Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Какая модернизация нужна России?6767
  Доклад на Ассамблее Совета по внешней и оборонной политике 17 апреля 2010 г.


[Закрыть]

А.Б. Зубов

Как нам соотносить себя с миром, как строить нашу внешнюю и оборонную политику, в каком направлении проводить и проводить ли вообще модернизацию жизненного уклада нынешней России? Я – историк, и чтобы найти ответы на эти вопросы, попробую подойти к ним исторически.

Начну с того, что цивилизационно и культурно Россия не какая-то особая евразийская или российская цивилизация, как любят у нас говорить, а периферия, отдаленная провинция западного мира. Этот тезис очень легко доказывается. Строй нашей государственной и культурной жизни выходит из догосударственного и бесписьменного состояния в конце Х в. после Рождества Христова. Он формируется Восточной Римской империей. Достаточно посмотреть круг чтения, стиль архитектуры и живописи, правовые установления.

Пришедшие из Константинополя христианство и строй жизни наложились на варварский народ, до того долгое время пребывавший в состоянии полной культурной деградации. Академик Борис Рыбаков при всем своем желании смог найти очень мало памятников дохристианского периода на пространствах Восточно-Европейской равнины. Русь – это не Греция, не Египет, не Римская империя с их богатейшим и многотысячелетним дохристианским культурным прошлым. Россия – это очень молодая культура, всецело индуцированная древней средиземноморской цивилизацией в ее христианизированном обличье. Именно поэтому и во временно́м, и в пространственном отношениях Россия – это отдаленная периферия западной цивилизации.

Начало истории – оторванность от культурного центра

Цивилизационные различия Восточного и Западного Средиземноморья в эпоху христианизации Руси были очень невелики и ощущались современниками не более чем сейчас – различия между Германией и Италией. Второй такой же периферийной зоной западной цивилизации является северо-запад Европы – Скандинавия. Чтобы оценить, как развивается Россия, надо иметь в истории референтную группу. И такой референтной группой может быть очень сходный по историческому генезису с Россией северо-запад Европы.

Когда-то, в далеком прошлом, в четвертом тысячелетии до Рождества Христова, на том пространстве, где сейчас находятся Россия и Северо-Западная Европа, обозначились два культурных центра доисторического континента. В районе степи и лесостепи между Вислой и Уралом, по мнению большинства ученых, зародился индоевропейский культурный центр, из которого индоевропейцы двинулись в конце III тысячелетия по всем направлениям, кроме, понятно, северного, и постепенно достигли Синьцзяна на востоке, Пенджаба – на юго-востоке, Атлантики – на западе, берегов Средиземного моря – на юго-западе. Не забудем, что и Греция, и Рим, и Армения – это индоевропейские сообщества. Будущие же славяне и балты остались на своих исконных местах обитания – на Восточно-Европейской равнине. А северо-запад Европы (юг Скандинавии, Британские острова, Бретань) – это мегалитическая цивилизация, распространившаяся в III–II тысячелетиях до Рождества Христова до Египта и Сирии.

Но со II тысячелетия до Рождества Христова происходит все большее одичание и в том и в другом древних центрах, а центр культуры утверждается в районе Средиземного моря – Египет, потом Крит, Греция, этрусская Италия. Вспомнить эту глубокую древность нам важно, чтобы не испытывать комплекс неполноценности. Мы, так сказать, дети хороших родителей, без которых нынешний культурный мир был бы немыслим, но по ряду причин мы отбились от рук, одичали и пребывали в одичании, в культурно деградировавшем состоянии за пределами цивилизации около двух тысячелетий. За эти два тысячелетия средиземноморский мир проделал огромный путь культурного развития, а германцы Скандинавии, славяне и балты Восточно-Европейской равнины деградировали, по всей видимости, даже в сравнении со своим древним состоянием времен индоарийской общности. Но вторичная аккультурация в лоне той же цивилизации всегда проходит легче прививки иной цивилизации. Второе, как правило, вообще плохо получается.

И Россия, и Северо-Западная Европа вновь включаются в единое культурное поле Запада только в конце I тысячелетия после Рождества Христова с христианизацией, причем совершенно одновременно. Скандинавия и Русь крещены в конце Х в.: в 988 г. князь Владимир крестит Русь, в 993–995 гг. его близкий родственник конунг Олав Триггвесон, погостив у Владимира, – Норвегию.

Скандинавия приняла через Рим западную форму единого тогда православного христианства, а Русь через Константинополь – восточную. Но форма христианства – вопреки тому, что думал Петр Яковлевич Чаадаев – на самом деле ничего не значит для цивилизационного развития этих двух регионов. Да и церковь фактически оставалась единой, как признают практически все историки, даже не до 1054, а до 1204 г., т.е. до разгрома крестоносцами Константинополя. Православная Византия находилась в активном взаимодействии с Европой и даже лидировала в нем и технологически, и интеллектуально до дученто, т.е. до XIII в., а во многих аспектах и до триченто. Вспомним схоластические споры IX–X вв. вокруг Ареопагитик, исихастские споры XI–XIV вв., породившие готику на западе и паламитское богословие на востоке Европы, – они были общими для всего христианского мира. Сама по себе византийская или римская версии православия тогда мало что значили для культурной матрицы. Значимы они были для каких-то отдельных ее аспектов, но не для уровня модернизированности. Константинополь и Фессалоники в XIV в. были не менее «современны», чем Рим или Париж, и прекрасно понимали друг друга на всех уровнях – от богословия до военного искусства, ибо все они были центрами единой средиземноморской цивилизации.

Для периферии же главным является не различие в деталях культуры, а интенсивность общения с культурным центром. Это очень важный тезис. Не тип культуры, а интенсивность общения. Интенсивное общение Скандинавии с западным культурным центром, т.е. со Средиземноморьем и шире – с пространством древней Римской империи, не прекращалось никогда после ее включения в цивилизованное пространство. Вместе с католическим миром происходила христианизация Скандинавии, потом Скандинавия переходит к лютеранству, как и вся Северная Европа. С запаздыванием в 40–80 лет в Скандинавии утверждаются все те же явления, что и в расположенных южнее западных культурных центрах, – университетское образование, готическое искусство и богословие, городское самоуправление. С Реформации, с XVI в., отставание исчезает вовсе. В Норвегии и Швеции крестьянство сохранило личную свободу и в большой степени – собственную землю. В Норвегии помещичье землевладение было ничтожно, в Швеции, где с середины XVI по середину XVII в. дворянское землевладение увеличилось с 22 до 60% обрабатываемых земель, «редукция» собственности по закону 1655 г. вернула крестьянам и горожанам часть отнятых у них угодий и к 1700 г. за помещиками оставалось не более трети земель. Гражданская же свобода у шведского «четвертого сословия» не отчуждалась никогда, а его обязанности к государству и помещикам были четко определены королевским законом и не могли превышаться.

В России все иначе. Монгольское нашествие, 1237–1240 гг., не нанесло непоправимого удара и не отсекло Русь так, как отсекло Византию турецкое завоевание, завершившееся в 1453 г. Дело в том, что Русь оставалась, во-первых, вассальной, а не полностью завоеванной. Во-вторых, наиболее вестернизированная Северо-Западная Русь (Псков, Новгород) и в меньшей степени вестернизированные, но тоже ориентированные на Запад Полоцкое и Турово-Пинское княжества вообще не были завоеваны. Они платили дань монголам, но не более того. XIV в. стал временем весьма интенсивного общения Руси с культурными центрами Запада, а западная часть Руси была просто отвоевана у татар литовско-русскими силами во второй половине столетия (победа Ольгерда над ордынским войском у Синих Вод в 1363 г.) и ее связь с западным культурным центром через Польшу и Венгрию полностью восстанавливается. Преподобный Сергий Радонежский интеллектуально на равных вел беседу с болгарином митрополитом Киприаном и греком патриархом Филофеем Коккином, а те, в свою очередь, с итальянскими богословами. Творения Григория Паламы почти немедленно переводились на славянский, да и греческим языком русские книжники тогда владели неплохо. Единое культурное поле сохранялось, но, как и раньше, в системе «центр – периферия». Греческий иконописец Феофан учит русского гения – Андрея Рублева и в результате появляется живопись своеобразная, но и вполне равная по совершенству исполнения лучшим творениям европейского триченто – отставание на 50– 80 лет в сравнении с главными культурными центрами Европы было тогда и для Руси обычным.

На самом деле драматическое отсечение Московской Руси произошло в 1448 г., это – самопровозглашенная автокефалия, когда Русская церковь отказалась принимать своих митрополитов из Константинополя, и особенно в 1459 г., когда московские епископы по настоянию митрополита Ионы поклялись хранить от всех независимой, как высшую ценность, «Святую Московскую Церковь». С тех пор примерно на 120–150 лет всякое общение со всем миром для Руси прекращается. Греки будут рассматривать Московскую церковь как раскольническую, схизматическую, самопровозглашенную. Католический мир не признает ее тем более. Завоевание Иваном III Новгорода и разгром его внуком Иваном Грозным Новгорода и Пскова полностью запечатали эти ворота в Европу и искоренили европеизированную северорусскую культуру.

Драматическое 150-летие (с середины XV в. и до конца XVI в.) и стало для Руси периодом максимальной стагнации, остановки развития. За этот период Запад делает колоссальный культурный рывок. Ведь это – эпоха Ренессанса, научной революции. Это Уильям Оккам и Майстер Экхарт, Эразм и Лютер, Микеланджело и Леонардо, Коперник и Кеплер, Галилей и Фрэнсис Бэкон. Запад за XV–XVI вв. осваивает огромный пласт культуры, математики, механики, философии, медицины, а Россия остается почти вне этого процесса, все больше и больше отстает, отрубленная волей своих правителей, и светских, и церковных, от культурных центров. То, что в Париже, Риме, Оксфорде, – естественный результат интеллектуального развития, в Москве – чудо-диковинки, вроде как сейчас – нанотехнологии.

В результате, когда в XVI в. в Европе обсуждали проблему свободы воли (помните – дискуссии Лютера и Эразма), в России размышляли, как ходить вокруг аналоя с Евангелием – по солнцу или против солнца, двоить или троить аллилуйю. В качестве компенсации полной отрубленности от всего мира, при Василии III выдвигаются всем известные концепции Москвы – Третьего Рима, «Сказание о Мономаховом венце», «О Белом клобуке» и прочий бред, который был осужден Московским собором 1667– 1668 гг. как измышления, сделанные «от ветра головы своея». К тому времени наша референтная группа, Скандинавия, стала вполне органичной частью западного мира – не лидером, но и не чужаком. Рене Декарт чувствовал себя равно естественно и во Франции, и в Голландии, и в Швеции в XVII в., несмотря на все исповедные отличия этих стран. Немецкие же гости в Москве чувствовали себя совсем иначе, а несчастному выпускнику Падуанского университета православному Михаилу Триволису (известному на Руси как Максим Грек) пришлось долгие годы провести в казематах подмосковных монастырей за попытку поднять интеллектуальный дискурс Москвы на приемлемый для ренессансного человека уровень.

Имитационная модернизация – противостояние элит и народа

Поэтому модернизация XVII в. проходит уже в основном или через Украину, единственную часть Руси, которая осталась открытой Западу, поскольку она была включена в Польшу, или непосредственно через немецкую Лефортову слободу. Но эта модернизация носит отчетливо имитационный характер, потому что русская модернизация – не следствие развития сознания людей, как в старой Европе, а результат простого заимствования некоторых технических новаций, военных, политических и т.д. Царь Петр Алексеевич сбрил своим боярам бороды и одел их как кукол в европейские камзолы, но европейцами от этого они, понятно, не стали, да и стать не могли. Понадобились немцы, и они в изобилии приглашаются в Россию или включаются в нее вместе с Остзейским краем. Одними ряжеными русскими боярами обойтись наши модернизаторы не смогли. Имитационная модернизация, безусловно, негативный момент. Она создает видимость культуры, но не культуру, подобно костюмам от Корнеллиани у нынешних московских чиновников.

Я не буду подробно говорить об альтернативе петровской модернизации, которая наметилась в конце XVII в. Это – план реформ, намеченных царевной Софьей и Василием Голицыным, последовательных медленных реформ, направленных на сущностную модернизацию. Важно то, что Софью победил Петр – царевну заточили, князя Василия сослали в Каргополь. Суть реформ Петра – это не прорубленное окно в Европу. В Европу была прорублена щель, через которую смогла войти лишь дворянская элита, да и то в системе имитационной модернизации. А 95% общества оказались полностью отрезанными от модернизационных процессов. Для подавляющего большинства русских людей был закрыт путь к какому бы то ни было образованию, тем более – к европейскому, к любым гражданским свободам. Они не только оставались в XVI столетии. Фактически им было возбранено становиться иными. Указы Петра 1711 и 1719 гг. по существу превратили в рабов большую часть населения России, причем без надежды на какую-либо аккультурацию. Это был очень примечательный и значимый для нас момент, когда модернизация элиты происходила за счет одичания и ограбления основной массы народа. И в итоге, как много раз писал мой старый друг и коллега Юрий Сергеевич Пивоваров, сложились две субкультуры: субкультура вестернизированная и модернизированная, даже по-русски говорить разучившаяся, но тончайшая – не более 2–3% русских людей, и субкультура массовая, все более дичавших в сравнении с европейским простонародьем мужиков, «законсервированных» в эпоху Стоглава.

Западноевропейский абсолютизм в XVIII в. провозгласил: «Править без народа, но для народа». К концу 1700-х годов почти все население Пруссии, Франции, Австрии, Англии, Швеции было грамотным. Повсюду действовало местное самоуправление, крепостное право в среде государствообразующего этноса исчезло или сохранилось в совершенно символических формах (недельной в течение года отработки в пользу сеньора). В России с царствования Елизаветы Петровны крестьян перестали приводить к присяге – гражданами они не считались, собственности у них не было, права на свободный брак – тоже, грамоте их не учили, подавать на своих хозяев в суды не имели права. Это были единоверные дворянам, единокровные им рабы. Об их модернизации не было и речи. Русский абсолютизм был правлением без народа и не для народа, а для тончайшего слоя элиты за счет народа.

Фактически только после освобождения крепостных, с великих реформ 1860-х годов и открытия России вновь полностью Западу – именно всей страны, а не только тонкого элитного слоя – начинается новая модернизация. И всем известно, насколько быстрой и мощной она была. За 50– 60 лет этой модернизации, особенно за последнее 20-летие царской России, произошел невероятный экономический и культурный рывок. Появился сущностно модернизированный слой общества, к которому относятся и славянофилы, и западники, и Пирогов и Менделеев, и Чайковский и Лев Толстой, и Ключевский и Сикорский. Но из-за того, что у этой модернизации были больные во многом корни, эта модернизация в итоге закончилась не современной европейской Россией, как об этом мечтал Петр Столыпин, а большевистским кошмаром. Сущностно модернизированный слой русского народа достиг к Первой мировой войне 10–15% населения, но дикая масса большинства, замученная непонятной для нее войной и взъяренная большевиками, захлестнула и смыла новую Россию в пятилетней Гражданской войне, которая фактически и была войной двух субкультур.

Тупики имитационной модернизации – есть ли шанс?

После короткого открытия времени нэпа с 1929 г. Россия вновь закрывается полностью. При этом уже уничтожен в красном терроре или будет уничтожен в последующие десять лет тонкий слой сущностно модернизированного русского общества или эти люди были изгнаны из России. Ведь тот миллион – полтора миллиона граждан, которые покинули страну до Второй мировой войны, – в основном лучшая, наиболее модернизированная, самая культурная часть русского общества.

Итак, мы вновь были обречены на все большее отставание. Сталинская модернизация была во многом опять же имитационной в технической и военной сферах. И мнение, что советская Россия была новой великой цивилизацией и силой, во многом, по моему убеждению, ошибочно. Ошибочно потому, что пока еще существовали старые дореволюционные кадры и их ученики – в основном до конца Второй мировой войны, до ждановщины и лысенковщины, – еще происходили какие-то новые исследования. Но в тех областях, в которых никаких заделов до революции не было, – например, те же генетика, кибернетика – отставать стали с самого начала. И в итоге СССР в 50–70-е годы приходилось самым грубым образом воровать технические новинки на Западе. Без Пенемюнде, без Бруно Понтекорво возникла бы наша ядерная и ракетная мощь? Так и не осуществив модернизацию сущностную, мы вновь вернулись к модернизации имитационной. Швеция и Норвегия 1980-х годов и СССР эпохи позднего застоя – вот результат тысячелетней модернизационной гонки двух периферийных европейских регионов. Победитель очевиден.

Наконец, открытие России миру в 1990 г., снятие тоталитарного пресса, конечно, вызвали хаос и как результат деградацию общества даже в сравнении с советскими временами. Это понятно. Но этот период проходит. Мы все видим, как сейчас общество стабилизируется, меняется в отношении ценностей. Оно открыто Западу. Интернет, поездки и жизнь на Западе делают свою дело. Особенно меняется молодежь – те, кто завтра станет у руля русской жизни. Россия вновь начинает чувствовать себя частью большой цивилизации. В этой ситуации любые разговоры о создании автаркичной политической модели, об ориентации не на Запад, который является культурной основой России, а, скажем, на страны Дальнего Востока, мусульманский мир как главный источник культурного общения или на самое себя – безответственны, неразумны и опасны. Сегодня любая попытка оградить Россию, построить новую стену между нею и Западом, как при Павле или Иване III, означает четвертую стагнацию, которую, скорее всего, страна не перенесет. Нынешнее, исключительно быстрое развитие мировой науки и технологии делает самоизоляцию особенно губительной, а покупка современного знания за нефть, т.е. новый виток имитационной модернизации, лечит наше общество не более, чем впрыскивание морфия лечит онкологического больного.

Сущностная модернизация ныне – это трудный, долгий и требующий огромного политического искусства процесс. Он совершенно не обещает, что мы вскоре станем великой державой, тем более – сверхдержавой. Но такая модернизация дает нам шанс вернуться в компанию цивилизационно сродных нам обществ и сообща с иными народами, которым мы культурно близки испокон веков, встречать общие вызовы и решать общие проблемы.

Я думаю, что после всего того, что мы пережили, у нас есть шанс или стать, пусть не великой, но все же западной страной, с развитым и ответственным гражданским обществом, или, отгородившись от Запада, попытаться в какой уж раз создать на путях имитационной модернизации мощное государство, но со стремительно дичающим народом, порабощенным безнравственной элитой – колосса на глиняных ногах, рано или поздно обреченного обрушению. Из этой альтернативы, на мой взгляд, есть только один выход – открыть себя Западу, примириться с тем, что сейчас мы не можем быть первыми (слишком много лучших жизней унес у нас ХХ в.), и на тех ролях, какие мы еще можем заслужить, войти в концерт западных держав. Другого пути, достойного нашего многострадального народа, у России как не было, так и нет.

Проблемы российского развития в контексте структурных изменений миропорядка
(Конец XIX – начало XXI в.)

В.В. Лапкин

Контекстное введение

По-видимому, многим отечественным исследователям включенность в исследовательскую повестку россиеведения имманентна. Просто в какой-то момент осознаешь, что прежде, оказывается, все время «говорил прозой…» Тем не менее российская история ХХ в. остается для изучающих ее своеобразным камнем преткновения. Изобилие фактов сочетается здесь с крайним дефицитом понимания произошедшего. Особенно это касается теоретического осмысления и встраивания в целостную понятийную систему всего комплекса исторических предпосылок, исторического содержания и исторических последствий того «невиданного в истории человечества эксперимента», который «в ХХ в. Россия осуществила над собой и некоторыми сопредельными странами…» (4, с. 9).

Вместе с тем уже в первом выпуске «Трудов по россиеведению», изданном Центром россиеведения ИНИОН РАН в 2009 г., ясно обозначились основные направления перспективных исследовательских усилий в рамках данной предметной области: 1) переосмысление – с учетом российского опыта – проблемы модернизации обществ незападного цивилизационного ареала; 2) более глубокий анализ феномена социально-политических изменений, в том числе и революционных; 3) преодоление неадекватности методологических подходов к исследованию социальной эволюции; 4) системное понимание эволюционно-исторического процесса и, в частности, прояснение места и значения советского периода в российской истории (см.: 4).

Хотелось бы тем не менее сделать акцент еще на одном важном обстоятельстве – опасности сужения собственной исследовательской оптики. Проблемы российского развития, по глубокому убеждению автора, невозможно рассматривать, ограничиваясь «страновым» приближением, упуская из виду контекст цивилизационного, геополитического и мирсистемного (мироэкономического)6868
  В последнем случае точнее было бы говорить о включенности Руси – Московии – России в те или иные окружающие ее на конкретном историческом этапе миры-экономики. Терминология мир-системного анализа (см., напр.: 2) представляется нам применительно к данному случаю наиболее адекватной.


[Закрыть] окружения Руси – Московии – России, изначально и до настоящего времени остающийся принципиально важным фактором ее исторического движения. К тому же более пристальное внимание к происходящим на наших глазах глубоким структурным изменениям миропорядка может предоставить новые неожиданные возможности понимания драматических коллизий отечественной истории. Равно как и выявить средства разрешения фундаментальной проблемы российского развития: преодоления институциональной инерции властесобственности, размывания ее аномально устойчивых синкретичных структур, замещения их сложноорганизованными, дифференцированными структурами современного общества.

Методологическое введение

Рассмотрение общественно-политического развития в период, обозначенный в заголовке статьи, необходимо предполагает обращение к проблематике модернизации. Исторически процессы модернизации зафиксированы задолго до зарождения институциональной демократии и становления современных демократических политических режимов. Тем самым значительную часть пути модернизации мир прошел, направляемый авторитарными методами (см., напр., эпоху меркантилизма). Тем не менее представление об авторитарной модернизации возникло как контрастно противостоящее модернизации, осуществляемой в условиях демократического политического режима. Очевидно, что задачи, решаемые этими исторически и содержательно различными способами модернизации, также существенно разнятся. Проблема заключается скорее в том, что наличие консолидированной демократии характеризует политии, как правило, уже реализовавшие все основные задачи модернизации и стоящие перед вызовами так называемого постсовременного развития. Тогда как модернизирующиеся страны сплошь и рядом еще только решают задачи демократизации, – либо уже обладая некоторыми формальными признаками институциональной демократии, либо пытаясь с большим или меньшим успехом культивировать зачатки демократических институтов в условиях авторитарного правления.

Иными словами, изначально отсутствующие условия «демократической» модернизации (культурные, институциональные и т.д.) формируются – по необходимости – с использованием авторитарных практик и инструментов. Безусловно, есть определенное противоречие в том, что «современные» формы создаются «несовременными» средствами. Однако, как всякое реальное противоречие, оно выявляет двойственность модернизационных процессов: тенденции разрушения старых социокультурных и институциональных основ общества и одновременного созидания новых. Причем, две эти ключевые задачи распределены в ходе модернизации между двумя разными социальными субъектами. Разрушительная работа производится, как правило, «просвещенным авторитаризмом», выполняющим роль своего рода «фермента», разлагающего институты, практики и культуру традиционного общества. Для «созидательной работы» требуется согласованное действие целого ряда социальных субъектов, причем ключевым фактором, обеспечивающим такую согласованность, до настоящего времени остается их ориентированность на западноевропейский «идеальный тип» модерна.

В аспекте этого базового «функционального разделения» ситуация с российской модернизацией, охватывающей гигантский исторический период (начало которого, с известными оговорками, можно обозначить временем реформ В.В.Голицына и Петра I) и демонстрирующей высокую структурную сложность, предстает в новом, может быть, неожиданном свете. В силу исторически сложившегося в России практически абсолютного доминирования власти (государства) над обществом (структурами социальной самоорганизации) сложилась практика устойчивого отчуждения ресурсов развития (прежде всего – политических и экономических) от общества – государству. Столкновение такой социальной системы с модернизационными вызовами порождает характерное временно́е «расщепление» двуединой задачи модернизации. На первоначальном этапе усилия концентрируются преимущественно на «разрушительной работе», и здесь «успехи модернизации» усиливают стоящую над обществом власть (так называемое самодержавие). При этом общество «чахнет», потенциал и ресурсы социальной самоорганизации сокращаются. Когда же дисбаланс между процессами разложения старого и созидания нового достигает критической (для дальнейшей реализации модернизационного проекта в целом) величины, актуализируется проблема субъекта модернизации, а вместе с тем проблема формирования условий перехода ко второму временно́му этапу модернизации.

Во избежание недоразумений отметим, что использование терминологии модернизация/демодернизация применительно к российскому развитию последнего столетия неизбежно сопряжено с тем, что эти термины нагружаются некоторыми дополнительными, порой не свойственными им смыслами, а вместе с тем утрачивают другие, традиционно им присущие. Речь даже не столько о том, что большую часть этого периода Россия прошла, акцентируя свои усилия исключительно на индустриальных аспектах модернизации (форсируя урбанизацию и ликвидацию традиционных аграрных укладов, развивая крупную промышленность и необходимую ей социальную инфраструктуру и т.п.) и при этом гораздо меньше внимания обращая на социально-политические и ценностно-культурные аспекты модернизации, а порою даже непосредственно разрушая некоторые ее фундаментальные предпосылки в этих важнейших сферах общественной жизни. Речь о том, что основной особенностью этой форсированной модернизации является последовательная реализация альтернативной господствующей в мире стратегии политического и социально-экономического развития.

Предваряя последующее изложение, обратим внимание на одну весьма характерную особенность этой стратегии. На этапе советского социально-политического эксперимента власть, продвигаясь в решении задач модернизации, вынуждена была от разрушения «старого общественного строя» (в целом практически полностью искорененного в 1930–1950-е годы) переходить к решению второй ключевой задачи и для этого начать «создавать общество». Результатом стала, как известно, «новая общность – советский народ», со всеми присущими ей специфическими особенностями, в числе которых, кроме прочего, неспособность к самовоспроизведению в отсутствие породившего ее «советского государства». Только крах этих попыток власти выстроить под себя «потемкинскую деревню модернизированного общества» открыл для страны возможность увидеть реальную проблему модернизации во всей ее сложности и полноте. К сожалению, эффект положительной обратной связи (усиление власти ↔ разрушение традиционных социальных укладов) сыграл с Россией злую шутку, заметно ускорив ее движение в XVIII–XIX вв., но резко затормозив его в XX в., особенно к его концу. Проблема преодоления дисбалансов развития и мобилизации общественных сил со всею остротой возникла перед Россией в последние годы только после того, как самой власти стала очевидна ее неспособность в одиночку решить вторую ключевую задачу модернизации, задачу создания институциональных скреп современного общества. Именно в этой ситуации происходит сегодня резкая актуализация проблемы качественного обновления национального проекта модернизации.

Проблематизирующее введение

«Долгий ХХ век» (если воспользоваться аналогией с известной метафорой Ф.Броделя, подхваченной и развитой И. Валлерстайном и Дж. Арриги; см.: 1, 10, 11, 12) для России еще продолжается. Характерная для него «повестка дня», воспринятая и в целом успешно реализованная всеми вступившими в него в свое время «великими державами» (и даже условными претендентами на эту роль, к примеру, Японией), для России во многих важнейших ее пунктах и сегодня все еще сохраняет актуальность насущной, но чрезвычайно трудноразрешимой задачи. Таковы, например, проблемы формирования социального государства и рациональной государственной администрации, пронизывающей и консолидирующей общество рыночной инфраструктуры и эффективных универсальных правовых оснований частной собственности, профсоюзного движения и реальной профессиональной солидарности, полноценных политической конкуренции и политического представительства, и т.д., и т.п.

Иными словами, повестка дня глобального масштаба модернизационных процессов ХХ в. Россией не то, чтобы безоговорочно провалена, но поразительным образом перекроена на свой лад. Так что в итоге, достигнув к 1970-м годам по отдельным позициям практически паритета с мировым лидером, Россия (СССР) по ряду других утратила даже то, чем обладала на момент вступления в век двадцатый. Именно эти «лакуны», эти фундаментальные изъяны («каверны») в российском проекте модернизации ей и пришлось судорожно и «впопыхах» (вновь по принципу «лес рубят…») заполнять в ходе так называемых реформ конца 1980–1990-х годов. Этот процесс «латания дыр» во многом продолжается и поныне.