Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

И принудить страну умирать было некому. Самодержавие «накануне краха» – это уже не традиционная русская сверхвласть, деспотически спрашивавшая со всех и за все225225
  В юбилейный год в публичном пространстве на все лады перепевался тезис: в моменты опасности России нужен сильный царь (по-русски: деспот, диктатор) – иначе неизбежно историческое поражение. Николай II как бы подтверждает, исторически обосновывает необходимость грозных и сталиных: при них народ способен на такие деяния, которые остаются в веках – как русская слава. Логика, на мой взгляд, варварская, да и не логика, даже – иезуитство, подтасовка, «фальшак». Но с этим взглядом согласно большинство российского населения: эта логика ему интуитивно близка. Что ж, народ сам выбирает, за каких он правителей: за тех, при ком лучше жить, или за тех, при ком лучше умирать. И расплачивается за сделанный выбор – независимо от того, чувствует он за него ответственность или нет. Это, собственно, один из главных «уроков» Первой мировой для России.


[Закрыть]. В ходе почти 200-летней исторической эволюции она растратила потенциал насилия. Верховная власть управляла, направляла, не справлялась (как и вся страна), выправлялась, но не более того. Она не терроризировала народ, не требовала от него сверхжертв (умереть, но не сдаться). Можно сказать, что власть оставила страну на самое себя – на «самостояние». А страна не устояла – не хватило каких-то внутренних источников, недостало внутренней силы. Показательно, что в поиске выхода из военного «тупика» даже мыслящие, вполне достойные и нормальные люди пришли к двум идеям: спасителя (тема диктатора, «твердой руки») и жертвоприношения. Искупительной жертвой, на которую списали вину за «военную неудачу», стал царь – персонификатор старого порядка.

Царская Россия ушла от войны – через революцию, сбежала от войны в революцию. Отсюда такая всеобщая радость от Февраля, всеобщая в него вовлеченность. Поэтому страна и дала неожиданно полный «отворот» царской власти: та заставляла воевать. На «войне до победного конца» «сгорело» в конечном счете и Временное правительство. Его сменили обещавшие замирение – и действительно «замирившие» (покончившие с «империалистической») – большевики. А ожесточение Гражданской, вдруг вспыхнувшее в народе желание воевать – после мировой-то бойни, после национальной капитуляции (через революцию) – объяснимы. Там речь шла о том, быть или не быть – и для красных, и для белых. Место в стране было только для победителей. Народ же дорвался до возможности строить «свой, новый» мир – во всероссийских масштабах. И строил (по военному сценарию: наказывал «врагов», восстанавливал справедливость), пока его не усмирили победители. То, какой будет Россия, послевоенный русский мир, стали определять они. Ирония истории: страна ждала спасителя, который исправит/улучшит (т.е. вернет к довоенной норме) жизнь, а получила диктатуру – «исправительный порядок», разрушивший все прежние нормы.

Конечно, не одна только Россия сломалась от того напряжения, которого потребовала Первая мировая. Война подкосила всех – по существу, произошло коллективное самоубийство Европы. Первую мировую начинала благоденствующая, верящая в прогресс, цивилизацию, самоуверенная Европа. Она была исполнена сил, не уставала экспериментировать (в науке, технологиях, культуре, в познании мира и человека), многого добилась, еще большего хотела. Отсюда и обострение европейской конкуренции, подъем европейских патриотизмов, обернувшийся в начале Первой мировой шовинистическим психозом. Собственно, война была своего рода новым европейским экспериментом, новой экспансией, вторжением в сферу неизвестного. Но чем дольше продолжался военный кошмар (чем больше война становилась кошмаром, несравнимым ни с чем в прошлом), тем больше Европа выдыхалась, измучивалась, растрачивалась (материально, психологически, всячески), теряла уверенность в себе. Война 1914–1918 гг. поставила под сомнение лидерство Европы в мире. Не случайно после нее начинается век самоутверждения США, происходит подъем других рас, нехристианских культур.

Но для России это падение оказалось окончательным, бесповоротным. Полная катастрофа произошла с властью: весь ХХ век ее бросает от кровавой диктатуры к полицейщине. Показательно, что лучшее для нее время – «застой», т.е. состояние внутреннего разложения, когда «верхи» (да и все прочие) паразитируют на природных запасах, прошлых достижениях, человеческих слабостях и проч. Была разрушена старая, многообразная, сложная социальная структура, связанные с нею формы жизни. В войне и революции покончила самоубийством Россия европейская. Россия как Европа закончилась. Это означало конец гражданского общества, гражданского активизма, физическое вымирание не только людей европейского склада, но и соответствующих взглядов, ценностей, идеалов. Все это победила Россия неевропейская – крестьянская, традиционная. Но победа почти мгновенно обернулась поражением. Прервалась естественная, мирная эволюция и этой России. Она не пошла по пути, определившемуся до Первой мировой: отчасти общины, отчасти «Столыпина» (в данном случае это не имя – название для тенденции), а закончилась в колхозах.

Проиграли все. Рванув из войны в революцию, страна по существу проиграла будущее – закрыла для себя те возможности, те перспективы, которыми располагала и которые обещала довоенная Россия. Видимо, не случайно национальная память отторгает это эпохальное событие – с воспоминаниями о Первой мировой возвращается ощущение исторического проигрыша. Это смутное, стертое советской жизнью, победами и ужасами ХХ в. ощущение осталось в «бессознательном» нации – как источник сомнений, неуверенности в себе226226
  Показательно, что о двух главных войнах ХХ столетия в России не написана литературная эпопея, подобная толстовской. Что касается первой (1914–1917), то ближе всего по величию замысла оказались А. Толстой («Хождение по мукам»), да еще Шолохов («Тихий Дон»). Но они в основном о мире – правда была в той, предвоенной, жизни и оттого так трагична ее утрата. При рассказе о второй выходила только война (Симонов, «лейтенантская проза» и проч.). Пред– (да и после-) военный мир не мог быть описан именно как мир – слишком много страшного, неоправданно жестокого и бессмысленного в нем было. По существу литературную формулу русского ХХ в. дал «Доктор Живаго»: мир – падение в революцию – война.


[Закрыть].

Первая мировая и европейская гражданская

«Забытая» нами война ввергла Россию – вместе со всей Европой – в чрезвычайно сложный и трагический процесс. Она разожгла пламя европейской гражданской (внутренней, социальной) войны, которая раньше всего вспыхнула в России. В одних странах эта гражданская война привела к установлению идеократических диктатур, в других – к обострению классовой борьбы, которую все-таки удалось купировать. Но для этого понадобилась выработка принципиально новых мировоззренческих, социальных, организационных технологий. И в этом смысле странный, казалось бы, призыв Ленина: превратить войну империалистическую в войну гражданскую – имел под собой реальную основу. Ленин по-своему и преследуя собственные, весьма определенные цели, как это нередко у него бывало, верно уловил одну из главных тенденций социального развития, которую принесла Первая мировая.

По всем внешним показателям это была война национальных государств и национальных культур. В первые ее дни классовое замирение произошло абсолютно во всех странах-участницах, включая Россию. Но затяжной, крайне изнурительный характер войны, к которому оказались психологически не готовы не только будущие побежденные, но и будущие победители, во многом разрушил культурно-цивилизационную оболочку человека, обнажив в нем архаичные инстинкты войны всех против всех. Это и был переход к гражданской войне в общеевропейском масштабе.

Побежденные – немцы и русские – вышли из нее, повторю, через установление крайне жестких диктатур. Победители – французы и англичане – на протяжении межвоенных десятилетий с помощью тех самых новых технологий пытались восстановить у себя социально-психологическое равновесие. Оно, однако, оказалось зыбким в обеих сферах – и в социальной, и в психологической. Под покровом мира царили смута, растерянность, потерянность. В том числе и этим объясняется, к примеру, полная неготовность французов ко Второй мировой227227
  Раймон Арон, французский социолог и политический мыслитель, говорил: «Тридцатые годы я прожил, обуреваемый чувством горечи от сознания того, что Франция приходила в упадок. Мне казалось, что она погружается в небытие. Уже нельзя было не предчувствовать грозящей ей военной катастрофы… Я остро, с глубокой грустью переживал этот упадок и был одержим одной мыслью – избежать гражданской войны… Многие окружавшие меня французы отдавали себе отчет в нашем упадке. Я… никогда не испытывал… чувства исторической, если можно так выразиться, горечи. Ибо после 1945 г. Франция преобразилась» (Арон Р. Пристрастный зритель. – М.: Праксис, 2006. – С. 89–90).


[Закрыть]. Или послевоенный закат Британской империи.

Известно, что межвоенный период стал самым серьезным испытанием для западной либерально-плюралистической цивилизации: целый ряд ее фундаментальных принципов был поставлен под вопрос. Выскажу предположение: великий экономический кризис 1929–1933 гг., как океанический тайфун прошедший по США и Европе, имел своими причинами не только экономические противоречия и болезни, но и психологические. Принято считать, что в ходе и после окончания этого кризиса значительная часть западного общества впала в психологическую депрессию. Думаю, такая депрессия была не только следствием, но и, повторю, причиной кризиса. То есть сам кризис явился вследствие той депрессии. Вот еще один глобальный результат Первой мировой. В целом Европа покончила с гражданской войной только в следующей мировой.

Вообще, ситуацию 1914–1945 гг. можно в некотором отношении уподобить Тридцатилетней войне XVII в. (1618–1648). Из той мировой вышел новый порядок, основой которого стало национальное государство. В Европе совершился переход от религиозной идентичности к государственно-политической. В результате 30-летней войны ХХ в. (1914–1945) перешли от национально-классовой (от nation state и классовой дифференциации общества) и социальной-дифференцированной идентичности к наднационально-гуманистической и социально-примирительной. В этом значение событий, которые произошли в мире (прежде всего в Европе) в середине ХХ столетия.

Повторим: Россия оказалась вне этих трансформаций. Впрочем, как и всегда. В первую 30-летнюю войну она отметилась неудачной осадой Смоленска (1632–1634) и вполне эффективной помощью протестантским государствам – прежде всего Дании, которая получала от нас зерно по сниженным ценам (как сегодня получает газ Белоруссия и до недавнего времени получала Украина). Но все-таки в 30-летней войне ХХ в. у России совершенно особое место, ничем не похожее на ситуацию XVII столетия.

Гражданская война ХХ в., казалось бы, расставила шахматные фигуры так, что СССР–Германия оказались на одной стороне. Однако именно России–СССР суждено было сыграть решающую роль в уничтожении главного зачинщика европейской войны – Германии и закончить гражданскую свару Европы. СССР уничтожил силы европейской социально-гражданской деструкции и, как оказалось в перспективе, обеспечил победу силам социального консенсуса/согласия.

Взгляд на Первую мировую войну с точки зрения общеевропейских результатов/последствий, вероятно, и должен стать определяющим для ее изучения. Прежде всего у нас, в России. В этом ракурсе иначе выглядят и сама война, и советская история.

О Великой войне и Великой революции: диалектика воспоминаний

Что же касается возрождения в современной России памяти о войне 1914–1918 гг., то об этом необходимо сказать еще следующее. Кажется, что таким образом мы (мы: это общество, власть – вместе, помогая друг другу) пытаемся нейтрализовать и заместить воспоминания о революции 1917 г. Они были установочными для «старой» (советской) системы, но в нашем «новом» мире оказались необязательными, ненужными, излишними. Когда-то революция вытеснила из нашей памяти Первую мировую войну – теперь, почти через столетие, происходит обратный процесс.

Революция для нынешних россиян (и для «управляющих», и для «управляемых») – это проблема, с которой они не хотят и не могут разбираться. Именно потому, что, ответив на вопрос: «Чем была русская революция?» – со всей определенностью скажем – «кто мы». В современной России и такие вопросы, пугающие своей серьезностью, и ответы на них не актуальны. Она бежит от проблем и сложностей, от определенностей – и в отношении прошлого, и в отношении будущего. Казалось бы, имеет значение только настоящее, но как бытовое обустройство, текучка, сиюминутность. Оно утомляет и разочаровывает, пугает неподконтрольностью и отсутствием уверенности в будущем. Чтобы выжить в нашем времени, нужна какая-то фундаментальная опора.

Такой опорой для россиян стала память – не история, многообразная, сложная, подчас трагическая и большей частью прозаически-негероическая (ведь такова человеческая жизнь), а ее идеализированные образы – воспоминания, дающие счастливое забвение. В последнее десятилетие главное символическое убежище мы обрели в советском прошлом. Теперь зоной побега от сложностей настоящего, неопределенности перспектив и вопросов, которые ставит перед нами история, становится и Первая мировая война. На наших глазах происходит ее глоризация (прославление, воспевание). В связи с ней раздувается пафос исторической обделенности России: она всем пожертвовала и все потеряла, плоды ее победы присвоены. Через риторику и символику жертвы/жертвенности романтизируются и война, и страна.

Такие интерпретации «забытой» войны позволяют позитивным образом представить в национальной памяти «начала» нынешней России. Ведь именно там, в войне/революции/гражданской, – истоки современного Российского государства; из них, повторю, «вышли» современное общество, современный человек. В Первой мировой героически сражались и будущие красные, и будущие белые: и георгиевский кавалер С.М. Буденный, и генералы Алексеев, Деникин, герои Дикой дивизии и проч. Если тянуть отсюда линию героической преемственности, то «мы» (символическое единство – «нация») можем ассоциировать себя не с пораженцами-ленинцами, разрушающей и разделяющей революционной стихией, а с героями – защитниками Отечества. Тогда революции и Гражданская война предстают как роковая случайность, историческая ошибка, но и как преступление: ведь развалилась Россия. Однако очень скоро и преступников («заводчиков» – партию революционеров) наказали, и ошибку исправили. Страна возродилась: государственнический инстинкт власти и народа заставил их вспомнить многое из того, от чего они отреклись в 1917 г. Символ этого возрождения, – конечно же, эффективный государственник И.В. Сталин.

По существу, в связи с Первой мировой происходит подмена одной истории (той, что действительно случилась и катком прошла по стране, по жизням и судьбам миллионов людей) другой – «изобретенной», «улучшенной». Такие игры с прошлым суть продолжение (в новых исторических условиях) советской «политики памяти». Там история была лишь материалом для конструирования государственной идентичности и режимной легитимности. Самостоятельного значения она не имела. В результате «переработки» прошлое советского человека было искажено настолько, что до сих пор невозможно понять, каким в действительности оно было. Однако нас, его наследников по прямой, это не пугает. Мы продолжаем идти тем же путем.

Модернизация по-русски: опыт первой мировой войны

В.П. БУЛДАКОВ

Обычно под модернизацией понимают достижение высокой эффективности экономики за счет технологических инноваций. Иногда даже сводят ее к финансовой расторопности государства (см.: 70). Строго говоря, такое понимание прогресса применимо лишь к странам с естественно сформировавшейся рыночной экономикой. Во всех других случаях имплантация технологий возможна лишь постольку, поскольку она не будет отторгаться традиционалистской средой.

Применительно к России модернизация в узком смысле слова имеет заведомо ограниченные перспективы. Связано это, в первую очередь, с тем, что государство привыкло само задавать характер экономического развития, понимая его в мобилизационной, а не в модернизационной парадигме. Обычно этот момент «теоретиками» российской модернизации не учитывается. Поэтому одни авторы полагают, что модернизация осуществлялась, осуществляется и должна осуществляться именно государством – никто не должен ему мешать. Другие, напротив, считают, что государство – главное препятствие на пути всякого прогресса. Третьи поочередно кивают то на «дурное» государство, то на «негодные» элиты, то на имманентную «нетехнологичность» России (17).

Для начала стоило бы выяснить, какое государство в какой период истории оптимально соответствует инновационному развитию? Какой характер может приобрести модернизация в России: эволюционный или революционный?

Последний вопрос не столь нелеп, как может показаться на первый взгляд. Революция вовсе не аналог российской «красной смуты», хотя Россия и остается весьма предрасположенной к явлениям такого рода. Революционный характер модернизации связан с революцией сознания, причем сознания не только элит, но и массы населения. Как ни парадоксально, «секрет» всякой модернизации заключается в способности стимулировать, отыскать, высвободить и направить инновационные импульсы внутри традиционализма. И здесь действительно решающую роль может сыграть государство – в той мере, в какой оно способно подняться над частными интересами.

Как заметил Ю. Хабермас, для процесса модернизации большое значение имеет «отделение государства от “гражданского общества”, т.е. функциональное обособление государственного аппарата» (75, c. 202). Поскольку российская патерналистская система исключала существование гражданского общества, «вовлечение другого» вроде бы облегчалось. Во времена Великих реформ государство получило соответствующий шанс. Но тогдашняя «модернизация» – по существу «полуреволюция» сверху, проведенная в обход традиционалистской массы населения, – со временем вызвала подлинно революционную реакцию снизу.

Итак, этот текст посвящен проблеме модернизации. Как известно, переход от традиционного хозяйствования к современной экономике требует модернизации – желательно наименее болезненной – всего жизненного уклада. Однако мы будем говорить о «модернизации» в узком смысле слова, поскольку в рассматриваемый в данном тексте период к ней подходили именно так. В прошлом Россия постоянно совершала мобилизационные, а отнюдь не модернизационные рывки вперед. Стоит посмотреть, как происходило обновление в условиях навязанной извне тотальной войны. Центральными для нас являются следующие вопросы: оказалась ли власть на высоте своей задачи? Что ей мешало (кроме нее самой)?

Для ответа на эти вопросы обратимся не к привычным «объективным» данным, а к субъективным представлениям людей о происходившем. Более чем достаточный материал для анализа дают данные перлюстраций, которыми регулярно подвергалось не только военное, но и гражданское население империи. К сожалению, документы такого рода (см.: ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265), «теоретиками» российской модернизации практически не использовались. Между тем очевидно, что модернизация невозможна без взаимопонимания и взаимодоверия «верхов» и «низов» – иначе могут думать только замшелые бюрократы. Свидетельства современников и позволяют понять, имели ли место такие взаимопонимание и взаимодействие в России 1914–1917 гг.

Война и прогресс: российские иллюзии

Во все времена войны подталкивали технический прогресс: инстинкт самосохранения заставлял людей совершенствовать орудия защиты. С помощью наращивания вооружений человек пытался подавить свои страхи. Кстати, с той же целью создаются релаксирующие образы прошлого – в России они всегда служат укреплению веры в существующую власть.

Сейчас высказывается мнение, что Россия была готова к Первой мировой войне и/или успела быстро мобилизовать ресурсы для ее победоносного завершения. Утверждается также, что пошатнувшаяся экономическая ситуация стабилизировалась в ходе войны. «До сих пор в нашей стране преобладают представления, будто Россия в основном терпела поражения, ее экономика развалилась, людские резервы иссякли, свирепствовал голод, а недееспособное самодержавие вело страну путем измены. Но все обстояло далеко не так, –замечает В.А. Никонов. – К моменту Февральской революции Россия была готова к успешному продолжению военных действий…» (63, с. 7). Получается, что российская экономика успешно модернизировалась еще до войны, и этим удалось в полной мере воспользоваться в военное время. Если допустить, что так это и было, выходит, что революцию подготовили безответственные «заговорщики» – начиная с членов императорской фамилии, кончая зловредными социалистами (47, с. 474–550). Более «здравая» точка зрения основывается на убеждении, что война помешала российской модернизации (12, с. 142).

Очевидно, что эти интерпретации опровергают господствовавшие ранее концепции: война обострила все внутренние противоречия России, что и привело к революции. При этом забывается, что лучшие российские умы не раз предупреждали о такой опасности. Дело в том, что и революция, и модернизация в России упорно воспринимаются с этатистских и сопутствующих им социально-иждивенческих позиций. Так было и в прошлом.

Сейчас немногие вспоминают о «странном» феномене начала ХХ в.: Первая мировая война во всей Европе была встречена с непомерными, поистине революционными надеждами. Возникло ощущение, что мир неожиданно стал «тесен»: на пути национального прогресса встал внешний «враг». Старые династические раздоры, территориальные претензии и геополитические вожделения приобрели новое качество. Война стала представляться революцией: казалось, что достаточно устранить всего одно (но главное – внешнее) препятствие, и всеобщий прогресс обеспечит новоявленный мировой гегемон.

Произошел тотальный разрыв массового сознания с реальностью. А такое состояние провокационно. Более того, этот разрыв, поразив сферу символического и сакрального, высвободил пространство для мировых утопий. Между прочим, Джон Гобсон, характеризуя свою книгу «Империализм» (1902), на которую постоянно ссылался В.И. Ленин, замечал: его исследование «определенно относится к области социальной патологии, и потому в нем не делается никаких попыток скрыть злокачественность недуга» (20, с. 17).

«Модернистские» грезы, прочно завладевшие умами европейских элит, в полной мере ощущались в России. Но здесь существовал еще один «враг прогресса» – самодержавие. Из ощущения двойного препятствия на пути в будущее и родилась идея мировой революции. Идейными предшественниками Ленина были Гобсон и другие мыслители, но его «пришествию» способствовало само состояние тогдашних умов.

Перед самой войной российский «геополитик» А.Е. Едрихин (сторонник союза с Германией) уверял: «Россия велика и могущественна. Моральные и материальные источники ее не имеют ничего равного себе в мире…». Этим для него определялись перспективы: если источники «будут организованы соответственно своей массе, – утверждал Едрихин, – у нас не будет причин опасаться наших соседей, ибо самый сильный – Германия великолепно понимает, что, если ее будущее зависит от ее флота, то существование последнего зависит от русской армии» (11, с. 185).

Можно обнаружить и более восторженные суждения – о будущем переделе мира по-российски. «Мы выковываем себе такое положение в человечестве, равного которому нет и не было, – писал 26 октября 1914 г. М. Алфераки из столицы кн. Б.А. Куракину в Орел. – Победоносная, возвеличенная, трезвая Россия, непочатый край сил духовных, материальных, бесконечного богатства с 100 000 000-м чисто русским населением… Мы можем и должны диктовать нашу волю… Теперь сама судьба дает нам в руки все козыри до креста на Св. Софии включительно. Неужели мы и теперь не соединим Петроград с Царьградом, стоя, как новый колосс Родосский, одной ногой на Финском заливе, а другой на Босфоре»228228
  Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 102. Оп. 265. Д. 998. Л. 1709.


[Закрыть].

Анализ настроений российских творческих элит также подтверждает, что подавляющее большинство общества встретило войну с оптимистическими надеждами. В обывательской среде сложилось мнение, что «сокрушение Германии – главное условие перехода к новой, счастливой жизни» (29, с. 6).

Показательно, что в наше время бездумно воспроизводятся «оптимистичные» прогнозы, звучавшие в начале Первой мировой войны. Это любование прошлым во многом носит эпигонский характер – подпитывается химерами «утраченных альтернатив». Современные «геополитики» находятся во власти ура-патриотических грез столетней давности. И это не случайно: ребяческая вера в могущество патерналистской власти периодически элиминирует чувство реальности. Но на множество «оптимистов» начала ХХ в. все же приходилось некоторое число реалистов, предупреждавших о сложностях модернизационного процесса в России.

Незадолго до войны А.В. Кривошеин в специальной записке для Министерства земледелия указывал, что предыдущее развитие России «едва не завершилось общим экономическим кризисом» начала ХХ в. «Если все останется в прежнем положении, – предупреждал министр, – то кризис этот неизбежен в более или менее близком будущем» (цит. по: 52, с. 349). Во властном окружении бытовали мнения, что «в последние пятьдесят лет перед войной Россия была тяжким хроником, хотя казалась здоровой и сильной»229229
  ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 533. Л. 91.


[Закрыть], а армия не готова к войне по причине «громадности и тяжеловесности бюрократической машины мирного времени»230230
  Там же. Л. 95–96.


[Закрыть]. Люди осведомленные замечали, что «накануне войны железнодорожное хозяйство развивалось слабо, дороги работали с большим напряжением», а с первых месяцев войны возникла «угроза в виде острого недостатка в топливе» (42, с. 173, 175).

Такие предупреждения быстро забываются. Но именно поэтому так важно понять, насколько объективно оценивали экономическое положение России накануне и в ходе войны ее современники, каково происхождение их взглядов.

Характерно мнение на этот счет И.Х. Озерова, известного экономиста, публициста, члена Государственного совета. Накануне войны (9 июня 1914 г.), выступая перед сенаторами при обсуждении бюджета, он заявил: «Наша промышленность… обставлена массами пут. У нас под влиянием этих пут совершается нередко промышленный маскарад… Русские предприятия конструируются не на русской территории.., а где-то в Берлине, во Франции или в Англии». Некоторые заявления Озерова звучат поразительно современно: чтобы открыть предприятие в России, требуется от шести месяцев до года – в результате «мы имеем массу русских предприятий, которые регистрируются за границей». Из-за засилья бюрократии иностранцы отказывались вести дела в России. В таких условиях, считал экономист, «развивать производительные силы страны просто невозможно»; «если мы не дадим свободы творчества русскому населению, то мы производительных сил у нас не разовьем» (51, с. 287, 290, 291). Сходные мысли высказывались и ранее. «Россия должна очистить Авгиевы конюшни бюрократизма», избавиться от взяточничества и административной волокиты», – писали еще в 1907 г. отнюдь не либеральные деятели (41, с. 3).

Нельзя сказать, чтобы такие оценки были уникальными. Все европейские народы жили перед войной с ощущением того, что необходимо преодолеть препятствия, мешающие успешному движению вперед. Отсюда миф об «освободительной» войне и надежды на мгновенное чудесное избавление от препятствий. Причины этого понятны. Демографический бум повлек за собой «омоложение» населения; прогресс технологий убеждал во «всесилии» человека – соответственно возросли «авантюристичность» и «безрассудность» социальной среды. Этими качествами особенно отличались численно выросшие элиты, чьи эмоции наэлектризовывали социальное пространство. Избежать мирового конфликта, сдобренного неоправданными надеждами, становилось все труднее.

Позднее некоторые неославянофилы доказывали, что война стала возможной вопреки «экономическому разуму народов» в силу своей «идейности» (последняя понималась как императив освобождения от «немецкого засилья») (см.: 48, с. 17). В действительности ситуацию определила не «идейность», а «избыточная» эмоциональность: перед европейскими правителями и элитами встал целый ряд вопросов, мирного решения которых они не находили. В свою очередь, спонтанные модернизационные процессы вызывали в традиционалистских массах целый спектр надежд на «чудо».

И.Х. Озеров, как и другие экономисты, считал, что война имеет экономически освободительный характер. Это соответствовало лозунгам, распространявшимся во всех воюющих странах: грядет война за свободу. Российские эпигоны этой идеи предполагали, что страна «очистится» войной, т.е. избавится от всевозможных врагов (в том числе и внутренних). Главным из этих внутренних врагов поначалу считался бюрократизм. Экономический «застой», по мнению Озерова, был связан с тем, что российская бюрократия, захваченная «психологией стабильности», ориентировалась на текущую конъюнктуру, а не на будущее. Промышленность поэтому не была приспособлена к работе в экстремальных обстоятельствах. Экономическая политика имела характер пассивно-охранительный. Победить в войне рассчитывали за счет запасов, накопленных в мирное время.

Озеров приводил впечатляющие примеры российских хозяйственных нелепостей. По его словам, больше половины российского экспорта в 1913 г. приходилось на Германию. «Мы своими деньгами питали германскую промышленность» и «тем самым давали деньги на вооружение Германии». Теперь, чтобы эмансипироваться от заграницы, указывал Озеров, предстоит акклиматизировать у себя многие производства (машиностроение, химическое производство и т.д.). Но дело было, по его мнению, не только в новых технологиях. «Надо сплотиться русскому обществу в целях экономического освобождения России, – настаивал Озеров. – Нам должно быть стыдно перед Богом и людьми, что мы, обладая такими естественными ресурсами, остаемся в кабале у других стран» (51, с. 326).

Ситуация действительно была противоестественной. Академик В.А. Вернадский в 1916 г. констатировал: из 61 полезного химического элемента в России добывалось только 31 – даже алюминий приходилось ввозить из-за границы, поскольку запасы бокситов в России не исследованы (13, с. 65). Стоит отметить, что Германия решила проблему бокситов, разрабатывая их залежи, обнаруженные в 1916 г. в Австро-Венгрии (5, с. 11).

В своих алармистских настроениях Озеров и Вернадский не были одиноки. Инженер-электрик Э.О. Бухгейм в большой книге «К экономическому освобождению России» писал, что в России царит «вакханалия импорта». Бухгейм указывал: «Урал на мировой рынок выбрасывает около 95% всей платины, которая… в сыром виде вывозится за границу, откуда нам и диктуют цены на очищенную уже платину – мы же в России обрабатываем едва 0,5% получаемой у нас платины». Приводил Бухгейм свидетельства специалистов, видевших в Германии «роскошно оборудованные фармакохимические заводы-дворцы, построенные, по заявлению самих немцев, наполовину на русские деньги» (10, с. 27). Начальник Главного артиллерийского управления (ГАУ) ген. А.А. Маниковский утверждал, что, поскольку на протяжении многих лет Германия обеспечивала Россию вооружениями, становление немецкой военной промышленности в значительной степени осуществлялось на pусские деньги (46, с. 237).

В.И. Вернадский полагал, что в российских условиях «огромная культурная созидательная работа» осуществлялась вопреки царизму, и русские ученые-естествоиспытатели стали «равными по силе» своим западным коллегам (цит. по: 15, с. 95, 131). Пытаясь заглянуть в будущее, он предрекал: война способна создать новую геополитическую ситуацию, решающее значение в которой приобретет соперничество между нациями не в сфере академических исследований, а в области использования собственных природных богатств и производительных сил. В январе 1915 г. Вернадский выступил с предложением о создании Комиссии по изучению естественных производительных сил страны – КЕПС. В феврале 1915 г. Академия наук была готова отказаться от «чистой» науки. Вернадский призывал к мобилизации ученых-естественников и даже гуманитариев по примеру инженеров, химиков, врачей и бактериологов, работавших на нужды обороны (5; 13).

Оригинальный рецепт освобождения от экономической зависимости от заграницы был у Бухгейма. Он предлагал «электрификацию страны и широко организованную кооперации» (10, с. 29). Как известно, этой идеей воспользовались большевики, воплотив её в план ГОЭЛРО.