Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

А.Н. Медушевский: Согласен. Конституция, безусловно, стабилизировала ситуацию. Прежде всего были остановлены процессы распада России после краха СССР. Известно, что Б.Н. Ельцин в последний момент, перед вынесением Конституции на общенародное голосование, изъял из нее федеративный договор. И поступил совершенно правильно: по многим параметрам он противоречит Конституции. В 1993 г. отказались от идеи суверенитета республик, от положения об их исключительной собственности на свои недра, создали единую вертикаль власти – в качестве системной реакции на процессы распада. В итоге удалось противопоставить конституционную федерацию договорной – и выстроить достаточно рациональную систему управления, исключавшую ситуации регионального сепаратизма. В этом смысле Конституция действительно зафиксировала ситуацию единства страны.

Но современные проблемы, как мне кажется, есть следствие действия этой логики. Потому что с определенного момента федерализм перестал быть федерализмом. Логика ограничения федерализма привела к унитаризму. Сейчас задача состоит в том, чтобы обеспечить действие института федерализма, поскольку он является одним из ключевых элементов системы разделения властей. Собственно, мы и призываем к тому, чтобы действовали конституционные положения о разделении властей. Настоящую ситуацию во многом определяет то, какое место в системе занимает верховная власть или, говоря иначе, каково распределение власти. Президент практически выведен из системы разделения властей, а это, в сущности, монархическая конструкция.

Реплика из зала: А в 1993 г. это не было очевидно?

! И.И. Глебова: Тогда президент был другой.

А.Н. Медушевский: Не в этом дело. Это вынужденная мера: нельзя было утвердить демократические ценности без установления сильной президентской власти. По существу она выступала историческим наследником КПСС. А КПСС действительно была единственным гарантом единства страны. Эти функции в РФ перешли к президенту. Мы – за сохранение сильной президентской власти. Вопрос в том, чтобы она не усиливалась за счет ущемления других ветвей власти, чтобы поставить преграды на пути постоянного «собирания власти» в одних руках.

И.И. Глебова: Коллеги, предлагаю завершать. Симптоматично, что дискуссию определяли, по существу, две темы: о Конституции и реставрации. В итоге они сошлись, совпали. По-моему, очевидно: то, что А.Н. Медушевский назвал конституционными контрреформами, вписано в логику реставрационных процессов. И речь идет о реставрации именно советских начал: правового нигилизма, общественной нечувствительности к закону и властной привычки использовать закон в своих целях, монопольно им владеть. «Контрреформы» стали возможны благодаря глубокому, инстинктивному антидемократизму большинства властвующих и подвластных, их равнодушию и даже презрению к правам и свободам личности. По мере разгула реставрации эти советские инстинкты будут усиливаться.

В такой ситуации развернуть демократические потенциалы Конституции 1993 г. не представляется возможным. Поэтому единственное практическое предложение (призыв, если угодно) по итогам нашего семинара – о защите последних конституционных рубежей. Его реализация предполагает обсуждение вопроса: при каких условиях, в каких ситуациях эти рубежи могут быть сметены. Иметь ответы на него столь же важно, как и программу преобразований «на случай». Потому что в повестке сегодняшнего дня – полномасштабная авторитарно-реакционная реставрация, в рамках которой не просматривается сегодня по крайне мере возможность демократического поворота.

Россия в эпоху безвременья (4 февраля 2014 г., ИНИОН РАН с участием Института Кеннана)

И.И. Глебова (ИНИОН): Добрый день, коллеги. Наши сегодняшние гости – Лев Дмитриевич Гудков и Эмиль Абрамович Паин; откроет семинар Юрий Сергеевич Пивоваров. Говорить мы будем о России в эпоху безвременья. Эту тему предложил Э.А. Паин. Но и для нас она не случайна. Наш Центр уже проводил семинары, содержательно и интонационно к ней близкие. К примеру, мы слушали доклад Ю.Н. Афанасьева с характерным названием «Закат России?». Недавно о «ловушках исторического тупика» рассказывал И.Г. Яковенко.

Тема предполагает не просто обсуждение современного состояния России, но взгляд на наше прошлое и настоящее с весьма определенных позиций. Безвременье – это эпоха вне времени, главная характеристика которой отсутствие перспектив, отсутствие будущего.

Надо сказать, что это проблема не только России. Европейская культура осознала данную темпоральную аномалию – «утрату будущего» – еще в 70-е годы XX в. Это связано прежде всего с крахом крупнейших идеологий, в том числе коммунистической, которые обещали прекрасное будущее, основывались на вере в него. С политической точки зрения исчезновение глобальных утопий – вещь, безусловно, положительная. Но это тяжело переживается обществом, затрудняет его самоидентификацию.

Что же касается России, то когда Эмиль Абрамович эту тему предлагал, я подумала: а когда у нас были другие времена? Есть емкая метафора, предложенная одним современным писателем-философом: «бесконечный тупик». Это состояние – «зависание» вне времени, утрата перспективы – постоянно воспроизводится в России. Скажем, застой 1970-х, который у всех еще на памяти, тоже можно трактовать таким образом. Тогда в чем специфика сегодняшнего тупика? Чем он опаснее («тупиковее», что ли), чем предыдущие? И как отличается от нынешней европейской ситуации? Вот этими вопросами я хотела бы предварить наш семинар.

Ю.С. Пивоваров (ИНИОН): Я скажу буквально несколько слов, выступив на «разогреве» у двух замечательных ученых. Прежде всего, я не чувствую никакого тупика, никакого безвременья. Конечно, времена меняются. Два года назад Андрей Борисович Зубов проводил в этом зале серию семинаров, в которых участвовали и присутствующие здесь коллеги. Помню, какое царило эйфорическое настроение. Теперь, конечно, ситуация резко переменилась.

В последние годы мы все время спорили с Андреем Борисовичем относительно того, ушло ли советское из нашей жизни. Он настаивал на том, что советское в ней все-таки присутствует, а мне казалось, что мы распрощались с этим прошлым. Теперь я понимаю, что эмансипация советского общества, которая началась после XX съезда, имела и негативные стороны, негативную отдачу. Известна метафора (ее приписывают де Голлю, использует в своей известной книге Э. Морен315315
  Морен Э. О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя / Пер с фр. – М.: РГГУ, 1995. – 218 с.


[Закрыть]): «Сталин не остался в прошлом, он растворился в нашем будущем». Речь ведь здесь идет не о Сталине, хотя он – квинтэссенция и символ советского строя, того тоталитарно-насильнического, что изначально было в его природе. Мы не провели черту между тем, что было, и тем, к чему хотели бы идти, не отделили прошлое от настоящего. Россия – по-прежнему советское общество по преимуществу: не по форме правления, не по институтам, а по духу. Последние двадцать пять лет – очередной этап развития советского общества.

Определяющими для меня являются три качества советского. О первом писал покойный Алексей Михайлович Салмин в работе 1987 г. по тоталитаризму: все тоталитарные общества разные, но их объединяет одно – отсутствие религиозной идеи, идеи первородного греха. Тогда я не понял, как точно это наблюдение. А теперь вижу: оно верно и для нашего общества.

Второе качество – упрощение. Известны слова Георгия Валентиновича Плеханова о Ленине: это гений упрощения. Все его действия были направлены на то, чтобы до элементарности упростить ситуацию – не искать сложных решений, не использовать сложных конструкций. По существу, эту склонность можно выразить формулой: «Кто не с нами, тот в Гулаг».

Третье качество – понимание власти только как насилия («я начальник – ты дурак»). В западной же политической традиции власть – это конвенция плюс насилие.

Что еще кажется мне важным для характеристики современного общества?

Я долго не понимал, что было главным в советской власти, в чем сокрушительность ее удара против собственного народа. Теперь могу сказать: она осуществлялась не в пользу какого-то класса, группы или сословия, как сама о себе говорила, но была направлена против всех классов, сословий и групп. То есть целью советской власти являлось уничтожение всякой дифференциации в обществе. Настоящая социология советского общества дана в «Архипелаге ГУЛАГ»: Александр Исаевич Солженицын показал, какие категории населения сажали. В этой негативной социологии – ответ на вопрос, почему в России после Манифеста 17 октября 1905 г. стали появляться партийные, профессиональные, даже сословные организации, а сейчас – ничего. Пустота. Общество распахано настолько, что нет вырастающих изнутри социальных групп (никаких – ни плохих, ни хороших).

Если характеризовать современное состояние России как безвременье, то для меня показательна история с Академией наук. Я по роду своей работы знаю не только о том, что сделано, но и как это сделано. И в это трудно поверить. Я не помню ничего подобного за всю свою некороткую жизнь. Понятно, что это был наезд на русское гражданское общество – на один из его важнейших элементов. Но я по сей день не могу понять: зачем так – с таким открытым цинизмом? Поразительно и менее заметное «происшествие» – уничтожение Книжной палаты316316
  В соответствии с указом Президента РФ В.В. Путина от 9 декабря 2013 г. № 894 «О некоторых мерах по повышению эффективности деятельности государственных средств массовой информации» ликвидировано федеральное государственное бюджетное учреждение науки «Российская книжная палата». Его имущество и основные функции переданы в ведение ИТАР-ТАСС.


[Закрыть]. По существу, ликвидируется вся библиотечная система страны. Зачем? Чтобы завладеть активами, зданиями? Какими? Кто их получит?

Еще одно знаковое событие 2013 г. – появление проекта новой концепции российской истории: Историко-культурного стандарта, разработанного под руководством Александра Огановича Чубарьяна и высочайшим образом одобренного президентом Российской Федерации317317
  Концепция Историко-культурного стандарта была предложена Минобрнауки России для обсуждения 1 июля 2013 г. Подробнее см. – Режим доступа: Минобрнауки РФ/документы/3483.


[Закрыть]. Одна из главных новаций этого документа – трактовка революций 1917 г.: отказ от Февраля и Октября как от самостоятельных явлений. Эти переломные события объединяют в Великую российскую революцию, пролонгируя ее на Гражданскую войну (1917–1921). Собственно, это калька с Великой Французской революции. Вроде бы все правильно. Но за этим скрывается принципиальное различие двух наших революций. Февраль – это попытка русского общества (пусть неудачная, глупая и даже преступная в момент мировой войны) продвинуться по направлению к свободе, демократии. В Октябре все было ровно наоборот. Но я понимаю, почему две эти революции теперь объединяют. В ближайшее время наше государство (а оно все-таки уже не советское) должно будет выразить свое отношение и к Октябрю, и к Февралю. Принимая такую концепцию, оно от многого себя освобождает.

Или тема Первой мировой войны. Через сто лет после ее начала в России утверждается такое к ней отношение – в целом великий подвиг народа. Но завершить войну «решено» Брест-Литовским миром. И здесь возникают вопросы. Этот мирный договор заключила не историческая Россия, а группа заговорщиков, захвативших власть. Тогда почему принята именно такая трактовка конца войны? Понятно: для того, чтобы связать все России – царскую, большевистскую, нынешнюю – вместе. Как сейчас выяснилось, Россия не проиграла ту войну – мы празднуем победу. Русские, конечно, были героями, но кого Россия победила? И зачем тогда половина европейской части страны была отдана побежденной Германии? В конечном счете Брест-Литовский мир «подтягивается» для того, чтобы получить легитимность у дореволюционной России. В новом Стандарте 1930-е годы названы советской модернизацией; при этом не отрицаются ГУЛАГ, преступления сталинского режима. Вот и получается неразрывная преемственная цепь: цари начали, большевики подхватили – поехало дальнейшее развитие. И все как-то неплохи – и белые, и красные. И Колчак – хороший, и Фрунзе, и царь, и Троцкий. В целом с историей имела место продуманная, выношенная акция.

Наконец, последнее. Я думаю, продолжатся попытки внести серьезные изменения в Конституцию. Хотя, насколько я понимаю, этого нельзя сделать, если не пересматривать Основной закон в целом. Например, постоянно воспроизводится идея: внести в преамбулу положение о православных ценностях. Вектор движения понятен. Хочется спросить: а что же общество? Но об этом сегодня скажут докладчики.

Если так будет продолжаться, я не сомневаюсь, куда все пойдет. С ухудшением экономической ситуации, с падением цен на нефть в России возможен дикий вариант националистической (этнической) диктатуры. Только так можно будет удержать ситуацию. Если, конечно, не возникнет общественного сопротивления, т.е. легальной оппозиции. Я убежден: ее главным лозунгом должно стать изменение Конституции – легально и мирным путем. При нынешней системе власти, где президент стоит над разделением властей, обладает всеми полномочиями, в стране ничего не произойдет.

Л.Д. Гудков (Левада-центр): Я хотел бы вам представить результаты наших систематических опросов, характеризующих основные тенденции массового сознания. Подчеркну: речь идет не о поведенческих характеристиках, не о реальном поведении, а о массовых установках.

После волны протестов зимы 2012 – весны 2013 г., сосредоточенных в основном в крупных городах и не захвативших основную часть населения, настроения пошли вниз. Общество потеряло перспективу. Я не совсем согласен, что мы имеем дело с тупиком. Скорее, следует говорить о неопределенности будущего, которая по-разному ощущается в различных социальных средах. Сегодня протестные настроения – на самом низком уровне за все время наших наблюдений. С экономическими, политическими протестами готовы выступить (во всяком случае, декларируют такое намерение) не более 8% населения. В 2000-е годы те настроения, которые долгое время господствовали в России: депрессия, прострация, безнадежность, ощущение полной неопределенности будущего, – в связи с ростом доходов уступили место позитивным установкам. Но после экономического спада они сменились на противоположные. Сейчас все опять вернулось к неопределенности, депрессии, прострации – не личной, а коллективной. Это общий фон оценки и понимания происходящего.

Переструктурировалось представление о собственных возможностях. У населения никогда и не было особой перспективы на будущее. В начале 1990-х годов доминировала полная неопределенность; все очень смутно представляли, что делать и куда идти. Сегодня неопределенность опять растет: люди не знают, что будет в ближайшие месяцы (в январе 2014 г. доля тех, у кого такая «узкая» перспектива, подросла до 52%). При этом изменилась структура этих настроений: если раньше они характеризовали в основном провинцию, то сегодня в большей степени охватывают наиболее продвинутые, обеспеченные группы населения. То есть те, кто выходил с протестами или их поддерживал. Судя по опросам, на митингах выдвигались требования не экономического порядка. Люди требовали институциональных реформ: независимости суда, честных выборов, обеспечения ответственности власти через механизм ее смены, свободы прессы и отмены цензуры (т.е. возможностей для формирования публичного поля). Понятно, что в провинции, живущей от зарплаты к зарплате, нет ресурсов – в отличие от мегаполисов, где уже сложилась рыночная инфраструктура и появилось нечто, напоминающее средний класс. Его представители и выступили с моральными претензиями к власти, поскольку понимают, что сохранение авторитарного режима – угроза их дальнейшему существованию. Сегодня состояние депрессии, неопределенности перекинулось и на эти группы. Они дали в 2012 г. всплеск миграционных настроений – от сознания полной бесперспективности жизни.

За последние пять лет в нашем обществе выросло ощущение свободы, но стало меньше солидарности, активности, справедливости, взаимного доверия. Можно говорить о состоянии разрыва социальных связей, отсутствии идеи общего блага. Массовые настроения в основном таковы: жить трудно, но можно терпеть. Механизмы пассивной адаптации, приспособления являются всеобщими и доминирующими, пронизывают все. Если взять очень важный для нас показатель – индекс социальных настроений, который комбинирует целый ряд параметров, касающихся материального положения семьи, экономического положения страны, отношение к власти, то видно, что после пика (август – сентябрь 2008 г.) идет устойчивый спад: растут настроения бесперспективности. При этом увеличивается разрыв между экономическими оценками и отношением к власти. А вот положение семьи, если не считать провала в кризисном 2008 г., оценивается довольно стабильно.

Весьма заметна тенденция падения доверия к власти (к персонифицированной власти) – то, что я назвал бы делегитимацией авторитарного режима. Тенденция к делегитимации проявляет себя очень любопытно. Уменьшается число твердых сторонников – одобряющих, группы поддержки Путина (речь идет о «коллективном Путине», т.е. о персонифицированном образе режима), несколько выросла (особенно после кризиса 2008 г.) доля оппонентов. Но несущей конструкцией режима являются настроения апатии и безразличия. Подтверждается то, что когда-то писала Ханна Арендт по поводу идущих в Иерусалиме процессов против нацистских преступников: общественная апатия равносильна поддержке авторитарных режимов.

Несмотря на довольно высокий электоральный рейтинг президента (63–65%), от 47 до 54% опрошенных считают выборы грязными, нечестными, несправедливыми. То есть притом что твердый электорат Путина (число сторонников) в основном сохраняется, имеет место растущее разочарование в выборах. Снижение явки было заметно на прошлых региональных выборах: официальная цифра – около 30%, в среднем явка была 25–27%, а в некоторых местах доходила до 12–14%. Население отказывается участвовать в выборах, если нет специального давления или принуждения. Однако делегитимация режима не приводит к смене картины (образа) реальности. В обществе нет авторитетных групп, а оппозиция, движимая моральным протестом, не смогла выдвинуть политической программы и создать организацию. Протестные настроения, которые, конечно, не исчезли и не перешли в поддержку режима, в условиях давления быстро сошли на нет.

В Интернете постоянно появляются критические материалы; они проскакивают и в открытой прессе, подрывая доверие к власти. Но от этого не меняется политическая конфигурация, основа которой – безальтернативное положение центральной фигуры. Даже обвинения в причастности к коррупции, непрерывные коррупционные скандалы наверху не меняют отношения к власти. Всего 13% опрошенных говорят, что Путин свободен от всяких подозрениях в коррупции; 18% отвечают: если даже это правда, важнее, что при нем стало лучше жить. Основная масса не отвергает подозрений, но это не подталкивает к сопротивлению. Однако такое восприятие свидетельствует: происходит диффузное разложение авторитета власти. Это отношение «опрокидывается» и на весь режим.

Усиливается негативное отношение граждан ко всему «политическому классу». Людей «наверху» считают корыстными, коррумпированными, озабоченными проблемами собственного обогащения или удержания власти. Это «ответ» на коррупционные скандалы. А кроме того, обратная сторона государственного патернализма. Государство не обеспечивает людей необходимым минимумом жилья, работы, социальных благ, медицинского обслуживания, не гарантирует терпимые условия жизни. Разочарование проявляется в самых примитивных объяснениях: воруют, коррупционеры. Отсюда – отвращение к политике, явное нежелание участвовать в ней (об этом говорят более 80% опрошенных). Объясняют так: ничего нельзя сделать, политика не для обычных людей, нет времени ею заниматься.

Апатия, неучастие в общественно-политической жизни – это и есть обратная сторона разрушения механизмов солидарности. Компенсация этого – представление о том, что нужна «твердая» рука, авторитарный лидер, который способен навести порядок: не для того, чтобы подавить оппозицию, а чтобы установить равенство всех перед законом, общие правила игры, убрать мафиозную бюрократию, административный произвол. Одновременно усиливается ностальгия по советской системе: люди не хотят туда вернуться – просто отсутствует другая картина реальности, иное понимание того, как действуют институты, как работает западная демократия. Поэтому и усиливаются идеализированные представления о советском строе (как тогда все было правильно и хорошо), поддержанные пропагандой.

При примитивизации массового сознания и усилении пропагандистского давления резко растет негативная идентификация через «врага», через образ враждебного окружения, т.е. усиливается негативизм по отношению к внешнему миру. Однако, когда мы спрашиваем, кто такие враги, то бóльшая часть ответов – о «пятой колонне». Здесь нет определенности, но само ощущение внутреннего врага крайне важно. Диффузность раздраженного сознания выливается в ксенофобию, показатели которой осенью прошлого (2013-го) года достигли максимума за все время наших наблюдений. Причем, если в 1990-х носителями ксенофобии были пожилые и малообразованные люди, жители периферии, то сегодня лидерами ксенофобских настроений являются те, кого раньше называли интеллигенцией. Это высокостатусные, образованные жители Москвы, директорат, менеджеры – иначе говоря, люди, близкие к средствам массовой информации, способные транслировать свои представления на общество в целом. Рост ксенофобии проявляется через поддержку «идеи» «Россия для русских». Здесь самый высокий показатель – 66%, но в Москве он – 71%, а среди людей с высшим образованием – 68%. С формулой «Хватит кормить Кавказ» примерно такая же картина, только более интенсивная: в среднем ее поддерживают – 71%, в Москве – 84%.

«Внешняя» ксенофобия выражается в антизападных настроениях, в ощущении угрозы для национальных ценностей и традиций, исходящей с Запада. Антизападная пропаганда укрепляет этот тренд, придает ему устойчивость. «Негативизм» нацелен прежде всего на США. Здесь выделяются три пика: весна 1999 г. и бомбежки НАТО Сербии, начало войны в заливе в 2003 г. и война с Грузией. Но не только. Рост негативных настроений наблюдается и в отношении Евросоюза. Буквально провал в восприятии (правда, более спокойный) – «грузинская кампания». Грузия, Украина воспринимаются в основном отрицательно.

Итак, во-первых, в стране нарастает массовое ощущение неопределенности, а вместе с ним страх. Отсутствует представление о том, какие общественные силы и группы могли бы вывести из нынешнего состояния. Усиливаются социальные опасения произвола властей, возвращения к массовым репрессиям. Во-вторых, под воздействием пропаганды, консервативного курса власти упрощаются, все больше архаизируются представления о социальном устройстве, о социальной жизни. В-третьих, растрачиваются надежды на то, что авторитарный режим в состоянии обеспечить постоянный рост жизненного уровня. А это было очень важное основание для его поддержки. С 2002 по 2008 г. реальные доходы населения росли на 6–7% в год. Такого прежде никогда не было. Люди терпели, примирялись и даже одобряли эту политику. Сегодня иллюзии еще сохраняются (а иллюзии – самый прочный материал социальной жизни), но они не подтверждаются социальной практикой. Раздражение «опрокидывается» на действующую власть.

Наконец, усиливается убеждение, что институты, особенно институты власти, работают как механизмы негативной селекции человеческого материала. Во власть отбираются люди с подчеркнутым аморальным складом мышления; политика оттягивает на себя не просто людей без принципов, но и не умных – в отличие от таких сфер, как наука. На январский опрос этого года: «Что, по-вашему, характерно для большинства российских политиков»? – ответы сплошь негативные: в стремлении к власти не гнушаются самыми грязными средствами – 44%; корыстолюбие – 41; неуважение к рядовым гражданам – 37; пренебрежение к закону – 36; непорядочность – 30; безнравственность – 7; непрофессионализм – 23; нелюбовь к России – 12; скудоумие – 11%. Среди позитивных характеристик: высокий интеллект – 9%, высокий профессионализм – 11%. Повторю, представление о действии в политике механизма негативной селекции само по себе очень важно. Но это не заменяет картины реальности – до каналов влияния на общество не допущены влиятельные группы, которые могли бы дать другое понимание, иные ценности, другой тип отношений.

Э.А. Паин: Я продолжу и постараюсь добавить немного оптимизма – в соответствии с принципом, который исповедовал герой Роберта П. Уоррена: «Если нет добра, то нам не из чего его сделать, иначе как из зла»318318
  Имеется в виду роман: Уоррен Р.П. (1905–1989). Вся королевская рать. – М.: Астрель, 2010.


[Закрыть]. Собственно, эту мысль я и хочу продекларировать. Ирина Игоревна <Глебова> уже сказала: Институт Кеннана и ваш покорный слуга были зачинщиками серии семинаров с ИНИОНом. Тогда нам и в голову не могло прийти, что это наш последний семинар. Без объявления войны враг коварно закрыл наш институт. Мы прошли чистилище прокурорской проверки, которая не выявила в деятельности Института Кеннана признаков агента других держав, но получили удар в спину – нас закрыли иностранные спонсоры. Не буду на эту тему распространяться – просто хочу показать, что ситуация намного сложнее, чем, скажем, думает Юрий Сергеевич <Пивоваров>. Тот, кто нас закрывал, не прошел горнило сталинских застенков. Это типичный эффективный менеджер – таких много и у нас. Они равным образом могут управлять овощебазой и Академией наук, с одинаковой решимостью закроют любую организацию. Спрашивать: почему? – не нужно, бессмысленно не только у соотечественников, но и у несоотечественников. То есть наше безвременье осложняется еще и тем, что крайне неблагоприятен мировой фон.

Не только Левада-центр, но и социологические службы, близкие к Кремлю или идеологически с ним солидарные (скажем, ВЦИОМ), регистрируют утрату нашим обществом ориентиров, ухудшение образов будущего, отсутствие общего позитивного образа будущего. При этом, однако, все как один настаивают: это не застой, не безвременье, а абсолютно необходимый этап стабилизации – потом будет лучше. Заместитель главного редактора «Известий» Борис Межуев, к примеру, сравнивает наше время с эпохой после разгона Фронды: затем начинается спокойная жизнь, потому что падает интерес к политике. Народ наконец рационально устроил свою жизнь и зажил счастливо.

Пафос моего выступления – в разоблачении этой всеобщей убежденности в российской стабильности, этой мифологии стабильности. У меня три основных тезиса.

Во-первых, я утверждаю, что действует закон сохранения энергии: протестные настроения не исчезают, но лишь постоянно меняют форму, проявляясь в виде то политических движений, то этнических погромов, бунтов.

Тезис второй. Об ужасах демографии у нас все наслышаны; по-моему, они даже преувеличены. Я же рискну говорить о слабо еще осмысленных демографических последствиях. Существует связь между определенным образом будущего и состоянием старения, смертности населения, чреватым переходами к ксенофобии. Вот эту связь я и хотел бы прояснить.

Наконец, самое главное: о противоречивой роли национализма и ксенофобии в настоящее время. До какого-то момента и национализм, и ксенофобия укрепляют власть, поддерживают состояние безвременья. Но при некоторых условиях они будут ее главными разрушителями.

Недавно Центр стратегических разработок выпустил доклад, в котором указывается: власти удалось успокоить население, но, несмотря на резкое снижение интереса к политике и прекращение политических выступлений, по всей стране пошли, как нарывы, непонятные бунты, погромы и другие формы реакции. Да что же тут непонятного? До Болотной ведь была «Манежка». Эта форма выражения недовольства предшествовала политическим выступлениям. Она и взяла свое после того, как подавили политический протест. Если вы загоняете политические процессы в то состояние, в котором они находятся сегодня, то недовольство будет прорываться в этнических, религиозных формах, через антимигрантские фобии и протесты.

И здесь очевидно: ксенофобия сознания (нервозность, тревожность, фобии) переходит в ксенофобию действия. В 2006 г. за пределами Северного Кавказа произошел один крупный погром – Кандапога, – и о нем говорили несколько лет. А в одном только 2013 г. погромов такого масштаба было уже пять: Пугачево, Нурла, Среднеуральск, Бирюлево, Апраксино. Еще мы знаем о вёшинском происшествии – и то только потому, что там родился нобелевский лауреат. Но о десятках погромах в селениях, районных центрах попросту ничего не сообщается. Зато генеральный прокурор Чайка недавно сказал, что число экстремистских действий за девять лет выросло в России в 5 раз. Это свидетельствует о подъеме соответствующих настроений, о безумном росте всех видов фобий (прежде всего ощущения, что враг здесь, рядом). Конечно, «западная» фобия наиболее выгодна, удобна для властей.

Социологические опросы (прежде всего Левада-центра – это мой основной поставщик сведений) показывают, как поразительно пластично массовое сознание. Вот, была Кандапога – и после нее наступило затишье. Массовое сознание быстро пришло в состояние покоя. С 2007 по 2009 г. резко падают ожидания конфликтов. Народ успокаивается. Но в 2010 г. поднимается «Манежка» – и резко идут в гору ожидания неприятностей, крови. В 2013 г. почти две трети населения опасались чего-нибудь тревожного. Понятно, почему возникают такого рода тревоги, как они перерабатываются в этнические конфликты.

Гораздо меньше известно о демографических аспектах таких «переворотов». В начале семинара нас спрашивали, чем нынешнее безвременье отличается от других. Конечно, это состояние характерно для России; вся русская поэзия – об этом. Но оно не поддерживается каким-то вечным двигателем. У безвременья всегда есть ресурсы, в том числе демографический, территориальный. Причем эти ресурсы каждый раз разные. Сейчас главный «источник» безвременья – в том, что сжимаются территория, население. Давайте посмотрим, что в связи с этим происходит.

Демографические показатели трудно использовать для анализа актуальных экономических, политических процессов, потому что они волнообразны, не всегда напрямую соотносятся. Нынешняя власть говорит о том, что ее великие усилия привели к росту рождаемости. Но демографы знают, что сегодняшний всплеск связан с эхом бэби-бума 1980-х годов. Уже в ближайшие годы основную долю матерей составят женщины, родившиеся в 1990-е годы, – и это будет уже совсем другая ситуация. Однако существуют все-таки показатели, четко связанные с социально-экономическими и политическими реалиями, с качеством жизни. Если взять продолжительность жизни населения в мире, то вы увидите 100% корреляцию между уровнем доходов, качеством жизни в стране и долей в ней людей определенного возраста. В Швеции, например, средняя продолжительность жизни мужчин и женщин свыше 80 лет. А Россия в этом рейтинге на 129-м месте – вместе с африканскими странами: 66 лет средняя продолжительность жизни у женщин и 59 лет – у мужчин.