Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Согласно международным критериям, население страны считается старым, если доля людей в возрасте старше 65 лет превышает 7%. В России, по данным Минтруда на 2013 г., эта цифра составляет 13% и продолжает увеличиваться. Если оценить возрастную структуру российского населения по показателю ожидаемой продолжительности жизни, то оно окажется одним из самых старых в мире. По этому признаку 50-летний россиянин в 2013 г. был на 21 календарный год старше своего ровесника в Швеции: тому еще жить почти 30 лет, а этому через 9 лет уже на тот свет. С США разрыв по этому показателю составляет 15 лет, даже с Польшей – 9 лет.

Тут я перехожу к самому важному – для чего, собственно, я и взял всю эту статистику. Основной причиной высокой мужской смертности в России является алкоголизация. Но ведь Польша – тоже страна спиртовой культуры: водка – польское изобретение. До середины 1980-х годов демографическая ситуация в России и Польше были тождественными. Но в период с 1990 по 2006 г. перспективный медианный возраст мужского населения в Польше снизился, а в России вырос на десять лет. У нас постоянно рассказывают про ужасы 1990-х, но в других-то странах, где в те времени тоже было тяжело, процессы пошли в противоположную сторону. Оказывается, с переходом из «режима доживания» в «режим развития» в обществе растут ценности самореализации, достижений, усиливаются стремление к активной жизни, интерес к здоровому образу жизни. Сознание перспектив и готовность бороться за них стимулируют развитие. Отсутствие же перспектив глушится средствами, снижающими стресс. А это ведет к падению продолжительности жизни.

Безвременье стимулирует рост смертности, способствует старению населения. Даже ВЦИОМ признает, что в стране расцвело недоверие (всех – ко всему и всем). Это просто ахиллесова пята нашей социальной системы. Люди потеряли почву под ногами; раньше были хоть какие-то ориентиры, перспективы – теперь они потеряны. Что из этого следует? Если рассмотреть возрастно-половую структуру, к примеру, Курчалоевского района Республики Дагестан, она покажет типичную для Кавказа демографическую ситуацию: огромный рост рождаемости. А вот анализ типичной структуры русского по преимуществу города (к примеру, Норильска) даст обратную картину. Детей мало, прирост дает миграция, т.е. переток населения. В 2013 г. мои студенты из Высшей школы экономики в рамках курсовых работ изучали таким образом население ряда российских регионов. Оказалось, что самый депрессивный из них – Нечерноземная зона. Возьмем, к примеру, Костромскую область: на трети территории (даже немного больше) убыль населения составляет свыше 60% – это уже не восстановимо. Зоны, которые были освоены в XVI–XVII вв., опустели – оттуда ушли люди. Там хорошо жить какому-нибудь дачнику – на десятки километров вокруг ни души. Вся территория Нечерноземья – пространство, теряющее население. А вот другой пример: Курская область – один из лучших черноземов в стране. Ситуация почти такая же. Только вокруг Курска осталась живая зона – остальная территория теряет население. Примерно та же картина в Алтайском крае, еще одной житнице страны. Правда, там чуть поменьше зона полной убыли населения – еще живы какие-то райончики (Рубцовский, Бийский, село Белокуриха).

Опираясь на эти данные, мы можем сказать, как долго протянется наша стабильность: до полного вымирания людей на сельских пространствах. Вот потом – стабильность станет абсолютной. Помимо прочего, это означает: наши города, которые сегодня вроде бы растут, имеют весьма ограниченный резерв пополнения населения. Приток возможен из северокавказских республик, да еще из Средней Азии. Других вариантов нет. При таком ресурсообеспечении рост ксенофобии в стране неизбежен. Даже если вдруг властям удалось бы реализовать национальную программу по росту рождаемости, наладить мощнейшую систему воспитания толерантности, ситуация не изменилась бы.

В России сосуществуют два типа ксенофобии. Во-первых, антизападные настроения: если выключить пропагандистский сигнал, то на другой день они улетучатся. А вот «внутреннюю» ксенофобию трудно остановить самым мощным сигналом, даже подключив всю систему информации и пропаганды. Нынешнее перераспределение населения неизбежно будет только усиливаться. В таких условиях «внутренняя» ксенофобия станет образом жизни населения, абсолютно возобладает. Ее пока что пытается использовать власть. В Москве, на Северном Кавказе, в огромном количестве регионов «верхи» перехватывают лозунги националистов. Примеров могу привести массу. На московских выборах власть была самым активным игроком на поле использования ресурса ксенофобии319319
  Речь идет о выборах мэра Москвы 8 сентября 2013 г.


[Закрыть]. Даже русские националисты обиделись. Лидер националистического объединения «Русские» обвинил мэра С.С. Собянина в плагиате (мигранты и Собянин – последний месяц я только это и слышу; они присвоили несколько пунктов нашей программы).

Русский национализм имеет имперский характер, не может предложить ничего такого, чего не предлагала бы власть. У националистов и режима одни и те же враги: Запад, либералы, демократы, «чурки», которые должны знать свое место. У них одни и те же цели: территория – всё, остальное –ничто; за территориальное величие можно пожертвовать чем угодно. У них немного различий. Поэтому-то массовый русский национализм и не конкурентоспособен. При гигантском росте ксенофобии в обществе нет массовых националистических организаций. Все социологические данные указывают: влияние русских националистических партий крайне низкое, неразличимое в микроскоп. Самым успешным таким проектом была «Родина». А вот «Русский марш» не растет. Поэтому и меняется русский национализм. Все больше националистов (среди них, например, – Константин Крылов, один из теоретиков) считают, что национализм в России только сейчас и появляется. Я склонен согласиться с этим мнением.

То, что было в России до недавнего времени, все эти перепевы Союза русского народа базировались на имперской охранительной идеологии. Сегодня она, безусловно, имеет массовый характер. Разница между «сознательными» имперскими националистами и «бессознательными», которые по всем признакам даже бóльшие ксенофобы, только в том, что для массы слово «националист» бранное, а для «немассы» – нет. Но теперь набирает силу новый национализм, осознающий себя антиимперским.

Самые известные теоретики русского национализма выступают с антиимперской позиции. Тот же Крылов, по существу, утверждает, что национализм может уживаться с демократией («не народ для страны, а страна для народа»). Для большей части русских националистов авторитарность, авторитаризм всегда были основой. Сегодня националисты выступают не только против конкретных властей: «вы – власть от Кавказа», «Путин – президент от Кавказа», «какой герой, такая и Россия» (про Кадырова). Они понимают: пока есть империя, не может быть русской нации, невозможно национальное сплочение. Империя будет разделять и властвовать. Более того, в НДП (Национал-демократической партии) появилась группа, которая называется Национал-демократический альянс А.А. Широпаева и И.В. Лазаренко. Они уже не выступают за государство русскообразующей нации, но выдвигают лозунг – в Европу: в единой Европе наше место, остальное – тупик. А ведь эти люди были уличными русскими националистами, в том числе радикального направления. Все это, на мой взгляд, свидетельствует: происходит переход от этнического национализма к национализму гражданскому.

Я полагаю: национализм, которого, как огня, боятся либеральные прозападные движения, может стать в России той самой «повивальной бабкой» перемен, каким он был в Польше, Чехии, Венгрии и сегодня на Майдане. Очевидно: выход из авторитаризма невозможен без обретения национальной идеологии (в той или иной форме). Чем отличаются люди, которые поддерживают Майдан, от тех, кто на него выходит? Те, кто в России сочувствуют Майдану, исповедуют идеологию космополитизма. А те, кто стоит на Майдане, преимущественно националисты. Космополитизм предполагает, что человек может реализовать свои ценности там, где сегодня удобнее, демократичнее, сытнее. А те, кто исповедует националистические идеи, выйдут под пули. Вчера я прочитал в «Фейсбуке» слова очень известной журналистки: «Я не люблю Родину, я давно не люблю Родину». А ей в ответ: «Да! Какая умная, смелая, замечательная! Патриотизм – последнее прибежище негодяев». Слово любовь применительно к политическим институтам звучит очень странно. Это как если бы сказать: «Я люблю принцип субсидиарности, я люблю разделение властей»… Вопрос не в том, что ты любишь или не любишь, а в том, будешь ли ты только наблюдать за происходящим или действовать.

Если исходить из того, какой тип политической культуры преобладает в обществе – догражданская, «зрительская» или культура участия, то разница между Украиной и Россией огромная. У нас ведь все определяет старая идея: «Россия – страна рабов» – и ничего с этим не поделать. Но тогда какое будущее? Только вечное безвременье – у исторического лузера нет и не может быть перспективы. А вот украинцы выходят с идеей – и их невозможно победить.

Правильно сегодня говорили о Конституции. Конечно, без изменения конституционных рамок, только в надежде на хорошего руководителя ситуацию не переломить. Но работать нужно не только с Конституцией. Еще важнее иметь общие установки по отношению к будущему. От них в значительной мере зависят выживание общества, процессы старения и смертности. Главное ведь – в том, на что ориентируешься: на доживание или на развитие и совершенствование. Необходимы серьезные меры по изменению перспективных общественных установок, необходимо воздействовать в этом смысле на элиту, какая уж она есть. И важно не только националистам изживать из себя империю, но и нашему обществу преодолевать некие устойчивые стереотипы, с которыми невозможно идти вперед.

И.И. Глебова: Неожиданное завершение, спорное. Спасибо. Коллеги, есть ли вопросы к докладчикам?

Т.Г. Пархалина (ИНИОН): У меня вопрос к Л.Д. Гудкову. В Вашем исследовании поражает одна цифра: в последние годы число людей, которые считают, что свободы в России стало больше, стабильно составляет 55%. И это тогда, когда свернуты мирные оппозиционные движения, разгромлены НКО, ликвидирована Академия наук, принято множество антидемократических законов. Я просто физически ощущаю сужение пространства свободы. Кажется, что откачивают воздух и начинаешь задыхаться. Как это объяснить? Неужели наши сограждане считают все это нормальным?

И сразу хотела бы прокомментировать выступление Эмиля Абрамовича <Паина>. Я отчасти согласна с Вашим тезисом о том, что антизападные настроения выключаются по «сигналу». Могу привести пример. В 2002 г., перед подписанием Декларации между Россией и НАТО, была очень позитивная пресса, соответствующим образом работала пропаганда. И 56% населения говорили, что у нас с НАТО все хорошо. Ровно через полгода был Пражский саммит, который назвали саммитом расширения: в НАТО приняли восемь стран из бывшего соцлагеря, пресса была негативной. И ровно 56% отреагировали: НАТО – это враг России. Однако есть достаточно устойчивая часть населения, которая не выключается по сигналу. Стереотипы стары. Да и не только наше поколение воспитано на том, что Запад – враг. В публичном пространстве эта формула повторяется все последние годы.

Затем, по поводу тезиса о национализме как «повивальной бабке» транзита от тоталитаризма к демократии. Так было в Чехии, Словакии, Венгрии, теперь в Украине. У нас, кстати, многие не могут понять, что это теперь другая страна, что это иной народ. Не считаете ли Вы, что в России, многонациональной и традиционно имперской, национализм может сработать иначе?

Л.Д. Гудков: Речь идет о разном понимании свободы. Для Вас свобода – это гражданские права, политические свободы, возможность участия в общественной жизни, в политике. А для большинства людей свобода связана с потребительским поведением, потребительскими возможностями. И здесь пока все хорошо, здесь бум. Мелкое кредитование довольно сильно стимулировало потребительские возможности. Впервые ощутив, что могут что-то приобретать, люди почувствовали себя гораздо лучше. Исследования показывают, что по населению идут просто волны удовлетворенности. Так работает голодное подсознание родителей нынешних детей, для которых это очень важный способ самоудовлетворения.

При отсутствии четкой социальной морфологии, стертости границ между группами, отсутствии связи между достижениями и статусом потребительское поведение стало главной общественной маркировкой. Приобретение машины, бытовой техники и проч. дает огромной массе населения ощущение новых возможностей, комфорта. Но у узкой группы – более продвинутых жителей мегаполиса, настроение тяжелейшее: растут ограничения, грядет диктатура. Здесь нарастает депрессия. Обратите внимание на одну цифру: 36–37% населения ждут массовых репрессий. Так проявляются страхи и то ощущение стиснутого пространства, о которых Вы говорили.

Э.А. Паин: На первый вопрос ответить легко, а вот второй глубоко фундаментальный. В любом обществе есть те, кто быстро меняет свои позиции, и консервативный слой, упорно сохраняющий свои идеи и ценности. Вопрос в том, каково их соотношение. Исследования показывают, что подавляющее большинство населения – и это характерная особенность России – отличает высочайший уровень конформизма. По сравнению с конформистами все остальные группы ничтожно малы. Поэтому мы постоянно и видим просто фантастические перемены по любому поводу. 1995 г. – чеченская кампания: 60% населения ругают власть и поддерживают чеченцев. Прошло какое-то время – те же люди занимают ровно противоположную позицию. И т.п.

Меня занимает другой вопрос: каково соотношение факторов, которые исторически, устойчиво определяют культуру, и тех, что влияют на нее актуально, в соответствии с сегодняшней ситуацией? Украина в этом смысле – потрясающе интересный объект. Там есть две территории, различия которых заданы исторически: Запад и Восток. Но все забывают о центре – о Киеве. Я – киевлянин и могу вам сказать: изменения последних 20 лет оказали гигантское влияние на людей. Они перевернули мои настроения, настроения моих одноклассников. Несколько свободных выборов изменили это общество настолько, что оно просто не может вернуться сегодня в прежнее состояние (опять стать таким, как мы сейчас).

Теперь вопрос о роли национализма. Кто же станет отрицать, что в странах Центральной и Восточной Европы национализм был основой для демократизации: они ведь спорили с империей. У них империя была вовне. А в России империя внутри. Выдавить из себя империю тысячекратно сложнее, чем бороться с ней. Но в этом случае мы говорим о трудностях, а не о необходимости. Это разные вещи. Сложно, но надо. В Вашем вопросе слышен отголосок привычного, узкого, как в танке, представления о национализме: когда один этнос считает себя превосходным (выше, лучше) по отношению к другому. Но национализм рождался как явление гражданское – понимался как народный суверенитет. Кому должна принадлежать власть? – Нации. Вот что изначально было в национализме. И эта основа в нем осталась. Идея народного суверенитета не связана только с Конституцией. Чтобы выйти из безвременья, наше общество должно параллельно осваивать и конституционные нормы, и эту идею.

Ю.С. Пивоваров: Я хотел бы получить разъяснения от Э.А. Паина. Вот, Вы отделяли русских либералов от идеи национализма. Но либералы в России всегда были националистами. Пример – П.Б. Струве, Кадетская партия всегда была и национальной, и имперской (в Вашем смысле этих слов). Это факт.

Э.А. Паин: Да, но там на первом месте был человек, а империя мыслилась как средство, как способ самореализации человека. И в этом отличие тогдашних «общественников» от тогдашней власти.

Ю.С. Пивоваров: Вы связываете какие-то надежды с «национализацией» современного русского либерализма – в смысле его ухода от космополитизма. А я, хотя и не социолог, не вижу в нашем обществе (даже в обществе московском) ни одного националиста-либерала или либерала-националиста. По первой специальности я германист. И могу сослаться на этот опыт. В начале XX в. немецкие либералы, либеральные партии тоже были националистами. Но после поражения в Первой мировой войне и установления республики от их национализма ничего не осталось. Зато немецкие националисты превратились в национал-социалистов.

Германский опыт показывает, что заигрывание с национализмом даже в такой форме, о которой говорите Вы, в конечном счете приводит к тому, что настоящий либерал не становится либерал-националистом, а вот националист заключает союз с национал-социалистами. Ваша гипотеза представляется мне интересной, но крайне опасной для России. Мне кажется, что единственно возможная здесь форма национализма – это этнический национализм: против мигрантов и проч. Я несколько ошарашен Вашей идеей о каком-то новом, гражданском национализме. И программа его создания слишком сложна, чтобы состояться. Это все игра ума.

Э.А. Паин: Конечно, идея требует обсуждения. Я постараюсь ответить кратко. Во-первых, не вижу никакой опасности в том, чтобы что-то обсуждать. Грешно не поговорить в научном кругу о роли национализма.

Конечно, эту тему невозможно обсуждать на абстрактном уровне. Смотрите, как по-разному относятся к этническому национализму политики – и что он с ними делает. Вот, А. Навальный – абсолютный прагматик: когда было надо, использовал националистическую идею/лозунги, а потом вдруг забыл о них. Не всегда разумно поступает, но можно показать на фактах, как он управляет этническим и политическим, как соотносит эти дискурсы. Другой герой, которого мы с моими студентами изучали, – В. Милов: начинал как либерал, но хотел позаигрывать, поупражняться, поиспользовать в электоральных целях этнический национализм320320
  В.С. Милов – председатель партии «Демократический выбор».


[Закрыть]. Кончилось тем, что рехнулся – теперь не он управляет национальной идеей, а она управляет им. Он утонул в ней, заразился, как гриппом. И стал чистейшим этническим националистом, по сравнению с которым Крылов – супер-либерал, демократ.

Очень важно, с какой позиции мы подходим к теме национализма, как понимаем это явление: с политической, культурной, этнической стороны, с точки зрения взаимодействия народа и власти. Ведь о чем говорит сегодняшний опыт, анализ проблем мультикультурализма в мире? Там, где показалось, что уже победила гражданская нация и можно наплевать на национальное самосознание, на национальное государство, сразу начинаются проблемы. Большие проблемы. Вследствие такого отказа происходят распад общества, его раскол на общины. Очевидно, что проблема наций не просто не решена – мир к ней только подошел. Не было еще народного суверенитета – он рождается только сейчас.

Вопрос о роли национализма интересен мне не только в теоретическо-аналитическом плане. Я не занимаюсь технологиями, не пишу Конституцию или программу для какой-то партии. Но я – член Совета фонда «Либеральная миссия». И могу сказать: перемены в сознании либерального сообщества, к коему я себя отношу, абсолютно необходимы. Оно тоже переполнено фобиями, стереотипами, слабо рефлексирует по поводу себя. Нужно пересмотреть привычные взгляды, – и я не знаю, как это делать. Но думаю, что какие-то элементы национализма будут освоены и либералами.

С.А. Магарил (РГГУ): У меня вопрос к Эмилю Абрамовичу <Паину>. На одном из слайдов, который Вы демонстрировали во время доклада, была такая фраза: «Религиозно-окрашенный терроризм: протест меняет форму, видоизменяется». Как это понимать?

Э.А. Паин: Собственно, я об этом говорил. Могу добавить только одно: в стране, где один из самых высоких в мире показателей числа погибших от терроризма, нельзя говорить о стабильности. При этом существует прямая связь между ростом ксенофобии и распространением терроризма.

С.А. Магарил (РГГУ): Что касается декорирования в стабильность, тут я с Вами совершенно согласен. Но дальше возникают вопросы. Трансформировались ли за XX в. базовые черты национального характера русских или идентичность все-таки сохранилась? Если да, следует ли ожидать всплеска массового низового террора, как в конце XIX – начале ХХ в.? Или, как опасался Достоевский, народ распустился в этнографический материал – утратил волевое начало со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что Вы думаете? Может быть, оба предположения некорректны?

Э.А. Паин: Это большая тема, но я Вам вот что скажу. Недавно смотрел на канале «Культура» передачу «Тем временем», в которой участвовали Лев Дмитриевич <Гудков> и известный историк Феликс Разумовский. Гудков говорит: «Какие традиционные ценности – все теряется, уходит». А тот: «Как так – все заложено, абсолютно неизменно, пристало, как с кровью; берешь анализ крови – и видишь традиционные ценности». Я – противник такого подхода. Существует, конечно, определенная инерция. Когда я говорил про запад, восток и центр Украины, то именно это имел в виду. Мы видим там влияние разных инерций – в том числе имперской. Но какие гигантские изменения произошли за короткое время! Проблема России в том, что импульсов, определяющих изменения, было мало. Как была империя, так и осталась, как был сырьевой придаток, так и остался, как торговали нефтью, пенькой и проч., так и торгуем. В этих условиях трудно чего-то ожидать.

Моя позиция состоит в том, что в принципе перемены не неизбежны, но возможны. И громадные возможны перемены, насколько я знаю из этнографии. Что происходило с французами, когда они были галлами, когда «огерманились», «ороманились», как язык менялся у кельтов, романцев, германцев. Это же поразительно! Культурный код, о котором все сегодня говорят, – это мифология, мистика. Не отрицаю, у любой культуры есть некие определенности. Но я – большой противник того, как загоняют нам сегодня под ногти эти духовные скрепы.

Ю.С. Пивоваров: Я думаю, что ситуация в начале XX в. принципиально отличалась от той, что сложилась в начале XXI в. Тогда подъем – сейчас упадок, тогда рост населения – сейчас спад. Показательно (я часто привожу этот пример), что экономика не «упала» даже во время Первой мировой войны. Россия – единственная из воюющих держав, которая не ввела карточки на продовольствие. Я не говорю, что тогда все было отлично, но империя была принципиально другой.

Э.А. Паин: Это абсолютно невозможный разговор – абстрактно, об истории… В культуре ведь есть разные пласты. Вас не удивляет, что различные культуры ушли от традиционного жилья, костюма, а язык в основе своей сохранился? Разные элементы культуры в различной степени подвержены переменам. Чем дальше укрыты от непосредственного прикосновения времени культурные пласты, тем дольше они могут жить. Скажем, самоназвания народов живут тысячелетиями, а другие элементы культуры изменяются быстро. Причем микроперемены, которые происходят в культуре, трудно различить – здесь нужна особая оптика. Многое из того, что мы полагаем устойчивым или изменчивым, таковым не является. Сквозь призму исторического анализа рассмотреть динамику разных культурных слоев, на мой взгляд, невозможно.

Ю.С. Пивоваров: Я только хотел зафиксировать, что мы имеем дело с абсолютно разными странами: в начале XX в. Россия была одной – сейчас она другая. Речь в данном случае не идет о переменах в духе Н.Я. Данилевского. Он, как известно, выделял «качественные» народы, способные создавать цивилизации, и так называемый этнографический материал типа финнов. Это отвратительная расистская концепция, хотя прежде я восхищался ее автором. Мы (неважно кто – историки, этнологи и проч.) должны понимать, что в случае с Россией и СССР имеем дело с принципиально разными типами общества, с разными странами, с разными народами. Они только называются одинаково.

Л.М. Дробижева (Институт социологии РАН): Эмиль Абрамович <Паин> приводил высказывания Крылова, Тора, объявил о появлении нового национально-демократического направления в национализме. Но ведь это анализ дискурса, а не действий. Нельзя через слова оценивать состояние национализма, тем более что-то прогнозировать. Понятно ведь, что за «новыми националистами» нет значительных слоев населения. Да и национализмы есть разные: существуют отдельные разрозненные группы, а также те, кто имеет опору в «отрядах» силового действия, есть военная организация. Националистические убеждения можно обнаружить в среде болельщиков, мотоциклистов и проч. Все они, кстати, через сеть легко объединяются. Но я хотела в Вашу, Эмиль Абрамович, сторону бросить мячик. Мне кажется то, что Вы называете гражданским национализмом, следовало бы определять как национальную солидарность. Будучи гражданской в своей основе, она может стать прорывной силой в нашем негативном застое. Опыт, к примеру, Татарстана показывает, насколько может быть солидаризировано общество, как в нем возможна массовая мобилизация через национальную идею. Говорить следует о солидарных действиях нации. Слово «национализм» мне кажется неподходящим – у нас, во всяком случае.

Э.А. Паин: Да, у слова национализм в России есть негативный шлейф. Что касается солидарности, то она может быть имперской или патриархальной, как в Татарстане. У батьки Лукашенко – тоже солидарность. И в Казахстане. Но меня эти солидарности совсем не восхищают. И говорил я не об украинской, а о майдановской солидарности, которая имеет определенный политический смысл. Как и у нас – солидарность с Майданом. К примеру, большая часть русских националистов категорически против Майдана: «Это русофобия, это против нас, это антиимперское явление». Но какая-то часть националистов в разной степени солидаризируются с Майданом. В сети появился даже материал с символическим названием «Похвальное слово Майдану». Да, Вы правы, эти националисты имеют небольшое влияние. Но перемены в русском национализме все-таки происходят. Люди, еще вчера выходившие с лозунгами: «Бей жидов!», сегодня от них отказываются. А мы об этом ничего не знаем, эти изменения не фиксируем. Может быть, в первый раз сегодня об этом говорим. Очень важно указать на тренд, который может быть более или менее поддержан, на изменение в сознании.

Мы живем в безвременье, но не в застывшей ситуации. Россия вступила в эпоху кризиса, огромных потрясений. Сегодня, к примеру, хозяин может достать из тумбочки 15 млрд и подарить кому угодно. Но завтра-то тумбочки не будет – она доживает последние дни, неоткуда будет достать. Юрий Сергеевич <Пивоваров> говорит, что мы живем в другой стране. Да, конечно. Следует учитывать и глобальные перемены, драматическое исчерпание всякого рода ресурсов. Россия включена в этот глобальный мир – причем в принципиально иной мере, чем прежде. Степень зависимости от него другая. Можно сильно не любить Запад, но деньги-то там. Премьер-министр Украины не хотел ни в какой Европейский союз, а как стало плохо, индивидуально в него вступил. Сын его из «Партии регионов», оказывается, там и жил. У всех, кто заинтересован в активизации антизападной риторики, деньги там. Это радикально меняет ситуацию.

В.П. Булдаков: Конечно, Юрий Сергеевич <Пивоваров> прав: мы живем в другой стране. Но в том, что касается отношения к власти, меняемся очень медленно. Я согласен, нынешняя ситуация неопределенна. Но насколько она устойчива – вот вопрос? Несколько лет назад меня «допрашивали» на НТВ о том, что такое революция. После записи ко мне подходит один из операторов, молодой парень, и спрашивает: а когда будет? Года полтора назад после большого перерыва я был в Киеве. Удивительно спокойный город, народ доброжелательный, по-русски говорят. Какие-то палатки на Майдане стояли. То, что произошло потом по пустяковому, вроде, поводу, удивительно. Отсюда и вопрос: можно ли как-то оценить, насколько устойчива нынешняя ситуация, прогнозировать, как она будет развиваться?

Л.Д. Гудков: Очень конкретный вопрос. Тут не поможет разговор о культуре: важно не только и не столько то, какой набор культурных представлений существует в головах (и в каких головах, в каких социальных группах). Главное, какие возможности предоставляют действующие институты. А они в очень большой степени стерилизуют накопленный потенциал разнообразия. Ведь культурные, идеологические ориентации населения заметно поменялись. Теперь никому не надо доказывать, что на Западе жизнь лучше, выше уровень социальной защиты, действует правовое государство. Когда мы задаем вопрос, в какой стране вы хотели бы жить: в большой, мощной, которую все боялись бы и уважали, или в маленькой и уютной, с высоким уровнем социальной защищенности и спокойной, то динамика совершенно предсказуема и понятна. Более 60% опрошенных предпочитают второй вариант. Многие понимают, что демократия – лучшее устройство для России. Вот только как ее построить при собственном неучастии и отвращении от политики?

Повторю, институциональные возможности стерилизуют культурные изменения. Когда мы начинали проект «Советский простой человек», Ю.А. Левада написал статью: «Уходящая натура»321321
  Левада Ю.А. Уходящая натура?.. // Знамя. – М., 1992. – № 6. – С. 201–211.


[Закрыть]. Предполагалось, что тип советского человека сформирован институтами советской системы; если система рухнула, уйдет и этот тип. Придет новое поколение, не знающее условий советской жизни. А нам останется наблюдать, как все меняется. Нашему проекту уже двадцать пять лет, пришло другое поколение. И оказалось, что дело не в том, как меняются установки, а в том, что делают с этим более либеральным поколением институты. Этот эффект описан Гончаровым в «Обыкновенной истории»: среда стерилизует любые другие культурные возможности.

Нестабильность в стране растет. Провинция – консервативная, реакционная, просто заповедник социализма с сильными государственно-патерналистскими установками. Государство не выполняет своих обязательств, не обеспечивает жизнь, т.е. нарушает советские «нормативы», поэтому и недовольство там растет. Но в провинции нет сил, которые могли бы это диффузное напряжение организовать. В крупных городах уровень удовлетворенности и спокойствия гораздо выше. Но там иные представления о качестве жизни и другие требования. Конечно, протестный потенциал стерилизуется электоральными средствами. В целом же баланс становится все менее устойчивым.

Подчеркну: там, где доминирует государственный патернализм, никакая идея нации невозможна. Назови такое сознание имперским или советским, но оно склонно только к ксенофобии, чему-то антисистемному, разрушительному. Повторю, напряжение растет, – и к 2018 г. мы можем получить другой баланс. Возможно, даже победит на выборах условный либерал. Но что он сможет сделать в такой ситуации? Не имея институциональной опоры, он будет слабым, и в момент трансформации его неизбежно постигнет неудача.