Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Юбилей: 20 лет Конституции РФ

На пути к деперсонификации российской власти: изменение статуса главы государства

М.А. КРАСНОВ

«Очень плохо и стыдно, что настоящее и будущее России до такой степени зависят от одного человека. Это свидетельствует не столько о его силе, сколько о слабости гражданского общества».

Из блога Бориса Акунина

«Загадочный» институт

Отнюдь не все конституции используют термин «глава государства». Тем не менее все современные монархи и президенты считаются именно главами государств167167
  В.Е. Чиркин заметил, что «типичным для современных условий главой государства с республиканской формой правления является единоличный президент. Это должностное лицо возглавляет государство в 150 странах мира (из приблизительно 200), остальные имеют ту или иную монархическую форму правления» (43, с. 18).


[Закрыть]. Это положение закреплено правилами дипломатического протокола, отражено в учебной и научной литературе. Таким образом, институт главы государства рассматривается, по существу, как имманентный государственности168168
  Справедливости ради отмечу, что отдельные исследователи дают понять, что они не сторонники «имманентности». Так, А.С. Автономов пишет, что глава государства не всегда и не везде «является необходимым элементом государственного аппарата» (1, с. 280). Об отсутствии главы государства как об исключении говорится также в учебнике «Конституционное (государственное) право зарубежных стран» (17, с. 599).


[Закрыть]. Однако современная конституционная наука мало задумывается о том, что это за институт, необходим он, бесполезен или вреден.

Между тем природа института главы государства (в том числе его происхождение, основное предназначение) далеко не так ясна, как, скажем, природа парламента, правительства или суда. В учебной и энциклопедической литературе глава государства признается высшим представителем и (или) символом государства, государственного единства169169
  См., например: 1, с. 279; 4, с. 75; 17, с. 598, 599; 18, с. 87; 19, с. 36.


[Закрыть]. Однако такая дефиниция не может претендовать на универсальность, поскольку главы государств в президентской и полупрезидентской (смешанной) системах власти170170
  Я не хотел бы здесь вступать в дискуссию о терминах: «форма правления», «система власти», «модель власти» и др. Поэтому в настоящей статье все они употребляются как синонимы.


[Закрыть] подпадают под нее лишь частично. Ведь главы государств не только выступают как высшие представители и символы, но и выполняют значительный объем, так сказать, текущих управленческих полномочий – в том числе и тех, которые конституция им не предписывает.

Некоторые отечественные авторы иначе характеризуют этот институт. Они утверждают, что глава государства обычно занимает высшее место «в иерархии государственных должностей» (41, с. 9) или даже «в иерархии государственных институтов». Более того, настаивают: «Это не просто отдельно взятое физическое (или юридическое) лицо со всеми его особенностями, а средоточие власти и влияния, вершина власти в государстве» (16, с. 12) (в цитатах по умолчанию курсив мой. – М.К.).

Казалось бы, это логично: коль скоро «глава» – значит и «высшее место». Кстати, в 1918 г. первое правительство независимой Польши в преддверии Конституции создало должность как раз «временного начальника (!) государства», чья компетенция отвечала всем признакам современного президента в президентской или полупрезидентской республике (6, с. 617). Согласитесь, что по-русски слово «начальник» звучит гораздо более честно что ли, чем «глава» – адекватно описывает реальность.

Но такая «житейская» логика не соответствует принципу разделения властей, который предполагает отсутствие иерархии институтов (Дж. Локк, правда, говорил о «старшинстве» законодательной власти, но имел в виду то, что только эта ветвь власти выражает волю народа). И уж тем более главу государства нельзя считать «средоточием власти и влияния»: во-первых, это противоречит принципу разделения властей, а во-вторых, далеко не все монархи и президенты обладают широкими полномочиями и влиянием.

Говорю об этом для того, чтобы сразу же четко обозначить свою позицию. В размытости/неопределенности понятия «институт главы государства» скрыта, как мне представляется, угроза конституционной государственности. Речь при этом не идет об открытом установлении диктатуры, о прямом игнорировании конституционных норм. В том-то и драма, что установление и укрепление режима личной власти происходит в рамках вроде бы конституционной законности.

Но возможно ли, в самом деле, чтобы правовая нечеткость одного из публично-властных институтов вела к авторитаризму?

Потребность в вожде?

Немало исследователей считают, что востребованность персонифицированной и авторитарной власти в России объясняется исключительно социокультурными причинами (см., например: 12; 15; 45): особенностями национальной картины мира, доминирующими в обществе стереотипами, культурным архетипом, некоей «матрицей» или как минимум предшествующей траекторией развития (path dependence, или, по А.А. Аузану, «колеей» (3)) и т.п. И действительно, вроде бы есть основания поверить в эту версию.

Так, сегодня в стране больше (хотя пока ненамного) тех, кто хочет видеть в главе государства «отца нации» (48 %), а не «современного, эффективного управленца» (42 %)171171
  Социологи нарисовали портрет «идеального» президента: россиянам нужен «отец нации» или умелый «менеджер». – Режим доступа: http://www.newsru.com/russia/18jan2008/portrait.html (http://newsru.com/russia/18jan2008/portrait.html дата обращения: 15 апреля 2014 г.). http://newsru.com/russia/18jan2008/portrait.html .


[Закрыть]. Удивительно, но даже «продвинутая молодежь» – студенты престижных московских вузов – склонна именно так понимать назначение института главы государства. Сошлюсь на данные социологических исследований, проведенных под руководством В.А. Касамары. Одно из них, посвященное сравнению «идеала» президента в представлениях российских и французских студентов (в России интервьюировались студенты МГУ им. М.В. Ломоносова, НИУ ВШЭ и МГИМО, во Франции – Парижского института политических наук), показало, что «мифологема..: президент – это «отец нации», вездесущий правитель, защищающий граждан от беззакония, помогающий социально незащищенным слоям населения, поддерживающий порядок в стране, не так ярко, как среди среднестатистических россиян, но все-таки прослеживалась во взглядах опрошенных… (имеются в виду российские студенты. – М.К.). Благодаря традиционному, во многом патриархальному и иррациональному восприятию высокого должностного лица, понятие «президент» подменялось понятием «правитель», тяготеющим к «батюшке царю», который вместо того, чтобы «отстаивать национальный интерес», в первую очередь «думает о народе», «держа страну в ежовых рукавицах» (14, с. 14). Другими словами, персоналистское восприятие власти сливается в российском общественном сознании с патерналистским.

В то же время социальная наука утверждает, что такие стереотипы восприятия главы государства свойственны современному обществу вне зависимости от государственных границ. Действительно, в любой стране можно найти харизматические фигуры, страстно стремящиеся стать могущественными «вождями». Равным образом любой народ способен с радостью подчиниться такому вождю. Анализу психологических механизмов такого подчинения посвящена довольно обширная литература, включающая труды Г. Ле Бона, З. Фрейда, Э. Фромма, С. Московичи и др. Их работы показывают, что ни одна страна, к какой бы культуре она ни принадлежала, не застрахована от сценария «вождь – масса» (Московичи, например, писал о попытках де Голля применить подобный сценарий.

«Вожди появляются как ответ на психологическую нищету масс» (31, с. 452), – утверждал С. Московичи. За расшифровкой понятия «психологическая нищета» можно обратиться к З. Фрейду. В числе признаков толпы он называл «исчезновение сознательной обособленной личности, ориентация мыслей и чувств в одинаковых с другими направлениях, преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы, склонность к немедленному выполнению – внезапных намерений» (39, с. 175–176). Подобный «регресс к примитивной душевной деятельности», по словам Фрейда, характерен для первобытной орды (там же).

Многие исследователи искали пути и средства, препятствующие превращению современного социума в такую «первобытную орду». Московичи, например, предлагал «сделать невозможным всякое магическое и идолопоклонническое осуществление власти, которое создает видимость ее всемогущества и всеведения в глазах масс» через «восстановление независимости людей (или, в общем случае, меньшинств), разделение частной жизни и жизни общественной, ограничение влияния медиа в целях создания пространства диалога и социального общения» (31, с. 452–453). Такие рецепты, во-первых, слишком общи; во-вторых, не очень ясно, кто может быть субъектом их реализации.

Впрочем, среди социальных психологов нет единства и по поводу самих рецептов. Так, Э. Фромм не видел большой разницы между механизмами компенсации социального одиночества в тоталитарном и демократическом государствах. «Главные пути, по которым происходит бегство от свободы, – резюмировал он, – это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей демократии» (40, с. 118). Добавлю, что «вынужденная конформизация», как демонстрирует постсоветская история России и ряда других бывших республик СССР, весьма недалеко отстоит от «подчинения вождю». Именно так люди и «убегают от свободы»…

Показывая, как происходит «бегство от свободы», социальная психология не дает ответа на вопрос, почему где-то этот механизм срабатывает, а где-то нет. Неужели все зависит от игры случая: появится или нет харизматический лидер, захочет ли он воспользоваться благоприятными условиями для укрепления своей единоличной власти?172172
  Скажем, Дж. Вашингтон не поддался на уговоры стать первым американским королем и, напротив, положил начало традиции сменяемости президентов США (см., например: 42, с. 110).


[Закрыть] Утвердительный ответ на такой вопрос не только страшен, как страшен всякий фатализм, но еще и неверен.

Геополитические условия, исторические традиции и конкретные обстоятельства, конечно же, играют существенную роль. Они могут усиливать (облегчать) восприятие главы государства как вождя либо, напротив, препятствовать этому. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих второй подход.

США. Далеко не сразу «отцы-основатели» пришли к существующей конституционной конструкции. С одной стороны, им была ненавистна монархия, которую олицетворяли король Георг III и его губернаторы. С другой – в американских колониях уже проявил себя феномен «тирании законодательных собраний». На выбор модели власти решающим образом повлияла фигура лидера – Джорджа Вашингтона. Как пишет А.Ф. Алиев, «структура исполнительной власти и ее полномочия в США были бы иными, если бы президентское кресло не предназначалось конкретному лицу – Джорджу Вашингтону» (2, с. 8–9). Его популярность была настолько велика, что некоторые даже желали видеть Вашингтона монархом или президентом с монархическими полномочиями. Так, созданное в 1783 г. «Общество Цинцинната», сегодня старейшее на американском континенте военное общество (орден), предложило Дж. Вашингтону стать королем. А. Гамильтон был к этому близок, ибо «открыто признавал британскую наследственную монархию наилучшей моделью правления. Он не призывал к установлению монархии в США, а, являясь сторонником «энергичной исполнительной власти», предлагал ввести пожизненное пребывание в должности главы государства, наделив его правом абсолютного вето» (цит. по: 33, с.30).

Все эти предложения, однако, были отвергнуты. Более того, с чисто формальной стороны властных полномочий у американского президента не так уж много и не так они широки. Другими словами, страх тирании оказался сильнее уважения к личности Вашингтона: «Создатели Конституции настолько боялись получить двойника короля Георга, что для начала они учредили очень незначительную и слабую исполнительную должность и назначали на эту должность не такого уж маленького, (но что важнее) не имеющего наследников – кроме страны – президента Вашингтона. И эта ограниченная исполнительная власть просуществовала на американском континенте по крайней мере столетие, за исключением периода Гражданской войны»173173
  Лессинг Л. Путь президентства // Конституционное право: Восточноевропейское обозрение. – М., 1994.– № 4/5. – С. 119.


[Закрыть].

Тем не менее монархическая инерция давала о себе знать. В историческом комментарии к инаугурационной речи Дж. Вашингтона говорится: «И вот наступил торжественный день 30 апреля 1789 г., который омрачился возникшей еще в ходе заседаний Континентального конгресса и остававшейся нерешенной проблемой: как же все-таки следует обращаться к президенту – “Ваше Превосходительство”, “Ваше Высочество”, “Ваше Высочество Президент Соединенных Штатов и Защитник их Свобод”, “Ваша Светлость”, “Ваше Могущество” или же даже “Ваше Избранное Величество”?»( 13, с. 36).

Полярными были и мнения относительно способов избрания первого президента и сроков его полномочий. С.А. Котляревский писал: «В Соединенных Штатах этот вопрос имел свою историю; те, кто высказывался за семилетний срок для президента, предлагали не допускать его переизбрания, но верх одержало мнение, устанавливавшее четыре года и право переизбрания» (20, с. 193).

З.М. Черниловский дополняет: «Трудности обнаружились уже в связи с вопросом о том, кто избирает президента. Первое предложение было однозначным – разумеется, конгресс. Однако тут же были выставлены возражения, основанные на историческом опыте. Особенно настораживала практика избрания польских королей: выборы неизменно сопровождались смутой и беспорядками, вызванными столкновением интересов разных магнатских группировок. С другой стороны, уже был накоплен небольшой, но убедительный опыт «народного голосования» при избрании губернаторов штатов, например в Нью-Йорке. Оказалось, что на такие выборы вполне можно оказывать влияние, тем более что законных избирателей насчитывалось от 8 до 10% населения. Так и было решено: президент избирается выборщиками от штатов, как это, mutatis mutandis, практикуется и по сей день» (42, с. 111).

В истории рождения американской президентуры особое значение имеет традиция, заложенная первым президентом США: «Дж. Вашингтон, первый президент США, пробыл на этом посту два срока, не более. То было конвенциальное соглашение, державшееся по традиции и проигнорированное, как известно, президентом Ф.Д. Рузвельтом, с успехом баллотировавшимся четыре раза (1932–1944). Только 22-й поправкой Конституции (1951) срок президентуры был ограничен в США восемью годами» (42, с. 111).

Ф. Рузвельта, американские элиты и общество можно, однако, понять: если бы не страшнейшая в истории человечества война, традиция вряд ли была бы нарушена. Ведь Т. Джефферсон, тоже весьма популярный, даже не пытался пойти на третий срок. А «когда в 1876 г. сторонники генерала Гранта хотели выставить его в третий раз кандидатом на президентский пост, они столкнулись с сильным сопротивлением общественного мнения и должны были отказаться от своего плана» (20, с. 193).

Франция. Здесь конституционная история сложилась совершенно иначе. После революции 1789 г. страна как бы ставила над собой эксперименты, испытывая ту или иную модель организации власти. На самом деле никто, разумеется, не предполагал экспериментировать. Просто амбиции харизматических лидеров требовали создания всё новых конструкций власти. И наконец, писал Л. Дюги, «умудренные примером 1848 года, авторы конституции 1875 года не пожелали, чтобы президент был слишком силен, и постановили избирать его уже не всеобщим прямым голосованием, а конгрессом, образованным обеими палатами» (10, с. 585).

Польша. Один из исследователей конституционной истории этой страны Е. Ковальски пишет: «Институт президента Речи Посполитой Польской ввела первая Конституция 1921 года (т.н. “мартовская конституция”). Выборы первого президента прошли в 1922 году на заседании Национального собрания (Сейм и Сенат), а не в итоге всеобщих и непосредственных выборов. Конституция учредила парламентско-кабинетную систему правления. На самом деле мы имеем дело с доминирующей позицией законодательной власти и слабой позицией власти исполнительной. <…> В общем модель слабой исполнительной власти и слабой президентуры, президент и правительство полностью были подчинены Сейму. Тогда такое положение имело историко-психологическое объяснение, оно отвечало общественному настроению. Это выражение общественной реакции и исторического опыта по отношению к репрессивной системе правления на польских землях во время т.н. национальной неволи. В общественном сознании существует глубокое недоверие к сильной исполнительной власти» (6, с. 618).

Впрочем, такое недоверие не избавило страну от переворота в мае 1926 г., когда к власти пришел Юзеф Пилсудский и Конституция была изменена в пользу укрепления исполнительной власти, что способствовало утверждению режима личной власти маршала Пилсудского (там же, с. 619–620).

Этот опыт повлиял на характер нынешней властной конструкции в Польше: президент, хотя и избирается (с 1990 г.) на всеобщих выборах, но формирует правительство фактически Сейм. Поэтому польские конституционалисты даже считают свое государство парламентской, а не полупрезидентской республикой174174
  См., например: Pietrzak Jerzy. Sejm RP: Tradycja i współczesność. Kompetencje, procedury, zwyczaje. – Warszawa, 2000. – S.177; Chruściak Ryszard. Sejm i Senat w Konstytucji RP z 1997 r. // Powstawanie przepisów. – Warszawa, 2002. – S. 5. Польский парламент действительно обладает большой властью, а правительство во многом зависит от парламентского доверия. Однако совершенно прав Б.А. Страшун, который пишет: «Форму правления в Польше по ныне действующей Конституции можно теоретически охарактеризовать как смешанную, или полупрезидентскую, республику: правительство ответственно перед Сеймом и нуждается в его доверии, но президент избирается гражданами и имеет тем самым независимый от парламента мандат» (36, с. 683).


[Закрыть].

Германия. Как известно, эта страна сегодня являет собой пример парламентской республики с институционально слабым президентом. Но здесь и не было споров о статусе главы государства: слишком велик был национальный шок после страшной трагедии, к которой привел 12-летний фашистский режим, возглавлявшийся вождем (фюрером). Поэтому, как пишут немецкие исследователи, «возможность легко соблазнить массы, которые позволяли себя использовать в политических целях, способствовала тому, что создатели немецкого Основного закона не только проголосовали за представительную демократию, но и отклонили все элементы плебисцита в Конституции. Не обсуждался и вопрос о сильной позиции президента, которая может быть легко использована в авторитарных целях. Вместо этого были укреплены позиции главы правительства, который может быть заменен в результате переизбрания. Он более не зависит от президента, а лишь формально им назначается» (23, с.8).

Но не только это способствует или сдерживает превращение общества в толпу, желающую раствориться в вожде. Не меньшую роль тут играет и институциональное обустройство публичной власти. Как точно заметил известный политолог Хуан Линц, «даже если допустить, что испаноязычные страны – в силу самой своей природы – склонны к утверждению личной власти, несомненно, в ряде случаев укреплению этой тенденции способствуют сами институционные порядки этой (президентской. – М.К.) системы» (26, с. 7).

Если же говорить более конкретно, роль, которую Конституция отводит главе государства, характер и объем его функций и полномочий, общий баланс сдержек и противовесов, – все это способно, при прочих равных условиях, воспрепятствовать движению в сторону вождистской модели власти или хотя бы замедлить его. К. Поппер совершенно верно говорил, что на место вопроса «Кто должен править?» (в цитате курсив Поппера. – М.К.) нужно поставить другой вопрос: «Как нам следует организовать политические учреждения, чтобы плохие или некомпетентные правители не нанесли слишком большого урона?» (34, с. 161–162).

Итак – как их «следует организовать»? Об этом я попробую поразмышлять позже. Сейчас хотелось бы показать, каким образом обосновывается необходимость института главы государства.

Зачем нужен и нужен ли вообще глава государства?

Когда главой государства называют современного монарха, это более-менее понятно. Во-первых, даже в светском демократическом государстве сохраняются элементы сакральной легитимации (монарх – помазанник Божий или, как, например, в Японии, – прямой потомок божества). Поэтому монарх и занимает исключительное, верховное – пусть не в политическом смысле этого слова – место в системе государственной власти. Во-вторых, сам термин «глава государства» стал естественным «эвфемизмом» термина «государь», хотя и появился он исторически не так давно – примерно в XV–XVI вв.

Как считал Г. Еллинек, его ввел в оборот Н. Макиавелли: «Потребность в общем, обнимающем все государственные образования современном термине впервые получила удовлетворение в Италии. К разнообразным итальянским государствам не подходили названия regno, imperio, terra, как и слово città (город. – М.К.) не передавало государственного характера Венеции, Флоренции, Генуи, Пизы. Из имевшего многочисленные значения слова stato, первоначально присоединяемого к названию города (stato di Firenze и т.д.), образуется затем совершенно отвлеченный термин, применимый ко всякому государству, будь то монархия или республика, крупное или мелкое, городское или сельское государство. Иаков Буркгардт (нам более известен как Якоб Буркхардт. – М.К.) полагает, что первоначально lo stato назывались правители вместе с их приближенными, и затем это название узурпировало значение всей территории как целого. Вероятнее, однако, что оно означает, соответственно status древних, устройство, порядок. Употребление слова stato в этом значении представляется доказанным уже для начала XV столетия, а в начале XVI столетия оно является уже общепризнанным термином для обозначения всякого государства. С зарождением современной идеи государства найдено и соответственное слово. <…> В течение XVI и XVII столетий этот термин проникает затем во французский, английский и немецкий языки. Во Франции ещё Боден (1576) употребляет для обозначения государства слово république, estat же означает у него определенную форму государства, почему он и говорит об estat aristocratique и populaire» (11, с. 95)175175
  Написание отдельных слов изменено мною в соответствии с правилами современной грамматики.


[Закрыть].

Любопытно, что в русском, да и других славянских языках, этимологическая основа термина «государство» иная. Оно обязано слову «государь», которое, в свою очередь, заменило (предположительно не ранее XVI в.) более древнее «господарь», т.е. «господин», «владыка», «хозяин», «владетель». Производным от него и стало слово «господар(ь)ство» – государство (раньше часто так и писали: «государьство»). Причем филологи полагают, что «здесь не обошлось без влияния основы суд- (государь – “верховный судья”)»176176
  См.: Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка: 13 560 слов. – Т. 1–2. – 2-е изд., стереот. – Т. 1. – М., 1994. – С. 210.


[Закрыть]. Таким образом, государство – это то, что принадлежит государю (хозяину). Правда, в современной неофициальной терминологии употребляется слово «держава», которое в древнерусском языке означало «основание», «власть», «сила», «основа», а с XII–XIII вв. стало синонимом «государства»177177
  См.: Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка: 13 560 слов. – Т. 1–2. – 2-е изд., стереот. – Т. 1. – М., 1994. – С. 243.


[Закрыть].

Появление же термина «глава государства» обязано, согласно Еллинеку, Великой Французской революции, в ходе которой (и долгое время после – фактически вплоть до Конституции Третьей республики 1875 г.) королей сменяли диктаторы, диктаторов императоры, императоров президенты, президентов вновь короли и т.д. И уже, видимо, в самом конце XVIII или начале XIX в. во Франции создали «в интересах непрерывности права общую категорию для разного рода законных и революционных властителей. Король, император, президент объединяются под термином chef d’état, так что каждый глава государства, власть которого вытекает из какого-либо нового источника, тотчас же вступает во все законные функции своего предшественника, за исключением, конечно, видоизмененных или отмененных новой конституцией» (11, с. 263). Этот термин быстро приобрел популярность, причем даже в монархических государствах.

Но почему столь же естественно главами государств именуют и президентов республик? Ведь президент США, к примеру, официально является только главой исполнительной власти. Тем не менее конституционалисты и политические философы начиная с XIX в. (см., например: 38, с. 112–118 и др.) и до сего дня (см., например: 7, с. 56; 9, с. 14; 35, с. 9; 41), как называют его и подобных ему президентов главами государств.

Характеризуя этот институт, исследователи выделяют две его функции (роли): представительскую (официальный высший представитель государства внутри страны и на международной арене) и, несколько реже, символизирующую (символ единства народа и (или) государства). Причина такого единодушия проста: конституции государств, причем закрепляющие совершенно разные системы власти, обычно так и описывают главу государства. Но если в этом заключается основной смысл данного института, возникает вопрос: так ли уж он необходим?

Известный отечественный конституционалист проф. А.А. Мишин утверждал: поскольку президент есть «орган рудиментарный, остаток некогда блистательной монаршей прерогативы», постольку «такой анахронизм, как глава государства, может быть устранен, так как его реальная роль и значение настолько ничтожны, что как таковой он на практике принимает весьма незначительное участие в делах управления государством» (29, с. 246–247)178178
  Правда, в 17-ти посмертных изданиях учебника этого тезиса уже нет.


[Закрыть]. Понятно, что речь здесь идет о ликвидации не института президента, тем более в президентских и полупрезидентских республиках, а его статуса как главы государства. В литературе такое предложение вполне ожидаемо не вызвало поддержки. При этом критики обычно прибегают к позитивистской (гегельянской) аргументации. Так, А.М. Осавелюк прямо возражает Мишину: «Вряд ли правильно считать составителей подавляющего большинства конституций людьми недостаточно разумными или одержимыми “филистерским преклонением перед короной”. Скорее следует предположить, что для конструирования института главы государства есть вполне рациональные, а следовательно, разумные, основания» (32, с. 189).

Не думаю, что презумпция мудрости составителей конституций является весомым аргументом. Мне кажется, институт главы государства сохраняется по более глубоким причинам – и необязательно рациональным179179
  Об этом я попытался размышлять в работе «Глава государства: Рецепция идеи “отцовства”» (21).


[Закрыть]. А.А. Мишин предлагал президентам избавиться от статуса «главы», понимая, какой автократический потенциал таится в этом институте. Не будем забывать: этому «высшему месту в иерархии» присуща размытость границ компетенции. А.И. Черкасов отмечает: «В странах современного мира реальная власть главы государства обычно зависит не столько от объема принадлежащих ему полномочий, сколько от формы правления, характера политического режима, соотношения сил в стране в тот или иной период времени, а порой и от личных качеств лица, занимающего данный пост, его умения апеллировать к массам, способности надлежащим образом выстроить отношения с другими государственными институтами, эффективно использовать соответствующие политические технологии» (41, c. 12).

Но зачем тогда нужна конституция, если полномочия президента составляют лишь малую часть его реальной власти?

Некоторые государствоведы пытаются найти «рациональные» основания имманентности института главы государства. В.Н. Суворов, например, пишет: «В чем же незаменимость (во всяком случае, в современном мире) этого государственного института, даже в условиях парламентарного режима? Глава государства занимает место как бы «над ветвями власти» и даже при фиктивности своих полномочий помогает им нормально функционировать, как бы уравновешивает, осуществляя функции, которые внешне выполнять другим органам государства противоестественно, нелогично, даже несмотря на то, что действия главы государства обусловлены, определены ими. Например, с точки зрения разделения властей было бы не вполне понятным, если бы и формально роспуск парламента осуществлялся правительством, которому только что выразили недоверие. Так же естественна, хотя обычно во многом формальна, роль главы государства при формировании правительства в парламентарных и смешанных республиках, несмотря на то что его действия детерминированы составом представительного органа» (37, с. 53).

Роль президента как главы государства пытается обосновать В.Е. Чиркин. Понимая, что президент формально, например, по российской Конституции, находится вне традиционных ветвей власти, он ищет этому теоретическое обоснование. Чиркин утверждает, что «концепция разделения властей, являющаяся непреложным постулатом демократии, имеет прежде всего ориентирующий характер и нигде, по крайней мере в современных условиях, не осуществляется и, видимо, не может быть осуществлена в “чистых формах”» (43, с. 15)180180
  Замечу, однако, что для концепции как раз вполне естественно иметь ориентирующий характер. А вот принципы (в данном случае – принцип разделения властей) ориентирующими быть не могут. Принципы суть основополагающие начала!


[Закрыть]. Тем самым объясняется и «легитимируется» главная роль главы государства (правда, только в смешанной властной модели), без чего действительно возникает сомнение в его нужности.

В.Е. Чиркин видит смысл этой роли в политическом арбитраже. Он полагает, что «главной чертой президентской власти в полупрезидентской республике является… стремление поставить президента над ветвями власти, над институтами государства, но не в качестве лица, сосредоточивающего в своих руках властные полномочия других ветвей власти, а в качестве арбитра в отношениях с ними» (там же, с. 20).

Тем самым классическая конструкция разделения властей, конечно, существенно видоизменяется. Такой подход представляется, однако, гораздо более оправданным, нежели стремление «привязать» президента в смешанной модели к одной из традиционных ветвей власти – естественно, исполнительной181181
  Так видел место президента РФ, например, О.Е. Кутафин (см.: 24, с. 321).


[Закрыть].

Тем не менее не могу согласиться с тем, что предназначение главы государства – политический арбитраж. Подчеркну: тут вовсе не академический спор о терминах. Видимо, привычка иметь дело с нормами положительного права и связанная с этим склонность к позитивистскому мышлению играет с юристами (даже исповедующими естественное правопонимание) злую шутку. Теоретики конституционного права порой инстинктивно следуют за нормами конституций и видят своей задачей не столько опровержение тех или иных нормативных конструкций, сколько их оправдание. Тем самым незаметно для себя «удобряют» ту институциональную почву, на которой всходят ростки авторитарного типа властвования. К сожалению, апелляция к понятию «политический арбитраж» (оно используется, в частности, во французской Конституции) – из этого ряда. Попытаюсь объяснить свою позицию.

«Судья на поле, играющий за одну из команд»

Х. Линц, негативно оценивая модель «активный президент», приводил следующий аргумент: «Убежденность президента в том, что он обладает независимой властью и пользуется поддержкой народа, может создавать у него ощущение собственной силы и миссии, даже если количество проголосовавших за него в совокупности невелико. Проникнутый подобными представлениями о своем положении и своей роли, он начинает воспринимать неизбежную оппозицию своей политике как раздражающий и деморализующий фактор, в отличие от премьер-министра (в парламентской модели. – М.К.), который видит в себе всего лишь представителя временной правящей коалиции, а не выразителя интересов нации или народного трибуна…»(25, с. 217).

Другими словами, поскольку президент получает «мандат на власть» из рук народа, ему становится «тесно в представительской и символической мантии». Он стремится расширить свое влияние на все публично-властные институты и на все сферы публичной жизни – причем с определенных партийных (вне зависимости от формального пребывания в какой-либо партии) позиций, подавляя своих политических противников. Ведь соединение в одном институте двух начал – общенационального и партийного (politics) – неизбежно приводит к их противоборству и, как правило, побеждает politics.

Такое расширение (и стремление к нему) свойственны отнюдь не только посттоталитарным странам. Это явление универсальное. Яркий тому пример дает Франция. Почти вся история Пятой республики – это история попыток (часто успешных) расширить пределы президентской власти, прежде всего посредством президентского же толкования конституционных норм. М.А. Крутоголов в монографии, показавшей процесс такого расширения, писал: «М. Дебре, представляя в 1958 г. проект Конституции (Французской Республики. – М.К.) Государственному совету, назвал президента “верховным судьей национальных интересов”. Однако ст. 5 Конституции несколько иначе разъясняет роль президента – арбитра нации: он обеспечивает своим арбитражем нормальное функционирование публичных властей и преемственность государства. Можно себе представить арбитром лицо, следящее за ходом игры и могущее даже остановить ее в случае нарушения правил. Но как может быть арбитром лицо, лично участвующее в игре? А ведь именно такую роль отвела президенту Конституция 1958 г., и эта роль еще более усилилась практикой V Республики и деятельностью преемников де Голля» (22, с. 30).