Текст книги "Верная Рука"

– А… кажется, это не что иное, как «говорящая кожа», так ее называют индейцы.

– Пусть мой брат покажет ее мне! – сказал Виннету.

Я дал кожу ему. Он рассматривал ее долго и очень внимательно, то качая головой, то замирая над ней неподвижно, и наконец сказал:

– То, что здесь написано, я понял только наполовину, но сама кожа – это карта. Составлял ее, конечно, краснокожий: все линии прочерчены острием ножа и потом уже по ним прошлись киноварью. Вот эти извилистые линии – реки. Это Репабликан-Ривер, потом идет двойной Соломон, затем Арканзас с ручьями Большого Сэнди и Стремительным, за ними Адобе и Конский ручей, южнее – Апишапа-Ривер и Хуерфано-Ривер, а последние ручей и река в парке Сент-Луис. Все эти воды я знаю. Но есть значки рядом с ними, которых я не понимаю: разные крестики, кольца, треугольники, четырехугольники и еще что-то непонятное. Они нарисованы на карте там, где на самом деле нет ни городов, ни ранчо, ни домов. Я не знаю, что все они обозначают.

И он отдал мне кожу. У кожи-карты была еще одна отличительная особенность: весь рисунок на ней был выполнен с большой тщательностью и даже изяществом. Мельчайшие штрихи читались четко и ясно. Но я тоже не понимал, что могут обозначать все эти черточки и значки. На оборотной стороне карты был список каких-то имен или названий, но среди них я не нашел ни одного знакомого. Самое странное, что они шли одно за другим и стояли вплотную друг к другу. Я долго ломал голову над этим списком, пока не догадался, что некоторые из этих имен были именами святых. И это был ключ ко всему тексту. Я достал свой блокнот, в котором был календарь, сверил даты с расстояниями друг от друга значков на карте и объяснил апачу:

– Это письмо написано для шамана и должно ему объяснить, где и в каком месте он должен встретить отправителя письма. Обычная запись дат сразу открыла бы все планы. Христиане же именуют, как я тебе уже говорил, все дни года в честь благочестивых святых, мужчин и женщин, которые давно умерли. Этими именами и воспользовался автор письма. Расшифровать этот текст сложно еще и потому, что имена нанесены не на саму карту, а на оборотную ее сторону. Здесь я могу прочесть: Эгидий, Роза, Регина, Прот, Эвлогий, Иосиф и Текла. Они означают – 1, 4, 7, 11, 13, 18 и 23-е сентября. В эти дни человек, пославший письмо, будет там, где стоят такие же значки, как у имен. Таким образом, мы имеем весь маршрут отправителя и получателя письма с указанием всех пунктов остановки и временем встреч. Ты меня понял?

– Я понял моего брата достаточно хорошо, но не понял лишь того, когда умерли эти мужчины и женщины, в какие дни?

– Не страшно, хватит того, что это знаю я. Эта кожа весьма ценна для нас, но нам не следует оставлять ее у себя.

– Почему?

– Тибо-така не должен подозревать, что мы знаем его путь.

– Тогда мой брат может переписать знаки с кожи!

– Да, именно это я и сделаю.

И я скопировал все, что было на карте и с той, и с другой стороны, в мою записную книжку. Потом я уложил кожу обратно в жестянку, и мы положили коробку в седельную сумку. Как только это было сделано, мы вернулись в лагерь. Первый человек, которого мы встретили, была скво. При нашем приближении она встала и прошла мимо нас… Ее голова была высоко поднята, взгляд безучастен, она шла размеренными шагами, довольно медленно – так ходят сомнамбулы. Я пошел за ней. Она остановилась, отломила ветку от куста и положила ее себе на голову. Я обратился к ней с вопросом, но не получил никакого ответа; казалось, она меня вообще не слышит. Я понял, что она отреагирует только на знакомые ей слова, и спросил:

– Это твой myrtle wreath?

Она скользнула взглядом по мне и ответила однотонно:

– Это мой myrtle wreath.

– Кто тебе дал этот myrtle wreath?

– Мой Вава Деррик.

– У Техуа Бендер тоже был myrtle wreath?

– Тоже! – Она улыбнулась и кивнула.

– И она получила его в один день с тобой?

– Нет.

– Позже?

– Нет.

– Так, значит, раньше?

– Много, много раньше!

– Ты видела ее в myrtle wreath?

– Да. Очень мила была Техуа, очень мила!

Я решился задать ей наконец и неожиданный для ее затуманенного сознания вопрос.

– Ты видела фрак?

– Фрак – да! – сказала она почти осмысленно.

– А свадебный фрак?

Она сложила руки вместе, радостно рассмеялась и крикнула:

– Свадебный фрак! Мило! С цветком!

– Кто его носил? Кто его надевал?

– Тибо-така.

– Так ты стояла с ним рядом?

– Рядом с Тибо-така, – сказала она. – Моя рука в его руке. Затем…

Она вздрогнула и больше ничего не сказала. Мой следующий вопрос остался без ответа, пока я не вспомнил, как Шако Матто рассказывал, что Тибо-така, когда он пришел к осэджам, был со связанными руками. Я поинтересовался:

– Фрак был красный?

– Красный, – сказала она, снова вздрогнув.

– От вина?

– Не от вина – от крови!

– Твоей крови?

– Крови Тибо-така.

– Он был ранен ножом?

– Ножа не было!

– Тогда подстрелен?

– Пулей.

– Кем?

– Вава Деррик. О-о-о! Кровь, много крови! Как много крови!

Ее затрясло, и она убежала от меня. Я было пошел за ней, но она так страшно кричала на бегу, что я отстал… Теперь я был убежден, что именно в день их свадьбы и случилось нечто, от чего помутился ее рассудок. Ее женихом был Тибо, преступник. Возможно, в тот день он был разоблачен и ранен ее братом. И поэтому Тибо убил его. Неудивительно, что разум несчастной после этого погрузился во тьму. Упоминание о фраке позволило предположить, что, хотя невеста и была индеанкой, свадьба праздновалась или должна была праздноваться в обществе достаточно респектабельных белых людей. Как христианка и сестра известного краснокожего проповедника, она была достойна такой чести, и это было вполне логичное объяснение. Ее сестра, Техуа, кажется, тоже вышла замуж за состоятельного человека. Может быть, безумица познакомилась со своим женихом именно у сестры. Увы, для дальнейших умозаключений материала у меня не хватало.

Я позволил ей взобраться на коня, с которым она начала играть, как ребенок, и пошел к лагерю, куда уже давно прибыл Виннету. Как только я появился, все посмотрели на меня. Я понял, что меня зачем-то ждали.

– Наконец-то, наконец-то! – выкрикнул Кокс. – Тут нужно что-то решать с нашим освобождением! А вы где-то пропадаете!

Тресков прояснил ситуацию:

– Прежде чем говорить об освобождении, нам нужно определить вам наказание!

– Наказание? Ого! За что? Что мы вам сделали?

– Напомнить? Пожалуйста – например, схватили, ограбили, связали и привезли сюда! Это разве не наказуемые деяния? Для тех, кто их совершает, существуют тюрьмы!

– Вы это заявляете как юрист?

– Да.

– Вы что же, хотите упрятать нас в Синг-Синг? 154154
  Синг-Синг – знаменитая американская государственная тюрьма в Нью-Йорке, основанная в 1826 г.


[Закрыть] Попытайтесь!

– Здесь я не стану ничего предпринимать, но вам будет вынесен приговор, и его тотчас же приведут в исполнение. Судьи находятся рядом с вами.

– Мы их не признаем!

– Это очень смешно! Идите сюда, мистер Шеттерхэнд! Нам не стоит откладывать суд, и я надеюсь, что вы на этот раз не станете мешать правосудию своими гуманистическими заблуждениями. Подсудимые этого недостойны!

В этом он был, конечно, прав. Наказание должно быть, но какое? Заключение? Но здесь нет тюрьмы. Денежный штраф? У этих людей вообще нет денег. Забрать в качестве компенсации за нанесенный нам моральный ущерб их оружие и лошадей? Своей вины они никогда и ни за что не признают, а мы прослывем ворами. Задать им хорошую трепку, может быть, выпороть? Очень действенное средство в воспитании подобных типов! Хотя для человека с моральными принципами, конечно, глубоко противное. Но тем не менее отец наказывает своего ребенка, а учитель – ученика розгами именно для того, чтобы привить эти моральные принципы! А разве хоть один ребенок хуже, опаснее и бесчестнее преступника, которого почему-то не следует бить, хотя он уже раз двадцать сидел в тюрьмах и снова воровал, как только выходил из них? Когда жестокий отец, как это было на моей памяти однажды, держит своего ослабевшего от голода ребенка привязанным к ножке стола и безо всякого повода бьет его палкой, кочергой, табуретом или пустыми бутылками, то за это его сажают на один месяц под арест. Но соответствует ли наказание степени его жестокости или даже его зверства? Но разве со зверем обращаются так? Негодяй получает в тюрьме дармовое жилье, хорошее питание, теплую одежду, покой, порядок, чистоту, книги для чтения и так далее. Отсидев два месяца, он потом смеялся над всем этим! Нет, со зверем надо и обращаться по-звериному! Битье, порка, каждый день порка – это в отношении людей, теряющих человеческий облик, только справедливо. Гуманное же обращение делает их только злее. Когда грубая и спившаяся женщина намеренно превращает своих детей в калек, чтобы потом просить с ними милостыню или давать напрокат другим нищим, – что справедливее: временное заключение по всем правилам и с использованием всех достижений тюремной системы или заключение, приправленное битьем? Кто нарушает законы, и наказан должен быть по закону, который в принципе предусматривает, что человек еще вполне может исправиться. Но на нелюдей законы не действуют, наказания в виде заключения им недостаточно, они не способны ничего понять, если не будут каждый день получать палкой по спине. Да, порка – лучшее средство образумить трампов – к такому выводу я пришел в результате этих размышлений, хотя что-то во мне все-таки сопротивлялось такому решению. Виннету, видимо, разгадал мои мысли и понял сомнения. Странная, как бы суровая улыбка появилась на его лице, а может, и не улыбка вовсе, а просто обозначение некой иронии по отношению к моим колебаниям.

– Не хочет ли мой брат их простить? – спросил апач.

– Нет. Это только разовьет их и без того скверные наклонности. А как ты думаешь: какого наказания они достойны?

– Палки! Хуг!

Возражений не последовало. Тресков тоже с этим согласился:

– Да, палки! Вот что им требуется. Все другое будет или бесполезно, или вредно! Не так ли, мистер Хаммердал?

– Да, уж мы их вздуем! – ответил толстяк. – И Хозия с Джоулом, эти братцы с пророческими именами, будут первыми. А может, ты походатайствуешь о своих кузенах, Пит Холберс, старый енот?

– Мне и в голову этого не приходило! – ответил долговязый.

– Да, мы их родство с тобой запишем в особую книгу, в которой просто так не перевернешь страницу, и такими толстыми и синими буквами, что их вовек ничем не ототрешь! Хуг!

Мы посмеялись над его воодушевлением и способом выражения этого воодушевления. Остальные были тоже согласны, и только осэдж сказал:

– Шако Матто просит, чтобы ему позволили промолчать.

– Почему? – спросил я.

– Потому что он также был вашим врагом и посягал на вашу жизнь.

– Но теперь ты наш друг и на тебя так же напали трампы и ограбили. Твои намерения, которые не осуществились, были намерениями воина, вождя племени. Трампы же – бесчестные, порочные, опустившиеся люди, компания подонков, которые обладают единственным стремлением – любой ценой хапнуть побольше, и желательно чужими руками. Вот на это стремление и воздействуют розги.

– Если Олд Шеттерхэнд так думает, он услышит мое мнение: они заслужили это ощущение, каждый из них!

– Все согласны! – резюмировал Хаммердал. – Пойдем, дорогой Пит, мы должны вырезать флейты, чтобы музыка могла начаться!

Оба встали и удалились, чтобы нарезать подходящие для розг побеги.

Мы говорили не очень громко, чтобы трампы не слышали, о чем идет речь, но, когда наконец они заметили, что наше совещание подошло к концу, Кокс поинтересовался весьма развязным тоном:

– Ну, что скажете? Когда вы нас отпустите?

– Когда нам этого захочется, – ответил Тресков. – А пока не хочется.

– И как долго еще мы должны здесь валяться? Мы хотим уйти!

– Что вы хотите, нас не касается. Сегодня главное – наши желания.

– Мы вольные вестмены! Если вы этого не примете во внимание, то вам придется еще раз иметь дело с нами!

– Негодяй! Ты еще забавней, чем вчера, когда ты воображал, что мы собаки, которых ты можешь держать на поводке, сколько хочешь! Неужели тебе под череп никогда не закрадывалась мысль, что мы уже через час после вашего нападения знали время и место своего освобождения? Неужели вы не уловили иронии, с которой Олд Шеттерхэнд отвечал на ваши дерзости? И «вонючая собака», как вы грубо назвали Кольма Пуши, встретился вам только потому, что хотел убедиться, действительно ли мы попали в руки простофиль. Тебе не кажется, что ты все бездарно упустил, все шансы, которые имел, потому что оказался безнадежным тупицей? И теперь еще позволяешь себе нагло нам угрожать! Трампы – все-таки убогие существа! Ну, хватит разговоров! Флейты уже вырезаны, те самые, под которые вам придется петь и танцевать! И вы из-за своей опять же тупости не понимаете, что означают мои слова. Хорошо, я вам объясню все и без метафор. Розги для вашей порки уже вырезаны, превосходнейшие розги. Такие, что выбьют из вас всю вашу глупость. Итак, теперь вы знаете, что случится!

Эта длинная речь вдохновленного яростью законника произвела эффект, который невозможно описать. Я посчитал, что лучше и для нас, и для трампов будет, если процедура порки будет проведена как можно быстрее. Дик Хаммердал взялся за дело с таким подъемом и старанием, что в конце экзекуции стоял весь в поту, как бегун после завершения длинной дистанции. А Пит Холберс проявил в обращении с инструментами наказания мастерство, которого, он, по-видимому, и сам от себя не ожидал. Внешнему виду трампов был нанесен такой ущерб, что два неразлучных приятеля определили его как «следы кипучей мести». Олд Уоббл был избавлен от порки, за что он должен благодарить меня. Я не мог позволить, чтобы били старого и без того страдающего человека. Он же не соизволил высказать мне никакой благодарности, раздраженно бранясь с трампами. Тибо пытался изображать из себя безучастного зрителя. Но это было жалкое зрелище: он тоже вполне заслужил розог, я лишь отложил его экзекуцию на будущее, а в том, что такой случай мне предоставится, я нисколько не сомневался.

Когда мы стали подумывать об отъезде, Апаначка опять попросил меня взять с собой скво, хотя могли возникнуть на этот счет возражения со стороны Тибо-така. Теперь выполнить этот его замысел было еще сложнее: женщина нам сейчас была обузой, а кроме того, у нас, как вы, наверное, помните, была теперь карта маршрута ее мужа, и следовательно, мы могли очень скоро встретить их снова.

Все наше имущество было опять при нас. Ни у кого не пропала ни одна мелочь. Справедливость была восстановлена, насколько это позволяли обстоятельства, и мы в хорошем, спокойном настроении направились прочь от источника, к которому пришли в совсем ином качестве. Трампов мы оставили связанными, но так, что они смогли бы освободиться при первом удобном случае. Олд Уоббл пригрозил мне самой страшной местью. Если бы я не понял его раньше, то сейчас бы мог сильно подивиться тому, что любое проявление милосердия по отношению к нему – ненужное расточительство. Его душа так давно и настолько сильно загрубела, что пробиться в ту ее часть, где, может быть, все же сохранились еще отчасти какие-то человеческие эмоции, было делом совершенно безнадежным.

Прежде чем мы влезли на лошадей, Апаначка попытался получить от женщины, стоявшей рядом с лошадью, хотя бы слово на прощанье, но без всякого успеха. Скво его не признала и отшатнулась, как будто он был ее врагом. Однако, когда мы тронулись в путь, она, кажется, стала беспокойней и разумней. Она пробежала к нам несколько шагов, сняла зеленую ветку с головы и прокричала, размахивая ею:

– Это мой myrtle wreath, это мой myrtle wreath!

Глава III
В КУЙ-ЭРАНТ-ЯУ

Накануне мы довольно сильно отклонились в сторону. Теперь, чтобы вернуться на прежнее направление, должны были сделать порядочный крюк и проехать через те места, где никогда, наверное, не побывали бы, если бы не эта неожиданная оказия. Где-то здесь, в окрестностях Беличьего ручья, должна была бы находиться бонанса, о которой в последнее время мы так много говорили. Дик Хаммердал, когда узнал, что мы направляемся именно туда, не мог скрыть огорчения, впрочем, он быстро справился со своими чувствами и, вздохнув, сказал:

– Надеюсь, они не станут слишком сильно потешаться над нами.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Тресков, скакавший рядом с ним.

– Да трампов.

– С какой стати им над нами потешаться?

– С такой, что мы отправились к этому ручью.

– Пусть смеются сколько угодно. Очень скоро мы убедим их, что бонанса – чистый блеф!

– Убедим? Мистер Тресков, я уже говорил вам: тому, кто стреляет так, как мы, не нужно никого ни в чем убеждать. Могу поспорить, они тут же примут любую нашу фальшивку за настоящую монету.

– Если вы правы, нам тем более нечего опасаться. А как вы думаете, мистер Шеттерхэнд? – спросил меня Тресков.

– По-другому, – ответил я.

– Вы полагаете, они преследуют нас?

– Разумеется. По двум причинам.

– По двум? Я знаю только одну – пресловутую бонансу. Но неужели они всерьез верят в существование этого места?

– Да. У этих людей, несмотря на все глупости, которые они творят, существует своя, правда, весьма своеобразная логика, и в ее рамках они довольно сообразительны. И поскольку мы не слишком рьяно высмеивали миф о бонансе, они, следуя этой своей логике, смекнули, что золотой «карман» существует на самом деле и мы точно знаем, где именно.

– А вторая причина?

– Жажда мести.

– Верно. Об этом я как-то не подумал. Они, конечно, приложат все силы, чтобы догнать нас.

– Но это им не удастся.

– Не удастся? Потому, что наши лошади лучше, чем у них?

– Во-первых, поэтому. Во-вторых, они не смогли сразу же пуститься в погоню за нами.

– Да, им потребуется немало времени, чтобы освободиться от ремней.

– На скво им не приходится рассчитывать. Если трампы попросят ее развязать их, она только тряхнет головой и проедет мимо. Конечно, если она свободна и сидит в седле. Хм!

Хаммердал весьма своеобразно понял меня и попытался развить мои предположения в оптимистическом духе.

– И дальше все у них пойдет не так быстро, как им хочется. Они могут быть только там, где может быть всадник, получивший накануне хорошенькую взбучку. А ты тоже так думаешь, Пит Холберс, старый енот?

Пит ответил:

– Если ты, дорогой Дик, намекаешь на то, что нам предстоит дать отпор этим трампам, то я ничего против не имею. Я думаю, что и тебе надо готовиться к этому.

– Еще бы! Я не позволю, чтобы меня поколотили какие-то забулдыги!

– Но если они тебя поймают, держись.

– Поймают или нет – какая разница: им никогда в жизни не удастся скрутить меня.

– Ну ты даешь! Да они уже делали это!

– Держи язык за зубами и вообще не зли меня по пустякам. Ты ведь знаешь: у меня слабые нервы.

– Ага, такие же слабые, как металлические тросы!

– Кто-нибудь когда-нибудь поколотил меня один на один? Разве ты, старый болтун, можешь меня в этом упрекнуть? Если это им и удалось, то только один раз. А теперь пусть только сунутся ко мне!

– Послушай, Дик: аист всегда первой хватает лягушку, которая громче всех квакает.

– Лягушку? Это ты меня имеешь в виду?

– Да.

– Я – лягушка! Ну, ты хватил! Дик Хаммердал – олицетворение всего, что есть на свете возвышенного, красивого и изящного, – и лягушка! А чем ты, старый кузнечик, отличаешься от амфибии или любого насекомого? Да, да – старый кузнечик, и более никто! Как тебе это сравнение, а, Пит?

– Ничего! Кузнечик по сравнению с лягушкой весьма благородное животное!

– Интересно было бы узнать, что ты подразумеваешь под благородством, но, впрочем, лучше это выяснить в другой раз, а сейчас гораздо полезнее порассуждать не о благородстве, лягушках или кузнечиках, а о бродягах, которые на зоологическом древе занимают более высокую ветку. Но смогут ли они тем не менее найти Беличий ручей? Как вы думаете, мистер Шеттерхэнд?

– Смогут, – ответил я.

– Но они не знают, где он расположен.

– Они пойдут по нашим следам.

– Но вряд ли среди них найдется хороший следопыт.

– Я тоже так думаю, но сегодня мы с самого утра скакали по прерии и оставили следы, которые завтра будут читаться еще достаточно четко. Кроме того, среди них есть один человек, который наверняка знает дорогу к Беличьему ручью.

– Кто это?

– Белый шаман.

– Тибо-така? Но откуда этот жалкий подражатель команчам может знать дорогу?

– Он бывал в этих краях раньше, еще до того, как прибился к команчам.

– Но ведь вчера он поссорился с Олд Уобблом.

– Это было вчера, а сегодня все уже забыто. Но даже если я и ошибаюсь насчет примирения, все равно мы для него – враги, раз он присоединился к трампам.

– Если они взяли его с собой.

– Вне сомнения. К тому же ему с ними по пути, потому что он хочет попасть в парк Сент-Луис.

– Иными словами, мы сможем увидеть его целым и невредимым?

– Более того, как только он сам этого пожелает.

– Well! Меня это радует. Малый был хорош после пощечины, так что он очень обрадуется нашей встрече. Я столько раз обегу вокруг него с кулаками, что мои следы можно будет читать потом целый год! – расхорохорился хвастун Хаммердал.

Итак, наш путь лежал через медленно повышающуюся прерию. Горы, казавшиеся нам с утра сплошной непроницаемой стеной, постепенно снимали с себя покров тайны. Во второй половине дня мы подошли настолько близко к массиву Скалистых гор, что могли даже различить оттенки песчаника, кажущегося то розовым, то голубоватым, в зависимости от того, как падали на землю тени деревьев.

Уже смеркалось, когда мы добрались до Беличьего ручья. Расположились в таком месте, где уже останавливались раньше, чтобы не искать новую площадку для лагеря. И все же мы с Виннету на всякий случай дважды за ночь объехали окрестности.

Все вокруг дышало спокойствием, казалось, здесь до нас вообще не ступала нога человека. Ручей делал короткую узкую петлю и исчезал в узкой щели между скалами. Взглянув в эту щель, мы заметили на противоположном берегу огонек костра, скорее тлеющего, чем пылающего. Берег был покрыт густым кустарником, который в те времена рос в прерии повсюду.

Тишина и покой располагали к отдыху, и мы решили поужинать, тем более что еды у нас было достаточно, чего нельзя было сказать о трампах, которым еще нужно было ее добывать.

Во время ужина Хаммердал вдруг раскатисто захохотал и сказал:

– Послушайте, мне только что пришла в голову отличная мысль.

– Тебе? – удивился Холберс. – Какая приятная неожиданность!

– Можно подумать, ты, старый енот, никогда не проносил ложку мимо рта. Если бы умные мысли посещали меня редко, то опозорен был бы в первую очередь ты.

– Это еще почему?

– Как, разве не позором для тебя, воплощения ума и хитрости, было бы водиться с таким болваном, как я?

– Я это делаю только из сострадания, и потому это меня нисколько не позорит.

– Сострадание в данном случае проявляю я, а не ты.

– Ладно, Дик, скажи мне все-таки, что ты об этом думаешь?

– Я хочу позлить трампов.

– В этом нет необходимости. Они и так разъярены.

– Еще недостаточно. Сдается мне, друзья мои, они считают, что мы отправились прямиком к бонансе.

– Что ж, это вполне вероятное предположение с их стороны.

– Не просто вероятное, а так оно и есть. Они думают, что мы отправились туда специально для того, чтобы как-то замаскировать признаки месторождения. У нас есть шанс сыграть с ними славную шутку.

– Какую?

– Мы вскопаем здесь какое-то местечко, потом присыплем его землей, но сделаем это так, чтобы каждому было ясно, что здесь копали. Они попадутся на эту удочку и перекопают здесь все вдоль и поперек.

– Well! И ничего не найдут! – сказал Тресков.

– Я так не думаю.

– Что, что? Не понимаю…

– Если они здесь ничего не найдут, им не останется ничего другого, как начать поиски бонансы где-нибудь в окрестностях ручья. Они будут разочарованы, а я хочу их как следует подурачить и позлить, и так, чтобы они запомнили это приключение на всю жизнь.

– Ладно, не томи, скажи, как ты собираешься это сделать?

– Они должны что-нибудь найти.

– Немного золота?

– Хау! Ты меня не понял. Если бы я был по уши в золоте, то и тогда не дал бы для этого дела ни крупинки, даже ради шутки. Нет, они должны найти здесь кое-что гораздо более интересное, например, некую записочку, очень содержательную записочку.

– С чертежом?

– Точно! И с таким, что подогреет их азарт.

– Да, эта мысль неплоха.

– Плоха она или хороша – какая разница! Это станет ясно, когда она сработает или не сработает. А что ты думаешь об этом, Пит Холберс, старый енот?

– Хм, я думаю, что шутка хороша тогда, когда она удается.

– Не всегда, дорогой друг, – сказал толстяк, обрадованный поддержкой приятеля, елейным тоном. – Ты действительно иногда бываешь не так глуп, как кажешься.

– Да, и именно в этом состоит огромная разница между мною и тобой.

– Разница? Объясни, что ты имеешь в виду.

– Я не так глуп, как кажусь, а ты выглядишь умнее, чем есть на самом деле.

– Черт возьми! Ты хочешь, чтобы я опять впал в ярость? Ты не только глупее, чем кажешься, но даже намного глупее, чем был до сих пор. Да, я был прав.

– Well! Рассуждать о глупости с Диком Хаммердалом – последнее дело, это давно известно. А что касается записки, которую должны найти трампы, скажи, пожалуйста, откуда ты ее возьмешь? В прерии бумага, знаешь, не растет.

– Я знаю, что у мистера Шеттерхэнда есть записная книжка.

– Но он не расстается с ней.

– Подумаешь, мне же нужен только один листок.

– Он очень дорожит каждым.

– Но мне-то он даст один.

– Если ты на это надеешься, то ошибаешься – даже исписанные листки здесь, в диких местах, большая ценность.

– Это мне хорошо известно, но мое предложение стоит такой жертвы. Не правда ли, мистер Шеттерхэнд?

– Неплохо было бы сначала узнать у меня, считаю ли я это предложение ценным, – сказал я.

– А разве это не так?

– Нет.

– Вы говорите серьезно?

– Да, предложение не содержит в себе ничего ценного и даже ничего веселого, зато много мальчишеского.

– Мальчишеского? То есть Дик Хаммердал, по-вашему, несет чепуху?

– Иногда за ним это водится.

– А вам не кажется, что это как раз вы рассуждаете по-мальчишески?

– Хм. Выбирайте выражения! Во-первых, мы не знаем точно, сюда ли направились трампы. Они могли ведь задержаться из-за каких-то непредвиденных обстоятельств.

– А во-вторых?

– Во-вторых, они – обыкновенные бродяги, а не какие-то ясновидцы. С чего бы это их осенило, что мы отправились прямо к бонансе? Если бы она действительно здесь была, мы должны были бы скорее обходить ее, чем искать.

– Да, сдается мне, эти ребята вообще не любят утруждать свои мозги. Ну, так надо дать им этот шанс.

– Не знаю, мне не кажется, что затея с запиской себя оправдает.

– Да не в этом дело. Я уже вижу их лица в тот момент, когда они будут ее читать, да так, как будто рядом стою.

– Так что должно быть в этом послании?

– Надо подумать над текстом всем нам вместе. Они должны просто лопнуть от досады, когда прочтут записку!

Он был так воодушевлен своей, разумеется, совершенно мальчишеской идеей, что я не смог сопротивляться этому бешеному напору и в конце концов дал ему листок из записной книжки и карандаш, но от участия в сочинении текста отказался. Тресков и трое вождей последовали моему примеру. К ответственной литературной работе, таким образом, оказались готовыми только двое: сам Хаммердал и его приятель.

Но Холберс, немного помявшись, смущенно выдавил из себя:

– Ты уж сам давай пиши. Признаться, я не мастак по этой части.

– Хм, – пробормотал Хаммердал, тоже вдруг потерявший весь свой кураж, – вообще-то меня этому учили, да, учили, но в этом деле, понимаешь, для меня есть одна загвоздка…

– Что за загвоздка?

– Писать-то я умею, но вот какая штука… – прочитать потом то, что сам написал, никак не могу…

– А другие могут?

– А другие тем более не могут. Вот, понимаешь, где собака-то зарыта! Ну ладно, если джентльмены не хотят вместе со мной сочинять записку, то, может быть, найдется среди них хотя бы один, кто будет настолько любезен, что не откажется перенести на бумагу то, что я сочиню?

После недолгих уговоров Тресков согласился на эту роль.

– Well! – снова воодушевился Хаммердал. – Начинай, Пит!

– Дорогой мой, – сказал Холбер, – я думаю, что с началом ты справишься сам, а как только дойдешь до главного, я тебе, конечно, помогу.

– Ладно, я сочиняю отлично, раз никто, кроме меня, в этом не силен, придется взять все на себя.

Здесь я должен заметить, что под «сочинительством» Дик Хаммердал и Пит Холберс, как и все неграмотные люди, понимали способность писать вообще. Тресков знал об этой их особенности и решил немного подшутить над приятелями.

– Братцы мои, а известно вам, что в таком послании строчки надо рифмовать?

– Рифмовать? – Хаммердал так и застыл на месте с открытым ртом. – Тысяча чертей! Об этом я и не подумал. Значит, рифмовать прямо как стихотворение?

– Само собой!

– Приведите пример!

– Ну, скажем, кровь – любовь, конь – огонь, беседа – с соседом и так далее в этом же роде.

– Не надо продолжать, не надо! Я тоже так умею. Кобыла – забыла, штаны – нужны, шляпа – у папы. Здорово? Да тут ничего сложного вовсе нет. А как у тебя с этим, дорогой Пит? Можешь рифмовать?

– А почему нет? Чтобы такой парень, как я, да не справился с эдакой ерундой! – ответил Пит Холберс.

– Ну-ка, ну-ка, валяй, срифмуй что-нибудь!

– Сейчас… А, вот как: удар – шар, день – тень, шило – мыло, седло и… и…

– К седлу не так-то просто подобрать парочку. Давай переключись на что-нибудь другое.

– Пожалуйста! Рука – мука, вилки – бутылки, старуха – ухо, корова – здорова.

Толстяк заорал:

– Слушай! Если ты будешь сочинять мне про корову, то что это будет за послание?

– Знаешь что: кто предложил сочинять, тот и должен начинать.

– Well! Сейчас я покажу тебе, как это делается.

Толстяк постарался придать своему лицу чрезвычайно озабоченное выражение, наклонил голову набок, как молодой бычок, и стал вышагивать по поляне: то туда, то обратно. Работа началась, но что это была за работа! Мне приходилось видеть, как трудятся лесорубы, рудокопы, корабельные кочегары, я знаю, сколько потов они проливают, но все это детские забавы по сравнению с тем духовным напряжением, которое испытывали Хаммердал и Холберс, складывая попарно слова и строчки. Мы наблюдали за ними молча. Иногда хотелось расхохотаться, но сдерживало то невольное уважение, которое вызывали к себе наши сочинители. Тресков, затеявший весь этот цирк, сам вошел в азарт и иногда подбрасывал какое-нибудь точное словечко в ту словесную кашу, которую замешивали два приятеля. В конце концов примерно через час в судорогах, откашливаниях, поту и дрожи было срифмовано шесть строчек, которые Тресков с торжествующим видом занес на бумагу. Повторить их в точности я не решусь. Представляю тебе, дорогой читатель, немного адаптированный (ибо в натуральном виде он вряд ли был бы принят к печати) мною вариант этого бессмертного сочинения: