Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Об учебнике истории и о мобилизационной идеологии

И.И. ГЛЕБОВА

В связи с материалами «Смеси» невозможно, по-моему, говорить ни об истории вообще, ни о ее преподавании вообще. Даже форма «дискуссии» свидетельствует о том, что в нашем обществе идут бои за историю – вернее, за память и идентичность. Причем, процесс дошел до той стадии, которую можно характеризовать как коренной перелом. А это требует от всех его участников полной определенности.

Что касается собственно подготовки исторического учебника (учебников), то в 2013 г. речь шла о профессиональной работе над профессиональным текстом. Стандарт создавался как «матрица» для будущей учебной литературы. В то же время он должен был положить конец войнам за память – противостоянию тех общественных сил, которые отстаивали условно либеральный и консервативно-охранительный взгляды на отечественное прошлое. В Стандарте предложена третья позиция – властная: тот подход к истории, который соответствует знаниям, воспоминаниям, предпочтениям, интересам власти. То есть общественный спор был решен традиционным для России способом. Пришла власть и всех «помирила»: отвергнув «крайние» позиции (иначе говоря, общественные исторические проекты), дала свой проект. Тем самым объявила монополию на прошлое. Общественная дискуссия закрыта – в том смысле, что обсуждается теперь только «официальная история». В пространстве памяти восстановлена традиционная ситуация: все определяет властный монолог.

Создатели Стандарта в соответствии с интересами заказчика, действительно, постарались представить некую среднюю, примирительную позицию. Отчасти им это удалось. Но вот беда: в нашем прошлом есть такие «эпизоды», которые на «и» – «и» не построишь. Они требуют определенности, ставят перед выбором: с кем ты – кто ты? И позиция Стандарта по самым конфликтным для общества эпохам оказалась вполне определенной. В соответствии с «официозом» И. Сталин, этот символ общественного противостояния, не может стать для нашего школьника антигероем российской истории. Скорее напротив, выдвигается в ее герои – ведь речь в школьном учебнике идет о сталинском варианте «модернизации России» и о решающем вкладе вождя в Победу советского народа в Великой Отечественной войне. А такая оценка Сталина и сталинской эпохи задает вполне понятную перспективу для всей советской истории. Более того, для нашего прошлого вообще. И перспектива эта имперская, милитаристская, изоляционистская, охранительная и запретительная, антиэмансипационная (во всех отношениях).

Проблема в том, что здесь позиция Стандарта перестает быть примиряющей и становится исключающей. Во-первых, в рамках этой позиции из истории и национальной памяти исключается моральное начало. Если согласиться с авторами Стандарта в том, что цель исторического образования прежде всего воспитательная, то оно должно строиться на моральном подходе к прошлому. А это предполагает при разговоре об абсолютном зле хотя бы не вставать на его сторону. Но воспитательный Стандарт так толкует историческую роль персонификатора самого массового в российской истории террора (созидатель, победитель, «народный вождь»), что по существу «переводит» его на сторону добра. Зло же, лежавшее в основе ленинско-сталинской системы и бывшее ее сутью, низводится до «факультатива»: ошибки. Более того, играет роль инструмента добрых дел: без этого (т.е. репрессивной политики репрессивной власти) и не построили бы и не победили бы160160
  Здесь для комментария просто необходимы слова И. Бродского. «Амбивалентность, мне кажется, – главная характеристика нашего народа, – писал он. – Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть самой несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом. Наша новейшая история хорошо позаботилась и о тех, и о других. Какая-то мудрость в этом есть. Можно даже подумать, что эта амбивалентность и есть мудрость, что жизнь сама по себе не добра и не зла, а произвольна… Именно эта амбивалентность, я полагаю, и есть та “благая весть”, которую Восток, не имея предложить ничего лучшего, готов навязать остальному миру. И мир, кажется, для этого созрел» (Бродский И. Меньше единицы // Бродский И. Поклониться тени: Эссе. – СПб.: Азбука-классика, 2006. – С. 21–22).


[Закрыть]. Во-вторых, тем самым из истории, призванной консолидировать, «собирать» общество, исключаются взгляды целого общественного сектора, который не может – по моральным же, этическим и даже эстетическим соображениям – согласиться с такой позицией. А это никак не способствует «снятию» конфликта по поводу национального прошлого. Не случайно в 2014 г. градус общественной дискуссии по поводу вроде бы компромиссного Стандарта не снизился. Напротив, 2014 г. показал, что стратегии договора/компромисса мало соответствуют нашему обществу в его нынешнем состоянии, что история у нас по-прежнему – поле битвы и побеждает на нем сильнейший (т.е. владелец и распорядитель основных ресурсов). При этом получает в свои руки еще один мощнейший ресурс – символический.

Материалы, опубликованные нами в «Смеси», фиксируют эту ситуацию. Речь в них идет об идеологии Стандарта для «линейки» школьных исторических учебников – о том, что окажется «поверх» него, что станет его направлять. В последнее время в наиболее массовых СМИ (на федеральных телеканалах, в прессе) стали все больше говорить о пользе для России мобилизационной, т.е. по преимуществу закрытой, ограничительной, чрезвычайной, экономики. Ссылаясь при этом на советский опыт, инициаторы и комментаторы этой идеи тем не менее не объясняют, как это должно работать в современных условиях. (В финансово-экономическом отношении мир действительно стал глобальным, взаимозависимым, проницаемым – в этом и сила, и уязвимость «новой» экономики. А Россия в нее вписана – в уродливых, нецивилизованных формах, в основном своим «верхним» социальным слоем, но вписана.) А вот с мобилизационной идеологией у нас явно получается.

Формой ее бытования (идеологий нашего времени) должна стать история – точнее, та ее часть, которая является элементом масскульта, на которой строится социализация. Это вовсе не новация – скорее, продолжение советского, т.е. инструменталистского, подхода, в рамках которого история понималась только как средство политической борьбы. И иного значения не имела. Сам этот подход есть следствие определенного взгляда на мир, восторжествовавшего в советское время: социальная жизнь строится не на договоренностях и компромиссах, а (подобно живой природе) по законам борьбы – раньше классовой, теперь геополитической. В этой логике цель любого суверенно-государственного организма – «найти» и «обезвредить» врага/конкурента. Это единственная возможность выжить, не изменив себе (не поступившись суверенностью).

Что же постулируется этой идеологией, на что она делает ставку, на каких идеях предлагает воспитывать россиянина? Все просто и доходчиво. И в этом смысле явно рассчитано на массовое потребление. Главный наш (государства Российского) жизненный интерес – противостоять экспансии Запада, которая среди прочего осуществляется идеологическими средствами. Мир захвачен либеральными ценностями; либерализм разъедает его изнутри. В 1990-е годы агрессии подверглась и Россия: были подточены национальные устои – эрозии подверглась сама сущность «русского»/«русскости». Но страна нашла в себе силы противостоять западной угрозе – либеральной чуме. За что против нее ополчился западный мир, активизировав весь арсенал своих «спецсредств».

Так как борьба «Россия – Запад» в значительной степени имеет идеологический характер, в ход и пущена история. Ей предписано стать одним из главных средств сопротивления либеральной агрессии. Для этого она должна быть очищена от этой скверны. Мировоззрение российского человека необходимо строить на антилиберальной, антизападнической исторической основе (т.е. на соответствующем прочтении отечественной истории). Это не только важно и безотлагательно (для борьбы/победы в ситуации нового мирового противостояния), но и естественно. Россия – цивилизация, отличная от западной, и именно «не(и анти-)западность», мировоззренческий «не(и анти-)либерализм» (с его цинично-лживой идеей защиты прав какого-то человека, бессмысленными толерантностями и транспарентностями, опасными свободами) и позволили ей стать Россией. То есть подчинять пространство, крепить мощь государства, побеждать враждебные силы. (Тем самым, по существу, утверждается: Россия самоосуществляется посредством внешней экспансии, а не через внутреннее обустройство161161
  Поразительно, но зацикленность на пространстве и сейчас отличает мировоззрение русского человека. Об этом много написано (см. хотя бы работы С. Лурье). Помимо прочего, это означает нацеленность на эксплуатацию естественных ресурсов, данных этому пространству природой, а не на производство. То есть предполагает доминирование определенного типа хозяйственно-экономической деятельности: недропользование, распределение и перераспределение ресурсной ренты. Эта установка, намертво закрепившаяся в культуре, работает не только против производства/технологического усовершенствования/изобретения (исключение – все, что связано с защитой пространства, т.е. с ВПК), но и против инфраструктурно-логистического освоения территории. Она подлежит не освоению, а эксплуатации (отсюда, кстати, и понимание ресурсов как неисчерпаемых). На этом строятся и институты (они ведь в значительной степени – следствие культуры), что консервирует «старые» культурные установки, не дает возобладать новым.


[Закрыть]. Именно поэтому экспансионистская самореализация Запада угрожает историческим основам ее существования.) Кроме того, сама российская история не дает иной возможности прочтения, кроме как в антилиберальном ключе. (Иными словами, утверждается, что нет оснований «читать» наше прошлое с позиций человека: его прав, свобод, социальных интересов. История писана не для него: в ней действуют «высшие» силы – власть, народ. Все «низкое», индивидуальное им чуждо.)

Так как западная угроза велика (глобальна), противостоять ей способно только государство, этот вечный и самый мощный двигатель российского развития. Установив монополию на историю, оно должно объявить вне закона ее либеральную версию, а заодно и ее адептов – пособников внешнего врага на внутреннем историческом фронте. (Заметим: это традиционный для нас способ конкурентной борьбы: уничтожить конкурента, объявив его врагом народа/народного государства.) Зачистив это поле, государство станет его контролировать в своих интересах. А они, если следовать этой логике, антилиберальные и антизападнические. Воспитание российского человека именно в таком духе должно уничтожить противоречия между Российским государством и российским обществом, российской элитой и российским народом, порожденные «либеральной революцией» рубежа 1980–1990-х (в том числе в понимании истории). Общество будет «огосударствлено»: его частные «эгоистические» интересы заместит общий, т.е. государственный, интерес. А элита станет народной: в ценностном, мировоззренческом, идеологическом смыслах. Идеология сыграет роль узды для элиты: не позволит ей оторваться от народа, из которого она вышла.

Это цельная, внутренне непротиворечивая, логически выверенная, в полном смысле слова идеологическая схема. Ее элементы «зафиксированы» в разных материалах «Смеси». Наиболее же последовательно она представлена в статье В.Э. Багдасаряна. Автор предельно откровенен – это какой-то даже навязчивый в своей откровенности монолог. Но бескомпромиссная определенность – вовсе не проявление личных качеств – скорее, следствие социальной позиции. В последние годы ревнители посткоммунистической идеологии «за Россию как анти-Запад» (я бы даже сказала: идеологию спасения России от мира) почувствовали за собой силу, а потому и правду. (Кстати, именно так и следует читать знаменитое mot из сталинского «Александра Невского»: правда – в силе, в государственной «грозе и опале», ее обеспечивает карающий меч карательных органов.)

В социальном смысле силу идеям и идеологии у нас почти всегда давали государственная поддержка и государственный заказ. Но и не только. Идеология «подъема с колен» «униженной и оскорбленной» (либеральными реформами, Западом, космополитами, предателями Родины и прочими врагами) страны явно близка и многим представителям нынешнего режима (хотя часто расходится с их интересами и используется прежде всего в целях обеспечения режимной безопасности), и очень многим нашим согражданам. Близка органически – они ведь советские люди. (Здесь не важно, родились они в советское время или после СССР. Наша жизнь лепит из них именно этот образ, а они как-то очень естественно в него отливаются.) Их мировоззрение отличает крайняя подозрительность к Западу, склонность к насилию как способу решения всех проблем, «наследственное» неприятие самого слова «либерализм», как и идеи личных прав/обязанностей/ответственности, привычка к охранительной, «священной», «чрезвычайной» (трактующей прошлое как героически-победную чрезвычайщину – как войну) истории.

Такого рода массистория потому и является мобилизационной, что мобилизует в реакционно-охранительных целях соответствующие потенциалы национального прошлого, а также потому, что способна задеть (за живое, за самое естество) и вовлечь массу потенциальных пользователей, с советских времен привычных к такого рода мобилизациям. Мобилизация под знамена посткоммунистической (а потому новой) идеологии истории, советской по существу (по идее, по духу), уже идет и, безусловно, принесет свои реакционно-охранительные плоды. Другие мнения, противоречащие единственно правильной идеологической линии, будут исключены – за них можно и срок получить. Над этим в 2014 г. поработала российская Государственная Дума, подтвердив тем самым свою репутацию: парламент, не склонный к дискуссии, не может допустить ее и в других местах. А срок за мнение – это уже восстановление советской репрессивной практики.

Итак, невинные рассуждения об исторических учебниках, вроде бы исключительно профессиональная дискуссия об истории стали формой «пропихивания» в российское общество идеологии, ее легитимации. Характер этой идеологии, нацеленной на войну (потому что она взращивает страх и ненависть, поднимает худшее в человеке, притом что использует лучшие, самые высокие исторические проявления русского духа) и претендующей на монополию, – агрессивно-охранительный. В узком смысле это идеология защиты нынешнего политического режима, его исторического обоснования/оправдания (режимная идеология). В широком смысле это идеология обороны/охраны традиционного мировоззрения, привычных – с советских времен – способов жизнеустроения (массовая идеология).

Режимно-массовая идеология истории (точнее, идеологическая история) работает против двух тем: выбора и усложнения. Это главные темы современного мира – на них он и строится. Поэтому побеждающую у нас идеологическую линию можно характеризовать как идеологию уклонения от развития: она предохраняет «русский мир» от современности с ее вызовами, вопросами, неопределенностями, опасностями. Она оправдывает/легитимирует нынешнее творчество масс, т.е. современное устройство российской жизни.

На страницах нашего издания не раз говорилось о том, что в спорах о прошлом мы сейчас «прогнозируем» будущее. В свете нынешней, 2014 г., ситуации мы считаем необходимым переакцентировать эту позицию. Наши ближайшие перспективы, конечно, связаны с тем, как мы проинтерпретируем свою историю. Но сейчас на первый план выходит иная временнáя связь. Концепция Стандарта единого исторического учебника для России и соответственно массовые исторические представления зависят не от того, как мы договоримся по поводу прошлого, а от того, какое будущее себе пожелаем, каким его увидим. Именно это видение определит взгляд на историю, ее оценки.

Такой подход – вовсе не следствие волюнтаризма, не постмодернистские игры, но настоятельное требование сегодняшнего дня. Наше настоящее требует внятного образа (образов) будущего. Под желаемое завтра «подбирется» соответствующее прошлое. Только будучи вовлечены в понятную социальную перспективу, актуальные образы прошлого способны приобрести мобилизационное качество.

В настоящий момент наше общество (его подавляющее большинство), кажется, выбрало для себя будущее: в нем установился «антиперестроечный» консенсус, предполагающий движение по реваншистско-самобытническим путям. Прошлое под это будущее уже подверстано. Сомнительность такой перспективы более чем очевидна.

Кому нужны коллизии между научностью и патриотизмом: об одной исторической работе и одной исторической дискуссии

Ю.И. ИГРИЦКИЙ

Истории, похоже, мало быть матерью всех наук. Ей надлежит стать Словом, наставляющим миллионы людей на путь истинный, указывающим им, что хорошо, а что плохо, укрепляющим основы государственности. И если она не становится таковою, виноваты в этом те, кто ее пишет и преподает. Историки.

В таком духе выдержана немалая часть рассуждений участников «круглого стола» «Историческая традиция и учебники истории», а также большой очерк В. Багдасаряна «История и государственная политика», опубликованные в № 3–6 журнала «Стратегия России» за 2014 г.

В ходе дискуссии обозначилась страннейшая вещь: патриотизм, истина и научность оказались на разных полюсах. Выяснилось, что истина и научность могут быть недостаточно патриотичными, а то и вовсе непатриотичными. Листая номера журнала, я вспомнил, что в глухое советское время усилиями партийных идеологов и пропагандистов появилось понятие «реакционный факт». И в очерке В. Багдасаряна читаем о «необходимости цензурирования» изложения «конфликтосодержащих» и «потенциально стрессорных тем истории» с рекомендацией «исторического забвения» определенного ряда этих тем («Стратегия России». 2014. № 5, С. 56; далее – номер и страница). Сразу возникает вопрос: а много ли в российской и тем более советской истории «неконфликтосодержащих» и «нестрессорных» тем? Опричнина Ивана Грозного и реформы Петра Великого – это какие темы? В истории ХХ в. практически все ключевые события – предмет нестихающих антагонистических споров, далеко выходящих за рамки чистой фактографии и вгрызающихся в ткань процессного понимания истории (к которому вполне справедливо призывает автор). Поздний царизм, революции 1917 г., нэп, коллективизация, сталинские репрессии, десталинизация – это какие темы?

Иными словами, ножницы цензуры призваны пройтись по тем разделам исторических трудов и учебников, которые вызывают наибольший интерес всех поколений россиян. Да, да, не только учебников, но и исследовательских работ. Как вы представляете ситуацию, в которой школьник, усвоив идеологизированную («государственную») точку зрения на определенный процесс или событие, затем, даже не став студентом истфака, в силу элементарной тяги к расширению знаний о своей стране, знакомится со специальной исторической литературой и сталкивается с несовпадающими, а то и противоположными интерпретациями? По сути, здесь закладывается императив научного единомыслия, императив, противоречащий самой природе науки и осуществляемый посредством цензуры.

Что касается тезиса об «историческом забвении», то хочется надеяться, что это просто временная ментальная аберрация. Предать забвению невозможно ни героические страницы российской и советской истории, ни те, которые выглядят не столь героическими. Уход в замалчивание – это в сущности признание своего бессилия, неспособности ясно и правдоподобно объяснить то, что было, и то, что есть. Таким способом обеспечить «защиту психологического и психического состояния граждан» невозможно. Это чревато оглуплением одной части граждан и подведением к грани стресса другой, не понимающей, почему в исследованиях пишется одно, а в учебниках иное.

Здесь надо определенно заявить, что в очерке «История и государственная политика» содержится немало верных мыслей и тезисов. Это призыв к пониманию того, что, хотя задачи историков, пишущих учебники истории и исследовательские работы, не тождественны (пусть и не противоположны, как полагает автор), необходимо стремиться к интеграции дидактической и аналитической функций изучения истории. Это и упомянутое выше предпочтение «процессного» изучения истории фактографическому. Это, конечно же, осуждение тестового контроля знаний учащихся по общественно-научным дисциплинам (здесь, похоже, едины все специалисты и педагоги, независимо от их ценностных ориентаций). Это, наконец, императив цивилизационно ориентированного подхода к постижению развития России как государства и общества. Неплоха и идея создания пантеона героев истории, хотя ее воплощение и будет сопровождаться острейшими идейно-политическими коллизиями.

Но эти верные тезисы подаются в очерке не бесспорным и противоречивым образом. Упрекая авторов учебных пособий в том, что они игнорируют как линейную, так и циклическую модели исторического процесса, В. Багдасарян не дает их анализа и определенных рекомендаций по использованию. Что истинно – стадиальность или цикличность, марксизм или тойнбианство? Можно ли их совместить? Это, конечно, предмет дискуссий на века, но, затронув проблему, необходимо ее развернуть.

На вопрос о том, каким содержанием должна быть наполнена цивилизационная матрица истории России, в очерке также нет ясного ответа. Цивилизация – это определенное, исторически сложившееся, длительное и стабильное состояние общества (государства, народа), имеющее свою выраженную специфику, существенно отличающую его от других обществ. Конечно, здесь и явно, и подспудно возникает множество не подлежащих однозначному толкованию проблем. Тем не менее Россия всей своей историей выстрадала цивилизационное прочтение своего развития. Однако недопустимо подменять содержание цивилизации ее целью (если вообще таковую можно обнаружить) или внешней функцией. Вместо выявления сущности российской цивилизации в очерке говорится об «исторической миссии России» (№ 5, с. 62), «особой исторической миссии России» (№ 4, с. 58), «мировой миссии России» (№ 5, с. 61). Заметьте: не роли, что было бы понятно, а именно миссии. С этим согласуется призыв создать «священную историю России» (№ 5, с. 59).

«Священную историю», по мнению автора, должен иметь и любой претендующий на самовоспроизведение социум» (№ 4, с. 50). Очевидно, речь идет о такой трактовке истории, или по крайней мере основных ее вех, которая утверждается раз и навсегда и к которой новым поколениям историков нельзя даже прикоснуться. Кто же даст такую трактовку? По логике очерка – государство, которое, видимо, во все времена будет иметь неизменное социальное содержание и неизменную идеологию. Возможно ли это? Ведь даже в рамках 300-летней монархии Романовых сосуществовали норманнская и автохтонная теории происхождения Российского государства, неоднозначно оценивались Петровские реформы. Так ли уж нужны современному российскому обществу священные коровы? В завершающей части очерка В. Багдасарян допускает, что «этатистская абсолютизация может оказаться столь же разрушительной, как и либеральная абсолютизация» (№ 6, с. 51).

Споры о необходимости «священной истории» идут и в других странах. Одна из них, где самовоспроизведение социума на протяжении столетий было главной задачей, превосходящей по значимости задачу развития, – близкая нам по духу Сербия. Там понимают опасность непререкаемого изложения «священных страниц» истории. Современный сербский историк Т. Кулич пишет: почти полное отсутствие критического осмысления прошлого ведет к тому, что «остается только легенда о величии собственной нации»162162
  Kuljic C. Prevladanje proslosti. – Beograd, 2002. – S. 485.


[Закрыть].

«Священная история» и утверждение «особой миссии России» даже у самых ленивых школьников вызовут вопросы о том, как эта история и эта миссия вписываются в историю окружающего мира. Автор сетует на то, что «в очередной раз предпринимаются попытки растворения России в истории мира» (№ 5, с. 57), а что хуже всего – в истории западной цивилизации. В качестве выхода предлагается принципиальная методическая новация: вместо освещения истории России через призму мировой истории, напротив, освещение мировой истории через призму российского исторического процесса. История мира должна рассматриваться с российской точки зрения – «с позиции реализуемой Россией исторической миссии» (там же).

Здесь остается только развести руками. «Синдром малого» (части элемента, одной из составляющих), которое хочет стать больше целого, не стоило бы переносить в область изучения и преподавания истории. Прошлое и настоящее России – важнейшая составная часть всеобщего исторического процесса, но это только часть. Особенности и закономерности общественного развития выявляются и прослеживаются на материале истории всего человечества, а не одной страны, сколь бы значимой цивилизационной спецификой она ни обладала. Даже неловко излагать такие прописные истины.

Позволю себе за автора уточнить, что по существу речь идет о сопоставлении исторических путей России и Запада. Ах уж этот Запад! Мы его критикуем, находим в нем отрицательные черты и явления, но без него никуда. Перед Россией, говорится в очерке, всегда стояла задача форсированной модернизации: необходимо было равняться на Запад и догонять его, чтобы отвести угрозу западной экспансии (№ 5, с. 60). Но разве под европейским игом Россия находилась в XIII–XV вв.? Даже и гитлеровский «дранг нах остен» – экспансия не Европы, а против Европы и заодно против России. В тот момент СССР был гораздо ближе к европейским гуманистическим ценностям, пусть и по-коммунистически искривленным, чем нацизм.

Отношение к Западу, западным ценностям и интеллектуальной традиции становится в сегодняшней России одной из лакмусовых бумажек для проверки патриотизма и патриотического отношения к собственному прошлому. Воспитание патриотизма – важнейшая задача школы, не менее значимая, чем воспитание уважения к закону, старшим, человеческой личности вообще. В докладе В. Никонова «Российская историческая традиция» есть постулат, который не мешало бы принять всем, кто склонен измерять патриотизм отношением к Западу: «Российскость можно понять прежде всего исходя из собственной сущности самой России, а не чьей-то еще» (№ 5, с. 18). Проникнуться сознанием российскости и значит быть патриотом России.

В связи с этим: могут ли быть непатриотичными, умаляющими величие России сами по себе темы, проблемы, сюжеты? И. Яровая, выступившая в дискуссии по докладу В. Никонова, сочла неприемлемыми некоторые заголовки разделов в учебниках истории: они наводят на мысль, что в истории Российского государства есть «позорные страницы» (№ 5, с. 23). Среди них: «И пошел брат на брата», «Беда не приходит одна», «Россия в огне». Но что же здесь позорного? Разве позорны Смута и польское нашествие, Гражданская война – все это было в истории. Было и осталось позади. Возможно, И. Яровая, будучи не историком, а юристом, просто не уловила связи между образными, беллетристическими названиями тем и их историческим содержанием. Но трудно представить, чтó «демонизирующего» мог увидеть доктор исторических наук, профессор В. Багдасарян в таких заголовках разделов учебной литературы, как «партия – ядро тоталитарной системы», «партийный диктат и культура», «мировая революция и мировая война», «крах плановой экономики» (№ 4, с. 49). Или широко закроем глаза и сделаем вид, что всего этого не было?

В ходе дискуссии все-таки всплыли понятия исторической истины и научности. Каким бы популярным ни было освещение прошлого в школьных учебниках, их авторы, оставаясь историками, не могут пренебречь этими категориями. Тысячу раз прав В. Мироненко, так оценивший обсуждение: «Говорили обо всем: о пропаганде, о воспитании, но не говорили, что самое главное – это правда. А ведь только правда воспитывает… История любой страны, не только нашего Отечества, это история и радостей, и побед, и неудач, и поражений… И если мы будем писать только о героических страницах, мы не поймем истории нашей страны, а главное… не сможем довести до подрастающего поколения понимание исторического процесса, связанности исторического процесса, взаимозависимости различных его этапов» (№ 5, с. 31).

Нельзя не согласиться с В. Троицким, посетовавшим: «Я слышал здесь слова о консенсусе, о преемственности, но не слышал ни одного слова о научности» (№ 5, с. 34). Между тем, продолжает он, у истории есть свои принципы научности и свои научные понятия. Школьник должен знать, какое содержание мы вкладываем в понятия «народ», «нация», «государство» и проч. Если не объяснить ему этого, он не поймет историю по-настоящему.

Должна ли современная школа располагать одним-единственным учебником истории России? Полагаю, что создать такой идеальный учебник, удовлетворяющий всем запросам и требованиям, – труд сродни труду Сизифа. Не нужны и, более того, контрпродуктивны десятки учебников, но несколько, отличающихся акцентом на разные эпохи и события истории и даже их интерпретациями, – вполне допустимы. Важно, чтобы в каждом из них указывалось, что существуют иные трактовки, приводилась аргументация в их пользу. Это будет честно и наилучшим образом поможет выработать у молодежи самостоятельное историческое мышление. Что же касается «непатриотических» мотивов, то при соблюдении в учебниках принципов истинности и научности их просто не должно быть.

Не забудем, что между учебником и школьниками стоит учитель истории – такая же когнитивно ориентированная личность, как и пишущий историк, со своими взглядами и предпочтениями. Учитель, конечно, не станет оспаривать постулаты учебника, по которому преподает, но у него будет выбор. Листая со школьниками героические страницы российской истории, он не станет скрывать, что история не столь пряма, как Невский проспект: в ней видна диалектическая череда рывков и замедлений, достижений и неудач, реформ и контрреформ.

Последнее и, возможно, самое важное. В. Багдасарян составил список из примерно 140 «очернительских ревизий и провокаций» в освещении проблем развития российской государственности. В них он усматривает воплощение некоего «проекта» (№ 6) – намек на существование сговора «либеральных» историков, вознамерившихся создать негативный образ России. Хорошо еще, что в другом месте он признает, что сознательную фальсификацию доказать трудно.

За честь историков на «круглом столе» вступился В. Тишков. «Учебники, которые были написаны за эти 20 лет, – отметил он, – создавали авторы, которые сидят в зале, и к ним-то особенно никаких претензий нет… Не нужно огульно перечеркивать все и предполагать, что нужен костер из тех десятков миллионов книг по истории, которые сегодня напечатаны и которыми пользуются учителя истории» (№ 5, с. 26). Тишкова поддержал Ю. Петров: «Сегодня нет алармистской ситуации с учебниками, какая была лет пятнадцать назад… Учебники более или менее сложились, в них нет резких неточностей или фальсификаций, которые можно было бы поставить авторам в вину» (№ 5, с. 29). И, слава Богу, сам В. Багдасарян оговаривается, что нельзя переходить «грань, отделяющую критику концепции от ведения борьбы против определенного круга социума» (№ 4, с. 62).

Тогда для чего нужно разводить по разным углам патриотизм и научный поиск истины?