Текст книги "Генетическая история философии со времен Канта. 1852"

Сравнительное рассмотрение построения различных систем

Философия Гегеля имеет в себе рост растения, разрастающегося в бесконечные повторения основной схемы, которая вырастает из зародыша концептуализированного бытия, небытия и мнения, и поднимает свои листья и цветы в эфир истины, в свет вечной идеи и ее жизни. Причина этого в том, что основной принцип искусственно скрывается в начале системы и раскрывается только в конце ее как цель целого. Это вызывает одностороннее направление целого, которое теперь движется вверх не от истины к истине, от реальности к реальности, а от обмана к истине, от нереальности к реальности. Таким образом, гегелевская логика показывает, что она опустилась на более низкий уровень, чем наукоучение, подобно тому, как мы видим, что растительная жизнь в природе опускается на один уровень ниже животной. Ибо рост животной жизни это не односторонний рост от ночи к свету, от земли к небу, а всесторонний рост изнутри наружу, от основных принципов мозга и сердца к периферии, подобно тому как наукоучении мозговой жизни чистой мыслительной деятельности (абсолютное Я) противостоит бьющаяся сердечная точка иррациональной величины (не-Я), в которой жизнь и стремление природных инстинктов имеют свое основание и свое условие.

Поэтому сравнительная анатомия философских систем была бы не пустой и причудливой мыслью, а взглядом, полностью основанным на природе вещей. Ведь это те же законы, по которым формируются и строятся организмы природы в объективной области, и по которым формируются и строятся организмы нашего прозрения о связи всех знаний в субъективной области. Итак, давайте посмотрим, как организация спускается от своей общей высшей точки, человека, где она развивается изнутри наружу, от основного принципа к периферии, к состоянию, которое развивается не изнутри наружу, не от принципа к периферии, а наоборот, всегда извне внутрь, снизу вверх, от периферии к центру, Как и в случае с растением, степень совершенства, которую такая организация принимает по отношению к первичной организации (человеку), в то же время послужит нам аналогичным мерилом суждения по отношению к когнитивному организму, который выработал себя из наукоучения (духовного первичного человека) посредством аналогичного реверса.

Следующий общий вывод, который напрашивается для таких растительных систем инверсии основного отношения, состоит в том, что они являются системами простого применения мысли к сфере явлении, при котором мысль в своей абстрактной чистоте (абсолютное Я как prius1919
  (латынь) раньше, прежде


[Закрыть]) никогда не появляется на свет, а лишь вечно проявляет себя, завернувшись в оболочки явлений или конкретного. Так, например, в растении внутренний аспект органической жизни, ощущение и мысль, еще нигде не проявляются, а окончательное завершение в цветке лишь порождает новое семя снова и снова. Так и у Гегеля теория государства заканчивается простым постижением состояний настоящего, а первопринцип, из которого должно было развиться требование будущего, всегда возвращается лишь к простому явлению как началу или семени постижения новых конкретных, т. е. только что возникших или уже возникших, состояний. Не выходит религия и за пределы постижения существующих или прошлых состояний в системе овеществленной конструкции, где понятие всегда носит на себе намордник конкретного (явление, оболочку), всегда лишь как бы скрыто за листвой, никогда не высказывая свободно всего своего содержания.

Если в системе Гегеля основная схема триады продолжает разрастаться в бесконечном умножении, как неисчерпаемый плеоназм, но в тесно связанной организации всех ветвей и веточек, то в гениальных извержениях натурфилософии такой фиксированной связи не было, Но подобно тому, как металлы и кристаллы буйно разлетаются в ущельях темного горного хребта, и подобно тому, как в геологическом процессе разноцветные переплетения порождают кристаллические, растительные и животные образования, так и натурфилософия в дикости своих пестрых образований была полем, на котором в неопределенном и бродильном состоянии вырастали самые разнообразные вещи. Борьба стихий в метеоритном процессе, великолепие бурь и штормов, из которых произрастает растительный процесс, величие моря и блеск пещер с драгоценными камнями – вот явления, которые находят соответствующее сходство в поэтической и восторженной, но в то же время слепо бродившей и незрелой деятельности натурфилософии.

Гербарт на целую степень ближе к наукоучению, чем Гегель и натурфилософия, в том отношении, что он отказывается от направления построения снизу вверх и, подобно наукоучению, строит его из принципа «Я». Но поскольку он придает этому принципу ложное дополнение в виде числовой кратности, он загрязняет его, в то время как он дает ему правильное положение в конструкции. Таким образом, из построений Гербарта вместо совершенного человеческого организма наукоучения возникает искаженный образ животного. Система Гербарта тоже возникла из стремления переделать фундаментальную идею наукоучения в инструмент для более глубокого овладения миром опыта, и ей пришлось отдать дань этому нисходящему стремлению не меньше, чем системам Гегеля и Шеллинга, которые, движимые тем же импульсом, отправились в свои приключения в царстве мысли.

Философ, который одним глазом смотрит на спекулятивную концепцию, а другим – на сферу опыта, всегда рождает незаконнорожденных. Только те, кто, подобно Канту и Фихте, целиком посвящает себя спекулятивной мысли, не принимая во внимание другие намерения, приходят к абсолютной чистоте высших связей, представленных учением о науке. Чистый априор доктрины науки, отрешенный от всякого опыта, – это xunewln Saliern, ради которого работают все остальные системы, так же как человеческий организм, представляющий собой отношения чистой духовности, является отправной и конечной точкой, через которую и к которой работает и организуется природа.

Система Гегеля выросла из «Феноменологии». Феноменология сразу же дала полный и законченный набросок системы во всей ее структуре, восходящей от диалектики несуществующего бытия к бесконечному царству духов, которое пенится из чаши абсолютной идеи, за исключением того, что многие части системы были еще только завернуты, как в зародыше. Гегель эластично распустил подготовленные в бутоне листья, и система расцвела в пышном изобилии, постоянно расширяясь. И по той же схеме вся гегелевская школа ведет себя как семья, которая вырастает из одного и того же основного зародыша, как растение из семени, и распадается на ветви, которые остаются связанными одним стволом. Шеллинг же противопоставлял новым попыткам, предпринимаемым с одной стороны, все новые попытки, предпринимаемые с противоположной стороны, и тем самым возбуждал в себе, как бы скачками, совершенно различные виды исследовательской деятельности, которые отвечали друг другу с противоположных сторон, как бы перекликаясь. И точно так же внутри шеллингианской школы самые разные направления и способности были спровоцированы их противостоянием друг другу, или, подобно гомеровским поэтическим школам, далекие и отдаленные отголоски подобного пробудили подобное в других областях, подобно тому как кристаллизационная вода легче приводит к кристаллам.

Кристаллизация воды легче приводит к образованию кристаллов, когда в нее бросают уже образовавшиеся кристаллы, и вода легче замерзает после того, как было положено начало. Наконец, что касается развитого впоследствии психологического направления нашей спекуляции, то в своем начале оно зависело от отдельных оригинальных личностей, которые имели мужество вступить на путь, начавшийся с самого начала и сознательно ускользавший от общих течений мысли, что выглядело парадоксальным. Внутри эти системы также строились однобоко и индивидуально, с упрямым упорством держась за отдельные факты или гипотезы и возводя их в искусственные центры обзора всего остального, в результате чего, однако, неизбежно возникали новые комбинации и эвристические правила, которые могли быть найдены только таким упрямым и изолирующим способом.

Учение о науке как строгое следствие критики Канта утратило свое первоначальное равновесие благодаря Шеллингу и Гегелю. У Шеллинга оно приобрело уклон в сторону естественного, у Гегеля – в сторону исторического. В природе метод погрузился в дикий хаос, в истории он заблудился в узких временных кругах имманентности. Эти две косные позиции не заложены в изначальном положении учения о науке, а навязаны ему. Ее принцип стоит над природой и историей, а точнее, является тождеством обоих, всеобщим «я». Тот, кто стоит на этом, преодолел опасность колебаний в ту или иную сторону, но теперь начинает угрожать противоположная опасность – опасность спутать абсолютное с кажущимся «я». Гербарт впал в эту ошибку, в которой абсолют не погружается в природу и не устремляется в историю, а распадается на множество абсолютов. Если разбитое эго научится заново открывать в себе следы и черты абсолютного эго посредством непрерывного психологического анализа, то принцип, пробуждающий свет, будет завоеван заново, благодаря чему философия сможет пробудиться от своего пространственного погружения в природу и историю к подлинно человеческому существованию, к совершенной психологии.

Философский язык и метод.

Чем больше распространяются философские школы, тем больше они стремятся выродиться в некие общие манеры, в соответствии с которыми обрабатываются и трактуются материалы опыта. Так, гегелевская школа постепенно превращается в простую критическую манеру, в понимание тонкости хирургического инструмента, которое берет своей целью особенно историческое последовательно прогрессирующее суждение. Первым представителем здесь был Давид Штраус, за которым последовали Бруно Бауэр, Фейербах, Рюге и другие. Здесь гегельянская школа пошла по стопам Лессинга. Напротив, школа Шеллинга постепенно привыкла к фантастическому и визионерскому стилю и выродилась в поэтическую и мифическую природу, заменив понятия притчами и метафорами. Шуберт, Штеффенс, Окен и Баадер каждый по-своему привели к тому, что натурфилософия вернулась к стопам старых мистиков, таких как Парацельс и Якоб Бёме.

В той мере, в какой эти философии отступают либо в историческую критику, либо в поэтическое отношение к любому предмету, философия теряет всякое позитивное и исключительное содержание и превращается в простое отношение к противоположной природе. Ибо если критико-диалектическая манера – это тонкое разделение, стремящееся разделить даже тождественное, то натурфилософская манера – это бесконечно красочное сочетание, стремящееся объединить даже самое разнообразное, которое уже не имеет никаких точек соприкосновения Кульминацией всех понятийных разделений является тождество абсолютной идеи, которая постоянно отщепляет себя от самой себя. Кульминацией всех комбинаций является оппозиция, которая в своей предельной дифференциации все еще устанавливается как тождественная самой себе.

Гегелевская философия была концепцией, которая бросалась на саму себя и брала себя в качестве материала во всех фазах своего прошлого. Он втянул в себя всю свою отброшенную шелуху, историю философии, критически включил и выключил заново, собрал в логику Гераклита, Парменида, Спинозу, Аристотеля, Плотина, Лейбница, Канта и Фихте и повсюду вел мысль в ее собственной стихии. Шеллинг, напротив, бросился в богатство взглядов на природу, путешествуя в авантюрно-романтическом стремлении по лесам, морям и горным ущельям в богатство всех эмпирических наук.

Везде сопоставляя противоположное, соединяя, казалось бы, непримиримое.

К этим двум противоположным философским манерам присоединилась, наконец, третья, принадлежащая к психологической школе, как способ рассмотрения человеческой жизни и ее явлений в соответствии с психологическими категориями, вытекающими из взгляда на механизм воображения. Бенеке, в частности, является представителем и виртуозом этого подхода. Он рассматривает ассоциирование и плавание имагинативных масс, их притяжение и отталкивание и выводит из этого явления памяти, инстинктов и привычек, талантов, способностей и навыков. Эту манеру в целом нельзя назвать и новой, она восходит к прагматической и интеллектуальной манере более старого сенсуализма.

Таковы действительные влияния систем на жизнь нашего национального духа в целом и в широком масштабе. Это не прямые, а косвенные эффекты, которые мощно проявляются только тогда, когда кристаллы систем начинают крошиться и разлагаться на своих гранях, закладывая тем самым садовую почву всеобщего духовного оплодотворения, созданную брожением и плесенью. Поскольку теперь это ощущается и утверждается трояким образом, трояким образом окрашивается вода литературы, а интеллектуальная жизнь нации тем самым получает неизбежное представление о точках зрения или путях познания, возможных в рамках кантовского направления мысли.

Но для того, чтобы это превращение философии в просто критическую и комбинаторную манеру не привело к потере всякого строгого понимания конечных оснований, необходимо снова предусмотреть схоластический метод изучения философии, для которого подходит не синтетический и спекулятивный, а только аналитический или критический метод, который можно назвать также психологическим методом. Ибо изложение философии с кафедры должно быть совершенно без предпосылок. Синтетические системы, правда, в зависимости от их происхождения, всегда предполагают друг друга, но все они предполагают критику Канта. Безусловное изложение наукоучения – задача будущего. Она требует возвращения критики к ее началу. Не простого продолжения на кантовской основе, но продолжение кантовского метода по отношению к результатам наукоучения. Так спекуляция превращается в фундамент закономерно прогрессирующей психологической науки, основой и конструкцией которой всегда будет и останется последовательное развитие идей от Канта до Гегеля. То, чем были Платон и Аристотель в античности, эта вереница идей станет сейчас, классическим фундаментом на тысячелетия. Фундамент завершен, осталось начать расширение. Набросок основного учения был сделан синтетическим путем, расширение может происходить только аналитическим и индуктивным путем, подобно тому, как Кант впервые нашел набросок. Основание этого критического анализа, однако, называется скептицизмом. Критическая философия – это, как было показано ранее, система скептицизма, доведенная до своего завершения и доведенная до своего последнего пика. Эта скала, о которую человеческий дух так часто боялся разбиться, оказалась призвана стать краеугольным камнем его будущего и его спасения.

О скептицизме как единственно верной точке зрения науки

Эта истина настолько же очевидна, насколько очевидна, что, как только ее осознаешь, поневоле поражаешься: все, что мы знаем и о чем знаем, – не что иное, как простые представления, которые, будучи сознательно данными, меняются от момента к моменту. Как только человек осознает это и соответствующим образом корректирует свое мышление, он становится философом. Однако точку зрения этого оригинального опыта следует не просто запомнить и выразить в виде догмы раз и навсегда, а поддерживать в сознании как эвристический инструмент на каждый случай и каждый раз обновлять с самого начала. Тогда все, что раньше казалось простым и неразрывным, предстает перед нами как очень сложное и комплексное, и многие вещи сразу же превращаются в самые захватывающие и интересные вопросы, которые до этого смотрели на нас сквозь свою мнимую простоту тупым и сонным взглядом неделимого инстинкта. Нельзя также представить себе, что такое исследование принципиально невозможно в отношении какого-либо одного понятия, как это часто утверждалось, например, близоруким и ограниченным эмпиризмом в отношении понятий организма, атомов, времени, пространства, жизненной силы, свободы воли, конечных причин природы, отношения тела и души и т. д. Но во всех этих случаях, чем больше трудность, чем неудачнее оказываются прежние попытки, тем вероятнее, что, вместо того чтобы, как до сих пор, ставить себе задачи только из особого поля опыта внешних чувств, регулируемого математикой, где неразложимые фундаментальные понятия субъекта, объекта, силы, причины, субстанции и реальности чувств, удастся найти решение, силы, причины, субстанции и реальности, должны в каждый момент ставить исследование в тупик, а следует перейти к общему полю всех фундаментальных понятий, в которой застойный конец всегда немедленно приходит в движение, и то, что было предположено заранее, распадается на свои истинные фундаментальные понятия, из которых слепой инстинкт истины связал его воедино. Таким образом, философия формируется для более свободных умов не столько как отдельная наука, сколько как новое основание, которое должно быть усвоено всеми науками, на котором все, что, казалось бы, должно было оставаться неразрывным и мутным свойством априорного инстинкта разума, тем не менее не остается таковым, а постепенно растворяется по частям из простого во множественном, а именно в искусственном и составном продукте основных понятий, о которых идет речь.

Первое следствие этого скептицизма заключается в том, что он освобождает нас от материализма. Ведь материализм – это предрассудок о неразложимости понятия материи. Но в горниле скептицизма материя расплавляется на свои свойства. Быстрее, чем снег на солнце, понятие снега тает в метафизике, как справедливо замечает Гербарт.

Второе следствие: в то время как все в нашем знании теперь начинает колебаться, он указывает нам на единственную неподвижную точку, которая не колеблется, – точку автономии. Здесь скептицизм становится практическим, как это было у Канта. Когда эта точка автономии или чистой мыслительной деятельности взошла, так сказать, как солнце на ночном небе скептицизма, она обязательно становится регулятивным принципом, упорядочивающей деятельностью, сама по себе лишенная субстанции, к которой все остальное относится как к субстанции.

Первая схема – поверхностная, когда субстанция ощущений объединяется в априорных представлениях в кажущуюся или чувственную ставку, и тогда мы приходим к месту рождения понятия материи и убеждаемся в его не очень далеко идущем происхождении. Вторая схема – основательная, в которой мы выводим разнообразные группы представлений, ощущений, инстинктов и т. д. из нематериальной чистой деятельности мысли и таким образом априорно растворяем эмпирически найденный хаос качеств, представлений и ощущений в его первоначальных составляющих. Таков порядок наукоучения.

Априорное выведение всей области знания (скептического хаоса) из принципов Я и не-Я должно соответствовать эмпирическому, точному просеиванию этого хаоса до самых отдельных групп и масштабов. Ибо, как только мы попытаемся составить такую опись внешнего вида, нам станет ясно, что все содержание здесь укладывается в ряд отчасти отдельных, отчасти переплетенных и сросшихся шкал (то есть полярностей с бесконечным числом переходных стадий между полюсами), таких как шкала цветов, шкала тонов, шкала величин, расстояний, удовольствия и неудовольствия, степени теплоты, степени яркости и так далее. Только когда каждая из этих шкал получит свое определенное и несомненное место рождения в рамках базовой полярности Я и не-Я, можно будет говорить о завершении наукоучения. Это психологическое издание будущего.

Кант все еще имел в виду постижение явлений мира, и при этом он предполагал такое состояние психики, в котором нет никакого отношения, и вынашивание которого связано с постоянным психическим напряжением, которое по своей природе не может длиться вечно. Это напряжение состоит в том, что мы умышленно не хотим устанавливать никакой реальной связи между принципом, в реальности которого мы убеждены на основании практических требований, и теоретической сферой познания. Ибо таков закон нашей веры, что то, что для нас практически истинно, должно иметь для нас и теоретическую истину, если мы вообще серьезно относимся к нашей практической вере. Чтобы выйти из этого неестественного напряжения, нет другого средства, как возвести практический принцип на вершину теоретической науки, как это сделал Фихте, если только не предпочесть снова дать волю common sense, которое Кант так старательно искоренял, т. е. перейти из области скептицизма в область реализма, поворот, при котором, конечно, все возвращается на круги своя.

Гербарта следует похвалить за его стремление возвысить наукоучение до точной науки, хотя он и начал не с того конца. Однако он зашел слишком далеко в своем достойном и напряженном стремлении, полагая, что необходимы совершенно новые методы, математические расчеты и тому подобное. Он полагал, что ему нужно нечто неслыханное там, где для достижения главной цели работы было бы достаточно простого и скромного продолжения аналитического пути внутреннего наблюдения, уже открытого Кантом. В любом случае, такая априорная точность, как гербартианская, приходит слишком рано там, где нам еще не хватает стольких необходимых промежуточных звеньев в простом точном описании внутреннего мира наших идей, чтобы прийти к уверенности таких подходов, как гербартианский. Ведь запутанный комплекс шкал, из которых состоит наш внутренний мир, подобен шахте, в которой прорыто лишь несколько стволов и туннелей. Правда, аналитическая и чисто эмпирическая работа по достижению прогресса в этом тиесе сама по себе не очень сложна. Она лишь трудоемка и несколько утомительна, потому что получаемый от нее доход часто кажется незначительным сам по себе, и работник зачастую не сразу осознает пользу, ради которой он трудится.

Но в других областях науки ради меньших целей была проделана большая работа, гораздо более трудоемкая и утомительная, чем эта. Центр, высота, перекресток, от которого все должно исходить и к которому все должно возвращаться, – это наукоучение. То, что Фихте, самый сильный работник на пути Канта, инициатор всего последующего развития, был забыт, проигнорирован, заслонен и унижен, привело к тому, что слаженность, дружеское согласие всего философского сословия между собой и с Кантом ослабло больше, чем было. Возвращаясь более решительно к наукоучению, эта дисциплина должна вновь крепче ухватиться за основы Канта и тем самым укрепить себя и оживить внутренним теплом. Однако печь, которую необходимо раскалить, – это психология. Когда это будет достигнуто, найдутся средства отчасти превзойти убогие, но достойные первых попыток методы философии природы и всемирной истории Шеллинга и Гегеля, отчасти применить их более энергично и положить начало полному переплавлению всего эмпиризма в единую и цельную науку познания, но стереть различие между эмпирическими и спекулятивными науками.

Наукоучение подобна солнцу. Оно восходит над всеми людьми. Но внутренне оно освещает только то, что ему однородно. Если же в нем нет ничего однородного, кроме отрицания старых заблуждений и предрассудков, которые также лежат в нем, то и это выкипит, как простой яд, и он тоже будет служить наукоучению, но, конечно, только как смертельное орудие.

У наукоучения триединая цель. Первая – быть оплодотворяющей закваской для всех других наук. Это стало ясно уже с Кантом, и его идеи, основополагающие для наукоучения, приобрели почти общезначимое влияние.

Другая цель – быть силой, движущей время в религии и политике. Впервые она решительно проявилась у Фихте. В деятельности Шеллинга и Гегеля философия снова больше ушла в первую цель, но лишь «подобно атлету, который в тишине набирается сил для более решительной борьбы». Ибо сразу же гегелевская школа неожиданным образом начала вновь повышать свою эффективность, отказавшись от односторонней тенденции доказывать бытие идеи только в данном материале, и если, с одной стороны, она продолжала доказывать рациональное из реального, то, с другой стороны, она вновь стала требовать реальности рационального в той же мере.

Третья цель наукоучения – бытие вообще. Наукоучение имеет свою цель в самой себе. В своем земном обличье она сама является высшим благом. Как свет для глаза, так она для духа. Если бы религия и государство погибли, то в ней текла бы та пружина, из которой они вышли бы заново омоложенными. Вот почему все тревожные опасения и страхи по поводу дальнейшего хода судьбы человечества оказались напрасными с тех пор, как наукоучение вошла в жизнь человечества. Творческий первозданный свет, прорвавшийся сквозь него во тьму, будет формировать его мир..

Отпечатано Ф. А. Брокгаузом в Лейпциге.