать на государской след, куда государь и государыня царица и их царские дети и ближние люди ходят и тебе-де в том от государя и от царицы кручины никакие не будет, а ближние люди учнут любити. А мылом велела ты мне умываться с мужем; а соль велела давати ему ж в питье и в естве, так-де у мужа моего сердце и ревность отойдет и до меня будет добр. Да и не одна я у тебя была, – продолжала Дарья, – приходили после того со мною ж к тебе Васильева жена Колоднича, Семенова жена Суровцова, и ты им, наговоря, соль и мыло давала. Авдотья Ярышкина приходила к тебе с братьями своими Соймоновыми, да у тебя и ночевали“».

Несмотря на улики, сопровождаемые пыткой, ворожея запиралась. Мастерица же говорила, что именно от нее получила пепел и сыпала на след государыни у Светлицы по крыльцу, где ходят на переходы, да у дверей проходной палаты, где ходят на те ж переходы; а сыпала она тот пепел на царицын след, как государь пришел из рубцовского объезду (в конце августа). Стали пытать колдунью в другой раз и огнем жечь. Она не выдержала и повинилась, что мастерицам Дарье Ламанове и ее подругам, которых знает, а иных и не знает, сжегши женских рубашек вороты и наговоря, соль и мыло давала и пепел велела сыпать на государской след, но не для лихого дела, а для того, как тот пепел государь и государыня перейдет, а чье в те поры будет челобитье – и то дело сделается; да от того бывает государская милость и ближние люди к ним будут добры. А соль и мыло она велела мастерицам давать мужьям своим, чтоб до них были добры.

Но этого было недостаточно. Предложен был новый вопрос: сколь она давно тем промыслом промышляет и от польского и от литовского короля к мужу ее литвину Янке присылка или заказ, что ей государя или государыню испортить, был ли; и чем она и какими лихими делами их, государей, портила; и давно ль она тому делу, что мужей приворачивать, научилась, и кто ее тому учил, и муж ее про то ведает ли? На пытке и на огне колдунья отвечала, что к мужу ее к литвину Янке и к ней из Литвы от короля для государской порчи приказу и иного никакого заказу не бывало, и сама она их, государей, не порчивала. Только она дала мастерице Дарье ворота сожженой рубашки пепел, а велела сыпать на государской след, чтоб государь, и царица, и ближние люди до нее были добры. «А что она мужей приворачивает, и она только и наговорных слов говорит: как люди смотрятца в зеркало, так бы муж смотрел на жену да не насмотрелся; а мыло, сколь борзо смоется, столь бы-де скоро муж полюбил; а рубашка, какова на теле бела, столь бы-де муж был светел; да и иные-де она не лихия слова наговаривала, чтоб государь и государыня жаловали, а ближние люди любили, а муж ее про тот промысел не ведает. А учила ее тому на Москве женка Манка, слывет Козлиха, а живет за Москвою-рекою у Покрова».

Тотчас отыскали и Манку Козлиху и поставили их с очей на очи. Они, как и следовало, завели спор. «Настасьица сказывала, что ее ворожить учила она, Манка, а Манка отрекалась, говорила, что не учивала. Стали пытать. Почти то же Манка сказала и с пытки: ворожить не учивала, ворожбы не знает, а только и знает, что малых детей смывает да жабы, у кого прилучится, во рту уговаривает, да горшки на брюха наметывает, а опричь того и ничего не знает». Между тем колдунья Настька не переставала ее уличать и доказывать, что она ворожить выучилась у нее. Стали Манку пытать в другой раз накрепко и огнем жечь. Но колдунья не сознавалась ни в чем. «Настька, уличаючи ее, говорила, что она запирается, будто мастериц никого не знает, она-де и портомой знает. Женился солдат у портомой, слывет Лидовской; и тот солдат с портомоею к ней, Манке, приходил. Та ответила, что приходил, но не для ворожбы».

В числе новых улик ворожея Настасьица сказала, что еще за год назад сын Манкин приводил к ней, Настьке, мастерицу Дарью Ламанову, которая с тем детиною принесла к ней наговаривать соль да мыло. И она, Настька, ему сказала: для чего к ней с тою мастерицею мимо матери своей ходит; и тот ответил, что мать его спит пьяна; и она, Настька, наговоря соль и мыло, для привороту ей, Дарье, дала. А наговаривала ту соль, отнимаючи ревность у мужей. На очной ставке все это подтвердила и мастерица Дарья; но Манка Козлиха не сознавалась ни в чем и просила пытать Настьку, потому что «она ее клеплет. Настька с пытки говорила прежния речи. Тогда велели пытать Манку в-третьи, накрепко и огнем жечь.

И женка Манка с пытки повинилась, а сказала, что она сама ворожит и Настасьицу ворожить учила. А ей, Манке, тое ворожбу оставила при смерти мать ее родная Оленка; а как матери ее не стало, тому ныне семой год; а ворожа, она в привороте на соль и на мыло и на зеркало наговаривала: как смотрятся в зеркало да не насмотрятся, так бы муж на жену не насмотрелся; а соль: как тое соль люди в естве любят, так бы муж жену любил; а на мыло наговаривала: сколь скоро мыло с лица смоется, столь бы скоро муж жену полюбил; а вороты рубашечные, жегши, приговаривала: какова бела рубашка на теле, таков бы муж до жены был; а жабу, у кого прилучится во рту, уговаривает: святый ангел хранитель, умири и исцели, у того имянем у кого прилучится, болезнь сию. А иного она ничего лихова опричь того не знает и лихим словом не наговаривает. Да и не одна она тем ремеслом промышляет, есть на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить. Одна живет за Арбацкими вороты, зовут ее Ульянкою, слепая; а две живут за Москвою-рекою: одна – в Лужниках, а другая, зовут Дунькою, – в Стрелецкой слободе».

Таким образом, явились еще ворожеи: баба Улька, Дунька да Феклица – все слепые. Судьи тотчас послали «по тех баб». Когда их поставили к делу, с очей на очи с Козлихою, то в распросе они сказали, что Манки не знают и сами не ворожат и с ворожеями не знаются. Но та утверждала, что «они сами ворожат и ворожиться к ним изо многих дворов всякие люди ходят». Начали пытать накрепко женку Ульку, повторяя все те вопросы, на которых главным образом сосредоточивалось все дело, т. е. не пыталась ли портить государское здоровье и верховых постельниц и мастериц кого знает? С пытки она сказала, что «только и знает, что около малых детей ходит, кто поболит, и она их смывает, и жабы во рте уговаривает да горшки на брюха наметывает, а наговорные слова у ней таковы: ангел хранитель утиши во младенце сем, у кого объявится болезнь сия, да наговоря на воду, детей смывает. А жабы во рте давит да тем жи словы наговаривает». Потом во время новой пытки и жжения огнем она прибавила, что «не одним тем промышляет, есть-де за нею и иной промысл: у которых людей в торговле товар заляжет, и она тем торговым людям наговаривает на мед, а велит им тем медом умываться, а сама приговаривает: как пчелы ярые роятся да слетаются, так бы к тем торговым людем для их товаров купцы сходились. И от того наговору у тех торговых людей на товары купцы бывают скорые. А как она мужей к женам приворачивала, и она наговаривала на хлеб с солью да на мыло; а наговариваючи тот хлеб с солью, велела женам есть: как-де хлеб да соль люди любят, так бы муж жену любил; а мылом велела умываться: сколько скоро мыло к лицу прильнет, столь бы скоро муж жену полюбил. А у кого случится сердечная болезнь, или лихорадка, или иная какая нутреная болезнь – и она тем людям, наговариваючи на вино, да на чеснок, да на уксус, давала; а в приговоре наговаривала: утиши сам Христос в том человеке болезнь сию, да Увар Христов мученик, да Иван Креститель, да Михайло Архангел, да Тихон святый и иные божественные слова, а не лихие, – и от того тем людям бывала легость». После новых пыток и жженья Улька ничего в речах не прибавила.

Другая ворожея, Дунька слепая, объяснила с пытки, что ворожбы и ведовства никакого не знает, а только знает, что «малых детей от уроков смывает да жабы во рту уговаривает. Да она ж на бруха, у кого что пропадет, смотрит. А на кого скажут неверну, и она, посмотря на сердце, узнает, потому что у него сердце трепещет».

Третья, Феклида, с пытки созналась только в том, что грыжи людям уговаривает, а наговаривает «на громовую стрелку да на медвежий ноготь, да с тое стрелки и с ногтя дает пить воду, а приговариваючи, говорит: как-де ей, старой женке, детей не раживать, так бы, у кого та грыжа, и болезни не были; да она ж, у кого случится, на брюха горшки наметывает». Несмотря на жестокие пытки и жжение огнем, что повторялось несколько раз, все эти женки-колдуньи ничего более не открыли. Оставалось расспросить оговоренных мастериц. Авдотья Ярышкина ни в чем не созналась и сказала, что Дарья ее тем всем клеплет. Анна Тяпкина сказала, что в «прошлом году Дарья привезла к ней в Светлицу, пьяная, вина да в бумажке соли и велела ей то вино пить, а не сказала, что оно наговорное. Она, Анна, боясь, что от Дарьи чинится в Светлице пропажа, того вина не пила и его вылила, а соль рассыпала на земле; колдуньи она не знает и ничем на государское здоровье у ней не пытывалась. Прасковья Суровцова сказала, что пыталась у колдуньи и наговореную соль брала для того, чтоб зять ее добр был до ее дочери; а иным ничем не пытывалась. Прасковья Колоднича сказала, что пыталась у колдуньи, брала наговореную соль, потому что муж ее до нее лих, и она ему давала ту соль, для того чтоб до нее был добр».

Дело по разным обстоятельствам приостановилось почти на четыре месяца. В течение этого времени в январе 1639 г. после непродолжительной болезни умер пятилетний царевич Иван Михайлович, а в конце марта – новорожденный царевич Василий Михайлович (с. 301). Эти несчастные для царицы события не остались без влияния и на ход рассматриваемого дела. 1 апреля, следовательно чрез несколько дней по смерти новорожденного царевича, государь указал снова расспросить и пытать накрепко и мастерицу, и ведунью женку Настьку.

Содержание новых допросов заключалось в том, что «т. к. мастерица Дашка к бабе-ворожее, которая людей приворачивает и у мужей к женам сердце и ревность отымает, – ездила и пыталась у ней, чтоб баба сделала, как бы до нее, Дашки, государь, и государыня, и их государские дети и ближние люди были добры; и колдунья Настька, сжегши ее Дашкин рубашечный ворот, велела ей сыпать на государской след: как-де государь и государыня перейдет тот след, а чье в те поры будет челобитье, и то дело сделается; и она, Дашка, на след царицы пепел сыпала, что все подтвердила с пытки и сама колдунья; и после того их воровства, как мастерица на след государыни сыпала ведовской рубашечный пепел, государыня царица Евдокия Лукьяновна учала недомогать и быти печальна; да после того ж вскоре грех учинился: государя царевича Ивана Михайловича не стало; а после тое ж скорби вскоре государыня царица родила государя царевича Василья Михайловича больна, и после ее государских родин и того государя царевича Василия Михайловича не стало вскоре ж; и ныне государыня перед прежним скорбна ж и меж их, государей, в их государском здоровье и в любви стало не по-прежнему. И то знатно, кабы с того времени, как она, Дашка, по ведовству женки колдуньи Настьки Черниговки на след государыни сыпала пепел и от того времени и до сих мест меж их государей скорбь и в их государском здоровье помешка. И она б, мастерица Дашка, и ведунья женка Настька сказали про то подлинно в правду, для чего она, Дашка, ведовской рубашечный пепел на след государыни царицы сыпала; а та ведунья Настька, что подлинно над тем пепелом наговаривала и на государской след сыпать велела: над государем, и над государынею, и над их государскими детьми какое лихое дело не умышляли ль, и их, государей, не портили ль, и детей их, государских, у них, государей, не отнимали ль, и совет их государской меж их, государей, своею ведовскою рознью к развращенью не делали ль, и детям их государским в их многолетном здоровье тем своим ведовским делом, порчею лет не убавливали ль, и иного какого зла им, государям, и их детям не умышляли ль, и, умысля что, не делали ль, про то б про все сказали вправду».

При особенной пригрозе, при новых пытках и жжении огнем и мастерица и колдунья говорили те ж речи, что и наперед того сказывали: именно, что одна сыпала, а другая велела ей сыпать пепел на след государыни для того, чтоб царица ее, Дарью, жаловала, а не для лихого дела.

Затем истязания прекратились, и колдуньи Настасьицы вскоре не стало – она умерла. Умерла также и другая колдунья – Ульянка слепая; прочие подсудимые были розданы приставам под стражу до окончания дела.

Спустя месяца четыре, в августе того же года, это дело опять было поднято пыткою и допросом оговоренных мастериц. На Авдотью Ярышкину несчастная Дарья Ламанова показывала, что «она ее спознала с бабою ворожеею, которая людей приворачивает, а у мужей к женам сердце и ревность отнимает, что Авдотья, тем ворожучи, и мужа своего обошла, что хочет, то ворует, а муж ей в том молчит; что ворует она с братьями своими и ею, Дашкою, с ними сводничала». На новом расспросе мастерица Ярышкина во всем запиралась и говорила, что Дарья все затеяла на нее по недружбе. Но с пытки во всем повинилась. К колдунье она ездить пыталась для того, что у ней на дочери была падучая болезнь, и еще для того, чтоб ее любил муж и ни в чем не возбранял, и подругою своею Дарьею сводничала; но на государей никакого зла не умышляла.

Прасковья Суровцова с пытки же повинилась в том только, что она действительно у колдуньи Настьки пыталась и наговорную соль, и мыло, и своей рубашки ворота жженой пепел у ней брала, и тем мылом велела дочери своей умываться, и соль, и пепел сыпала в питье, да давала пить зятю своему, чтоб зять ее добр был до ее дочери.

Прасковья Колоднича с пытки призналась также в одном, что «ходила за Москву-реку к бабе Настьке, и мыло, и белила, и соль наговорную у ней брала, и тем мылом умывалась и белилами белилась, а соль мужу своему давала в естве, для того чтоб муж до нее добр был. И она, убелясь, вышла к своему мужу, как он пришел во двор, и муж в те поры ее убил (зашиб, прибил); и она, видя, что в том наговорном мыле, и в белилах, и в соли помочи нет, взяла да и достальное мыло и соль разметала».

В сентябре того же 1639 г. вышел государев указ: «Дарью Ламанову с мужем сослать в Сибирский город на Пелым; Авдотью Ярышкину с мужем, с сыном и с дочерью сослать в Каргополь; а их подруг, других мастериц, выслать из Двора и с мужьями и вперед в царицыном чину не быть; колдуний разослать в городы: Манку Козлиху – к Соликамской, Дуньку слепую – в Кайгород, Феклицу слепую с мужем – на Вятку. Сторожей, светличного и портомойного, бить батоги и из Двора выслать»; сына боярского Соймонова и подьячего Якунина, вероятно, по тому же делу, бить кнутом.

Посмешное слово постельниц

В 1639 г. августа 5-го приходит к одному стрелецкому десятнику некая полонянка Акулина Незнанова писать челобитье к государю с изветом на постельницу Любаву Волосатову, на ее дочь, и на сына, и на зятя и сказывать про них государево дело, про государя и про царицу посмешное слово. Стрелец тотчас написал и подал челобитье, прибавив, что «инова ему и писати нельзя, скажет все та иноземка полонянка сама у расспросу» и на очной ставке. 9 августа челобитная была уже в комнате у государя, где и решено сыскать, и розыск поручен царицыну дворецкому В. И. Стрешневу с тем же дьяком, которые на другой день велели тотчас перед собою поставить указанную полонянку. Акулина в расспросе сказала: «Еще в 1633 г., как родился (июня 2-го) царевич Иван Михайлович (умерший в этом 1639 г. генв. 10-го), и в те поры, пришед с государских родин к себе на подворье, постельница Люба Волосатова с дочерью Домною да с сыном Иваном и с зятем Ортемьем говорили меж себя в разговоре: наряжу-де я курку свою гречанку в желтые сапоги, да в шубку, да в шапку и прикажу (определю) ее в Верх в постельницы, и она-де будет такова ж постельница ж, как и государские постельницы, кабы-де у государя и у государыни живут в Верху в постельницах добрые жены; да и сама-де царица не дорога, знали ее, кои она хаживала в жолтиках (в желтых сапогах), ныне ее Бог возвеличил! Акулина ссылалась, что те слова слышали две вдовы, которые у них в те поры на дворе были». Судьи велели тот же час поставить перед собою и этих вдов, которые от постельниц те непригожие речи слышали. Вдовы подтвердили, что такие речи действительно слышали в разговоре от одной Любины дочери Домны, а она в те поры была не в постельницах, а жила с матерью.

Судьи велели поставить перед собою постельниц – мать и дочь. На расспросе они во всем запирались и говорили, что полонянка и вдовы «клеплют их, да в том имались с ними за пытку». Вдовы тоже просили постельниц на пытку, сказывая, «как-де им тем делом клепать; что слышали, то и сказывают вправду; да и объяснили, что одна из них сыну Любину Ивану теща, а другая его жене большая родная сестра, а ему своячина, и им будучи с ними меж себя в свойстве такого великого дела, как учало быть в сыску, таить не можно. Постельницы учали вдов бранить и называли их непригожими словами и корчемницами, что они, воруючи, продают вино и иным всяким воровством промышляют, а на них, постельниц, то затевают напрасно». Вдовы защищались и, оправдываясь в обвинении, ссылались на кадашевскую боярыню Анну Бегичеву, на всю Кадашевскую и Талмацкую слободу и на все Заречье, что они воровством никаким не промышляют, живут за Москвою-рекою в Талмацкой слободе и корчмы и винных продаж у них нет, а кормятся своею прямою работою, прядут, покупаючи, лен и делают полотна и берут убрусы, да что продадут, тем они и питаются; то всем их соседям известно. А что их постельницы называют ворухами (в известном смысле), и они – одна после своего мужа вдовствует 40 лет, а другая 30 лет, и им воровством никаким промышлять непригоже. «Да учали вдовы бити челом словесно: называют их постельницы ворухами, а та Домна, Любина дочь, сама прямая воруха; как она была за первым мужем, и она и тогда от мужа своего воровала с Пашковыми и лежала после того в зелье, а лечил ее зелейного ряду торговой человек, называют его Коротким, а взял он за лечбу 3 руб., и как Домница излечилась, и ее мать Люба промыслила тою своею дочерью в постельницы».

Полонянка-изветчица доводила также и на сына Любина Ивана, как он «бил однажды свою жену, сказывая, что ворует в Верху с верховыми людьми, и когда она, полонянка, вступилась за нее, стала просить, чтоб пощадил для ради государыни царицы, он, Иван, за то выбранил ее и с царицею. Иван, конечно, отрекался от этого, говорил, что таких слов не говаривал и жены своей не бивал. Полонянка, уличаючи его, указала на свидетелей, которые сказали, что видели они и слышали, как Ивашка, встретясь с полонянкою Окулькою на дороге, ей рукою махал и грозил: уходишься-де ты, что на нас доводишь; и в Верху, пришед на лестницу к расспросу, также грозил ей, чтоб она на них не доводила. Ивашко в том во всем запирался. А полонянка, постояв немного, еще сказала, что она от постельницы Домны про царицу и не одни непригожие речи слышала: сказывала ей Домна, что государыня царица Евдокия Лукьяновна, где найдет людские волосы, и она, государыня, с тем волосьем сучит свечки да их жжет, а сказывает, что будто ее портят постельницы. И только б она, Акулина, от Домны таких слов не слыхала, и ей того затеять не уметь. Домна в том во всем запиралась».

На другой день, 11 августа, по государеву указу судьи ездили к пытке. Там после очной ставки подсудимые опять звали друг друга на пытку. Сначала попытали слегка одну из вдов, которая подтвердила только прежние свои речи. Но постельница Домна с пытки повинилась во всем и сказала про государский чин, что в нем живут недобрые жены-постельницы и что она нарядит курицу и прочее говорила. «А про царицу говорила ли непригожие речи, того не упомнит; в те поры поразил ее о землю недуг, и, повалясь, лежала безгласна. Тут же, стоя у пытки, палач Васька подтвердил, что ту постельницу знает, и на ней та падучая болезнь давно. Спросили ее мать, которая, вероятно, не зная, в чем дело, начала было отрекаться, что падучей болезни на дочери не бывало, разве что учинилась над нею теперь». Палач доказывал, что мать лжет, что на Домне давно падучая болезнь, как была она на одной свадьбе в свахах, и тогда та падучая болезнь на ней была. «Мать потом учала в речи мяться. Судьи велели ее розболочь и хотели пытать. Тогда она сказала правду, что болезнь была. Ее сын Ивашка в своем непригожем слове про царицу был пытан накрепко; но с пытки не винился, а сказал, когда бил жену, и в те поры был пьян, что говорил – того не упомнит. Полонянка подтвердила его показание, что был пьян». На том розыск и остановился.

Через несколько времени, 15 сентября, государь велел постельницу Любу с дочерью и царицыных детей боярских, ее сына и зятя, из царицына чину отставить и из царицыной слободы, из Кисловки, выслать.

Умышление испортить царицу Евдокию Лукьяновну

13 марта 1642 г. сидевший в тюрьме в Разбойном приказе по разбойному делу поляк Данилка Рябицкой объявил за собою Государево великое верхнее дело, о котором в Разбойном приказе не хотел сказывать, а скажет он про то дело боярину Ивану Борисовичу Черкасскому. По случаю болезни боярина князя разведать это дело было поручено боярину Борису Александровичу Репнину с дьяком. Поляк рассказал следующее: «На третьей неделе Великого поста, сидя в тюрьме, говорили они между собой с человеком боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского с Першкою Власовым, как им своей бедности пособить. И Першка молвил, что он умеет грамоте – сыт будет. А человек Ивана Федоровича Стрешнева Афонька Науменок почал говорить, что за ним есть и не такое ремесло, да только теперь-то он погибает, и сказал, что он делает серебряное дело, что он сделал государыне царице и великой княгине Евдокии Лукьяновне цепь, и ту цепь взял у него боярин его Иван Федорович Стрешнев и отнес к государыне царице»[229]229
  В это время Иван Большой да Иван Меньшой Федоровы Стрешневы были стольники и комнатные люди как родственники царицы. – Дворцовые разряды. Т. II. С. 693, 727.


[Закрыть]. Начались расспросы и допросы. Афонька Наумов сказал, что «прежде он служил в стрельцах и за черную немочь из стрельцов отставлен тому с год, и жил на воле, и пойман был с табаком, и вкинут в тюрьму, а из тюрьмы вынял его Иван Стрешнев тому с полгода; а ремесла за ним никакого нет, и серебряного дела делать не умеет; приказано было ему у Стрешнева на конюшне; а сидя в тюрьме, говорил с тюремными сидельцами пьяный про золотую цепь, которую послала к Ивану Стрешневу жена его Матрена с человеком его, с Андрюшкою Кривым, что он, Афонька, и не такую цепь сделает, а к какому слову то говорил, того не упомнит – был пьян». Да тюремные сидельцы спрашивали его, у кого он служит во дворе? И он сказал, что служит у Ивана Стрешнева. И тюремные сидельцы говорили: «Они (Стрешневы) ныне по государыне царице велики; и он, Афонька, к тому их слову молвил: „Дай, Господи, она, государыня, здорова была на многие лета“, – а больше того иного ничего не говаривал». Но поляк уличал его, что он, Афонька, про государыню царицу непригожее слово говорил. Поставленный с очей на очи с поляком, Афонька сознался, что виноват: «Такое непригожее слово про государыню царицу молвил спьяна, а иное-де он во хмелю сбродит с ума… А цепи он на государыню царицу не делывал, да и делать не умеет». Об этой цепи человек Стрешнева Андрюшка Кривой Стахеев рассказал, что в 1642 г. в Великий мясоед посылала жена Стрешнева Матрена с ним к мужу своему для поделки цепь золотую, запечатав в бумаге, и он тое цепь отдал в Верху боярину своему Ивану Стрешневу, а как отдал ему – того никто не видал. Все это было очень подозрительно.

Сам государь, прослушав эти первые допросы, повелел Афоньку Науменка пытать, по какому он умышлению про государыню царицу непригожее слово говорил, и не знает ли он какого ведовства и еретичества и воровских заговоров, чтоб про то сказал в правду, не пытан. В новом допросе Афонька рассказал: «Как был на государеве службе под Смоленском Михайла Шеин, а он, Афонька, в те поры был на службе в Путивле в стрельцах, в Приказе Василья Жукова, и спознался с путивльским казаком Ваською Кулаком, и у того Васьки научился привязывать кил, и для воровства женок приворачивать, а приворачивает он женок тем: возьмет лягушку самца да самку и кладет в муравейник и приговаривает: „Сколь тошно тем лягушкам в муравейнике, столь бы тошно было той женке по нем, Афоньке“; а поминает в тот час имя той женки; и на третий день приходит он, Афонька, к тому муравейнику, и в муравейнике тех лягушек останется один крючок да вилки; и он то возьмет и тем крючком, которую женку зацепить, и та женка с ним и воровать станет; а как ему воровать с нею не похочется, и он тое женку вилками от себя отпихнет, и женка по нем тужить перестанет. А килы присаживает, дает пить в питье траву; имя той траве воп, растет при болоте; и как даст испить, и у того человека рудит (?) кила. А отсадить тое килу есть другая трава, имя той траве малюк: и как даст киловатому человеку испить – и килы не будет».

«А про государыню царицу он, Афонька, сидя в тюрьме, говорил такое непригожее слово, говорил умысля, хотел ее, государыню, уморить до смерти; а давать было ей государыне в питье траву целебока, а растет трава на реке на Оке и на Москве-реке; а положить было ему та трава государыне царице в питье, в те поры, как понесут про государыню царицу питье в Верх. А хаживал он за боярином своим, за Иваном Стрешневым, в Верх к Светлицам. А только было ему тое травы государыне царице в питье положить самому не мочно, и ему было того докупаться, кем можно то дело сделать».

Допросы продолжались, и Афонька все больше и больше раскрывал свое знахарство и свою виновность в этом деле. Он сказывал, что «его научал государыню царицу портить и уморить до смерти стрелец Васька Мещерка тому с год; а сказывал ему Васька, что о том деле, чтоб государыню царицу уморить до смерти, били челом с Верху добрые люди, а кто именем – про то ему не сказал; а давал Васька ему, Афоньке, за это 10 руб.; приходил к нему о том говорить дважды и трижды и просил у него, чтоб дал ему тое травы, которою испортить и уморить государыню царицу. И он, Афонька, ему, Ваське, тое травы не дал; а хотел тем делом, как государыню царицу уморить до смерти, промышлять сам…». Говорил ему, Афоньке, Васька Мещерка: будет только от той травы государыня царица не умрет, ино б ей какую спону сделать. Афонька к тому слову молвил: «Я-де то сделаю, буде не умрет, и она сама над собою то сделает». Он и в тюрьме говорил: делать было ему то дело над государынею царицею так: напускать по ветру на зоре, на утреной или на вечерней, с которой стороны ветр идет, с призывательными словами говорить: «Народил да Сатанаил! Я вам верую, сослужите мне мою службу и отнесите песку и бросите на человека, на кого их пошлет».