Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Расплата за гражданскую незрелость 329329
  Печатается по изд.: НГ-Политика. – М., 2014. – 16 сент. – С. 10. Людмила Петрановская – семейный психолог, руководитель Института развития семейного устройства.


[Закрыть]

Л. ПЕТРАНОВСКАЯ

Похоже, пока российские имперцы с переменным успехом пытаются расколоть на части Украину, тема Украины уже расколола Россию. По российскому обществу прошла трещина, ветвистая и глубокая, гражданская война позиций разрывает дружбы и даже семьи, хотя вроде бы события происходят вообще в другой стране. Возникает, конечно, вопрос – почему? Что такого важного и болезненного задето? Почему тем, кому «Крымнаш и Новороссия», с теми, кому «наши танки на чужой земле», стало практически невозможно вместе за столом сидеть? Вопрос большой и требует подробного исследования, могу высказаться только за себя и таких, как я. За пресловутые 16% тех, кто в ужасе от происходящего.

Прежде всего есть уровень чисто прагматический. Очевидно, что вся авантюра будет иметь очень тяжелые последствия для российской экономики – война, будь она хоть гибридная, хоть какая, стоит дорого, содержание Крыма и Донбасса тоже, плюс санкции, плюс падение доверия к России, плюс явное снижение качества управленческих решений в атмосфере патриотического угара. Это значит, что вырастут цены и снизится уровень жизни – в том числе мой, будут нарушены рабочие планы – в том числе мои, так как ухудшится финансовое положение партнеров, с которыми мы вместе что-то делаем и на которых рассчитываем, загнутся новые и важные проекты в регионах. Я понимаю, что в результате всего этого детские дома, которые мы с таким трудом наполовину вычерпали, начнут снова наполняться детьми из кризисных семей, потому что безработица и бедность неизбежно будут нарастать.

При этом не вижу ни одной причины, которой можно было бы все это оправдать. Гипотетическая база НАТО в Крыму меня не волновала, да и баз этих теперь будет в разы больше и ближе. В угрозу украинского нацизма и «преследование за русский язык» я не верю, поскольку в Украине бываю очень часто и хорошо знаю состояние общества. Уж про «голос Донбасса», который требовали услышать и который теперь раздается из-под развалин и из палаток беженцев, и говорить нечего. Я там была в ноябре прошлого года, общалась с десятками людей, коллегами и приемными родителями. И мне больно даже думать о том, где они сейчас, что с ними, с их родными. Там и так жизнь была тяжелая, а теперь и вовсе никакой. Защитили так защитили…

Кроме того, когда бал правят война и пропаганда, снижается качественный уровень общественной жизни в целом. Мы уже видим примеры травли писателей и музыкантов, значительно обеднело поле независимых СМИ, стали невозможны содержательные дискуссии в Интернете, все тонет в оскорблениях и фейках, телевидение фактически вообще перестало существовать – и как СМИ, и как искусство. Уровень гражданских свобод – ниже плинтуса, все напряжены и напуганы, внимание общества к социальным проблемам стало привлечь намного сложнее. Какие дети, какая реформа защиты их прав, если неизвестно, что будет завтра и какая тема окажется политически нагруженной? Вся жизнь идет под девизом «если не будет войны», отчего все планы, идеи, стратегии девальвируются.

Само психологическое состояние людей довольно тяжелое. Ведь все всё понимают, а кто не вполне понимает – тот чувствует. То и дело на консультациях, которые совсем про другое, люди спрашивают: «А можно, я про Украину?» Потому что это болит, это страшно, и это отбрасывает тень на все сферы жизни. Люди боятся за детей, которых могут призвать в армию, за свои сбережения, которые тем или иным способом отнимут «для фронта, для победы», а главное – за свою безопасность. Боятся, что имперско-гопнический «русский мир» придет на улицы наших городов, вон Гиркин уже заявил, что посвятит себя борьбе с угрозой российского майдана. Методы этой борьбы мы все могли наблюдать в режиме реального времени: информация про вспоротые животы заложников, женщину у позорного столба, которую избивает толпа, глумление над погибшими. Кого они сочтут опасными для российской государственности, как далеко зайдут в условиях полученного от власти карт-бланша? Есть от чего испытывать тревогу. Ведь мы все понимаем, что никаких защитных механизмов от всего этого в сегодняшнем российском обществе нет. Да и сами мы так и не научились самоорганизации. Даже защитой широко известных политзаключенных в громких процессах занимаются единицы, а кто поможет обычному человеку? Самая радикальная стратегия протеста на сегодняшний день – «валить». Самолеты вывозят в разные концы мира наших друзей, родных, коллег, хороших знакомых. Половина моей ленты друзей уже «там» – от Болгарии до Коста-Рики. Кто останется, с кем останемся? При этом из каждого утюга несется: нас больше, и будет по-нашему, а вы уезжайте или заткнитесь.

При псевдодемократиях меньшинство всегда оказывается в заложниках у смычки большинства с властью. Некое подобие выборов существует, т.е. власть зависит от рейтингов и хочет нравиться большинству, поэтому решения всегда принимаются согласно воле большей части «электората» (отдельный вопрос, насколько осознанной воле). Это такой универсальный козырь, доставаемый из рукава в любых дискуссиях: вы что же это, против воли большинства? И еще себя считаете демократами? Народ решил так, извольте подчиняться, а не нравится – чемодан-вокзал-гейропа.

Я помню ту волну острого разочарования, которая накрыла многих моих знакомых после выборов 2012 г. Люди пошли в наблюдатели, самоотверженно работали, пресекали нарушения только для того, чтобы убедиться: большинство действительно голосует за Путина. И можно спорить, набрал он проценты в первом туре или не совсем, но выбор большинства голосовавших сомнения не вызывает. А это значит – уже тогда было понятно, что мы все обречены на новый виток авторитаризма, разрушения гражданских свобод, коррупции, системных экономических проблем и, как оказалось, еще и внешней агрессии. И все это затронет всех и каждого, и нас тоже, но нам тычут в нос относительно честно подсчитанными процентами и победно кричат: «Это демократия, детка! Народ сделал свой выбор! Умейте проигрывать!»

Все это, конечно, обман. Сводить демократию к процедуре голосования – все равно что считать компьютером светящийся экранчик. Никаких демократических процедур и механизмов, позволяющих свободно и равно высказаться всем, чтобы за мнение этого самого большинства побороться, нет: ни свободы слова, ни свободы собраний и организаций. Возможности заявить о своей позиции, обозначить свои интересы, предъявить свои аргументы и предложения, тем самым сделав решение большинства более осознанным и зрячим, у меньшинства нет. Никаких возможностей отстаивать свои интересы и позиции после проигранных выборов – например, в виде парламентской оппозиции или общественных организаций – тоже нет. Нутра, содержимого нет, о какой такой «воле народа» можно говорить? От всей демократии оставлена только процедура голосования, сведенная, по сути, к присяге на групповую лояльность: правда же, ты, как и все вокруг, за все хорошее против всего плохого? Тогда поставь галочку – тебе долго объясняли где.

Было бы ликование по поводу «Крымнаша» столь же безмятежным, если бы мрачные прогнозы экспертов в области экономики и политики звучали не только на страницах специальных изданий, отдельных оппозиционных СМИ и блогов, но и в политических ток-шоу по центральному ТВ? Поддерживали бы россияне военную помощь сепаратистам, если бы по тому же ТВ не рассказывали выдумки про распятых мальчиков, а показали издевательства над Ириной Довгань? Ненавидели бы они «украинскую хунту», если бы могли услышать о событиях от самих украинцев, от обычных людей из Киева, Львова, Одессы? Или от российских властителей дум, видящих ситуацию иначе? Не оказались бы Улицкая или Быков убедительнее Киселева – хотя бы потому, что талантливее аргументируют? Мы не знаем. Возможности проверить не было. Я вот не склонна считать 84% соотечественников поголовно сволочами, готовыми оправдать любые зверства «своих», или дураками, неспособными сложить два и два. Чего в подобной ситуации стоят голосования и опросы? Если ими и можно что померить, то лишь уровень пропагандистского нажима.

Впрочем, конечно, поддержка власти большинством не сводится к воздействию пропаганды. Благодаря беспрецедентно высоким ценам на нефть власть сделала гражданам, уставшим от потрясений 90-х, предложение, от которого они не смогли отказаться: предложение не участвовать в принятии решений, не требовать реформ, «не лезть не в свое дело», т.е. не контролировать власть, а за это иметь практически гарантированный стабильный рост доходов, долю в нефтяной ренте, по сути – стать иждивенцами. Да еще и розочка на торте в виде фантазий о «возрождении СССР», «новой великой России» и прочих приятных галлюцинаций, позволяющих не думать о реальном положении дел и о будущем.

Может быть, это было бы и не так плохо, в конце концов население России заслужило некоторую передышку после всех исторических катаклизмов прошлого века. И на перспективу неплохо: стабильность, сытость, удовлетворение базовых нужд в конце концов всегда приводят к смягчению нравов, люди обустраивают свою жизнь, потом у них появляется желание обустроить свой двор, свой город, а там, глядишь, и страну. Что мы, собственно, и наблюдали в виде роста волонтерского движения, благотворительности, активности на выборах – общественного подъема 2011–2012 гг. Но, увы, жизнь сурова и несправедлива, в ней, чтобы стоять, надо бежать, а кто не бежит достаточно быстро, оказывается в яме. Как минимум долговой. Идеи «начать с себя» и «постепенно все улучшить», избегая революционных потрясений, оказались просто перечеркнуты украинской авантюрой, и это одна из важных причин, почему тем, кто в это верил, сейчас так больно.

Ну и последний, но очень важный пласт – этический. Тема Украины оказалась не просто «темой про политику». Она воспринимается как остро морально окрашенная, как тема про добро и зло, про свободу и деспотию. Мы видели, как официальные представители нашей страны врут миру в глаза – прямо на камеру. Мы видели, как наш парламент, какой-никакой, а все же избранный, – одним мановением руки при нулевом сопротивлении был повязан решением о вводе войск в другую страну. Как снимают таблички с могил погибших российских военных, как обманом отправляют срочников в зону огня.

Я испытываю острое сочувствие ко всем тем, кто обнаружил ценностное расхождение с родными и друзьями. Это невыносимо больно. Если человек поддерживает и оправдывает то, что мое этическое чувство распознает как безусловное зло, как жить с ним дальше? Чего ждать от него? Все эти месяцы я постоянно призывала: не рвите отношения из-за разных позиций, отношения важнее, пропагандистский угар пройдет, а отношения останутся. Но я хорошо себе представляю, насколько легче сказать, чем сделать. Я читаю у знакомого приемного родителя в блоге, как он наорал на ребенка, совравшего, что сделал уроки. «Я просто ненавижу ложь, меня выносит!» – пишет человек. Но рядом я вижу его же комментарии по «теме Украины», и в них он ложь власти разделяет и оправдывает. Чему верить? Где его подлинные ценности? Как совместить это в образе одного человека? Каково это – задавать подобные вопросы не об интернет-знакомом, а о муже, сестре, близком друге?

Причем я хорошо представляю, что «той» стороне тоже кажется, что это мы стали сволочами или зомбированными дураками, и им, наверное, больно тоже. Это во многом расплата за гражданскую незрелость общества. Слишком многие проблемы, идеи, понятия россиянами, даже образованными, никогда не были толком освоены, критически осмыслены; все наши «либерализмы» и «патриотизмы» часто – лишь ярлыки, принадлежность к референтной группе, а не собственная, выношенная, продуманная система убеждений. Нет понятийного аппарата, нет слов, нет привычки думать и дискутировать на подобные темы. Поэтому все сводится к эмоциональным обвинениям, пафосным лозунгам и ярлыкам. Тема Украины могла бы стать важным опытом такой общественной дискуссии о ценностях и понятиях, но диалог оказался слишком сильно искажен напором пропаганды.

Вот поэтому мы так нервничаем «из-за Украины». Власть, соблазняющая «малых сих», используя гражданскую некомпетентность общества, играя на самых низменных струнах, обещая и обманывая. Электорат, который «обмануть нетрудно, он и сам обманываться рад». Они слились в экстазе, как те несчастные любовники, которые погибли этим летом, решив заняться сексом на ветхом балконе шестого этажа. А ты стоишь на том же самом балконе со связанными руками, смотришь на это все в ужасе и ничего не можешь поделать.

Потеря невосполнима 330330
  Печатается по изд.: Новая газета. – М., 2014. – 22 авг. – С. 19.


[Закрыть] : Памяти Б.В. Дубина

Л. ПЕТРАНОВСКАЯ

20 августа в Москве в возрасте 67 лет умер Борис Владимирович Дубин – ведущий российский социолог, исследователь феномена интеллигенции, один из важнейших сотрудников «Левада-центра», соавтор знаменитого исследования «Советский простой человек» – и не менее важных исследований элиты и интеллектуальной среды России ХХI в.

А также: переводчик с французского, испанского, английского, польского, переводчик поэзии и эссеистики от Аполлинера до Ханны Арендт. А в юности – поэт круга СМОГа.

…Он глубоко думал. Он тихо говорил. Был антиконъюнктурен. Его интервью «Новой газете» точны и сегодня. Дубин-философ ставил диагнозы трансформации российского образованного сословия – и в них проступали те «новые смыслы», которых ждал Дубин-ученый.

Вот фрагменты этих интервью.

Советское массовое общество… По нему большим катком проехали, измельчив до довольно единородных частиц. И сделав тем проницаемым для любого типа сообщений. Как песок: он отлично пропускает любую жидкость.

Как в 1917 г. большевикам надо было взять мосты, вокзалы, телеграф – так позже им было важно взять массовые институты, через которые общество воспроизводится. А это были производство, армия, школа.

Два поколения прошли через единообразную школу и армию.

А в 1960–1970-х возникла ситуация относительного благополучия. Был краткий просвет. Возникли идеи какого-то разномыслия, какой-то культуры, какого-то стиля (хоть на уровне «дом надо обставить, а не просто чтоб лампочка с потолка свисала»). Стало можно чуть-чуть выбирать (кстати, появилась и единственная альтернатива в образовании – спецшколы). Выделились какие-то группы, даже со своими интересами.

Интеллигенция снова вдруг оказалась неоднородна: одни почвенники, другие неорелигиозники, третьи либералы-просвещенцы.

Тогда жесткая система не выдержала своей чуть возросшей сложности.

И повалилась.

Как только «массовое общество нового типа» было построено, оно стало разваливаться. Вообще-то говоря, это отличительное свойство простых систем. А советское общество было простой системой.

И в конце века обнаружилось: существующее образованное сообщество привыкло противостоять власти. Или отгораживаться от нее. Но работать в публичном поле, с полноправными соперниками и партнерами мы не умеем.

У нас элиты либо просто предельно оторваны от масс, либо еще и предельно приближены к власти. И тем дополнительно оторваны от масс.

И гибкая сеть «горизонтальных связей» разнородных общественных групп – корректирующая сеть, страховочная сеть – она тоже не воссоздана.

Мы во многом остаемся простой системой и до сих пор. <…>

Ситуация эпохи гласности… конечно – она была счастливейшей эпохой для пишущих и читающих. Но совершенно ненормальной она была!

Она вывела на поверхность готовые тексты. Готовые смыслы. 1920–1930-х годов. В лучшем случае – 1960-х.

Не мы их продуцировали. Предполагалось, что следует только донести их до народа. Главное было – поднять и донести!

Но ведь не было новых точек зрения: на интеллигенцию, на народ, на прошлое, на будущее, на Восток, на Запад. Все эти понятия радикально изменили свое содержание с 1920-х годов. А «Бердяевых» и «Федотовых», рефлексирующих новый опыт, – не слышно. <…>

XX век завершился… Для русской культуры и русского сознания он, конечно, не освоен. Не освоена Вторая мировая война. <…> Память по-прежнему – монументально-героическая. И то же самое с лагерями. И то же с национальной политикой. И то же – с национальным характером. И так далее. Тут работы – на много-много поколений вперед.

Я думаю, что она только начинается. Выйдет из этого что-нибудь или нет – не знаю. Родится ли какая-то новая культурология? Не знаю. То, что внедрено нынче в учебные программы вузов, – ни по составу преподавателей, ни по программам своим задачам не соответствует. И чем дальше – тем хуже.

А после определенного уровня падения можно будет преподавать исключительно российский материал, ссылаясь то ли на русскую ментальность, то ли на русскую духовность, то ли на русскую генетику – шут их знает…

И я не вижу группы сильных умов, которые сейчас могли бы – или хотя бы претендовали на это! – вырабатывать новое зрение.

Героизм, конечно, – очень важное состояние. Но не подхваченный структурами общества, системой нематериальных вознаграждений и перевода того, что вчера было героизмом, в статус новых норм – он вырождается в самоубийство, в самопожертвование, в истерический выплеск…

Думаю, образованное сообщество и большое общество поражены довольно сильно. И поражены в тех именно частях, которые ответственны за воспроизводство ценностей. Озарения, прорывы, воспоминания, готовность что-то отстоять не переходят в устойчивое состояние. В те формы, которые будут существовать дольше, чем их носитель. Никто больше не хочет становиться… донором своего создания, что ли. Ведь это жертвенная вещь.

Нет сейчас ни у кого таких систем ценностей, тех ориентиров, которые больше временных трудностей.

Ницше, который столько ценностей сокрушал, говорил, что если есть чем жить – то, в общем, научишься и как.

…О прокладывании новых горизонтов, новых смыслов. Увы, среди них очень много неприятных. Придется копаться в неприятных вещах. В том числе – неприятных самим себе. Делать достаточно драматичные открытия в «коллективном самом себе», в «индивидуальном самом себе». И понятно нежелание это делать. Понятны механизмы вытеснения – психологические, социальные… Но ничего не поделаешь. Придется многое расковыривать.

Я думаю… по массовой интеллигенции «шок» 1992–1993 гг. ударил сильней, чем по другим слоям. И даже не из-за того, что лишений было больше.

Жесткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с ее завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.

И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать; проще от них уйти.

Идеи конца 1980-х и начала 1990-х: нужно создать, можно создать и мы вот-вот создадим альтернативную систему образования.

…Кипели разговоры о радикальной реформе высшей школы. А выяснилось: система может трансформироваться, не меняясь. Может увеличить нагрузку на всех преподавателей без изменения их состава. Может изготовить и провести через ВАК массу новой учебной литературы, уровень которой ниже всякого разумения.

…И оказалось: несмотря на скудеющие библиотеки и прочее, можно заставить население все больше и больше платить именно за тот уровень, какой есть. Не за возможность выбора. Не за качество. А просто за то, что это есть.

…По опросам Левада-центра, подавляющее большинство студентов РФ не используют те возможности дополнительного образования, которые все же есть. Правда, 60% говорят, что у них таких возможностей не было. Но среди тех, у кого были, – воспользовалась ими лишь треть.

По другому нашему опросу – у 40% подростков-реципиентов была возможность учиться в гимназиях, лицеях, спецшколах. Воспользовались – 6%.

За нашим социумом не стоит идея жизни как роста, как увеличения собственного потенциала и потенциала окружающих. У нас не проповедана идея качества. Идея совершенствования.

Я бы так сформулировал для себя ноу-хау развитых обществ: видимо, в них система представлений, которая формирует человека, его представления о себе и о другом, формирует общество (по крайней мере, его ведущие группы), держится на трех «с». Это – самостоятельность, состязательность и солидарность.

Без самостоятельности, в мире рабов и хозяев не может быть современного общества. Дух состязательности, альтернативы, выбора: без него нет динамики. И, наконец, солидарность: для человека современного общества солидарность не отменяет состязательности. Солидарность в устойчивых формах, воспроизводимых от года к году, от поколения к поколению.

А Россия все-таки – очень атомизированное общество… В нем есть несколько серьезных ограничителей. В том числе – чрезвычайная бедность населения. Не только деньгами, но и доверием, поддержкой усилий, позитивным расчетом на другого, желанием сделать лучше, чем было вчера и сегодня.

Наша проблема не в креативных способностях: они есть. А в организованности усилий, в поддержании их. В механизмах самовзращивания – как черты целого слоя, а не людей или семей.

У очень большой части этой группы была нетипичная обстановка в семье: родители читали детям, дети читали родителям, обсуждали прочитанное. Так росло качество общения этих мальчиков и девочек в школе, падала конфликтность в отношениях со сверстниками, с преподавателями. А социабельность – готовность к положительному контакту через общение – положительно влияет на общие установки. На качество учебы. На ее результаты.

Таким образом: идея самовзращивания в России связана с образовательным цензом родителей, с особым коммуникативным климатом в семье, с наличием некоторых денег и готовностью тратить их на образование детей, на приобретение хороших, долгодействующих книг… Все это – социальные умения и культурные капиталы.

Но доля этих семей невелика. 6% по стране в целом. И 4% молодежи.

…Надо быть очень внимательным к молодым университариям. К тем, кто окончил магистратуру и начинает преподавать. Это важный слой, в него надо вкладываться, его надо долго и нескаредно кредитовать: он создает сегодняшних учащихся – завтрашних работников. Но тут надо хотя бы понимать связь и иметь готовность работать на будущее. А это для нынешней России не характерно.

…Еще: у нас утрачена практика проговаривания серьезных вещей. Или скомпрометирована сама практика говорить всерьез.

И явный дефицит площадок, на которых это можно обсуждать. И явный дефицит языков, на которых это можно обсуждать, а не драть глотку, перекрикивая друг друга, как на ток-шоу. Но общий итог: обсуждаются серьезные проблемы общества плохо.