Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

В целом же отношение автора к коллективному герою антропологически преломленной истории выглядит амбивалентным. С одной стороны, как мы только что видели, за социальной средой признается творческий потенциал, воздействующий на исторический процесс, и, при всей скептичности оценки синергетических возможностей современников, отмечается, что их потенциал еще не иссяк (с. 202). С другой стороны, назвать такой антропологизм оптимистичным трудно. Автор подчеркивает: «…людская масса стала более эгоистичной, а не демократичной» (с. 152), – и это абсолютно верно; нынешнее поколение россиян «уже» развращено «бездумным потребительством и обессмысленным образованием» (с. 204).

Но в последнем случае склонность к генерализациям не представляется оправданной. Я вижу здесь преувеличенное сближение «низов» и «верхов», проявляющееся и в следующей мысли автора: если в прошлом социокультурный раскол общества был очевиден, став традиционным, то сейчас о нем говорить преждевременно, ибо «в верхах представлен разжиженный вариант культуры низов» (с. 159). Это не очень согласуется с тезисом о том, что «в настоящее время в России народ, mass media и власть фактически существуют в разных пространственных, временных и социальных измерениях – отсутствует даже призрак пресловутого духовного единства общества» (с. 203). Следовало бы, на мой взгляд, акцентировать другое, а именно что в отсутствие духовных ориентиров как раз масскульт, а то и примитивнейшая попса, правят бал в сегодняшней России, и устроителем бала, как всегда и всюду, выступает элита, но при этом децильный коэффициент (корреляция доходов 10% самых богатых и самых бедных граждан) у нас, по официальным данным, превышает 17 раз, по неофициальным – 25, а в Москве он равен 40. Какое у двух третей населения страны, особенно в провинции, «бездумное потребительство»? Если это не раскол, а всякий социальный раскол предусматривает разные и культурные, и потребительские возможности, то есть ли вообще расколы в современном мире? (Для сравнения: упомянутый коэффициент в развитых странах колеблется между величинами 7–10.)

Внешний ракурс познания России в книге не занимает много места. Совершенно справедливо заявляя, что исследователям стоило бы отказаться от превращения антиномии «Россия–Запад» в парадигму исторического познания России, ибо «этот дискурс эмоционально ущербен и онтологически уязвим – за ним скрывается что-то похожее на чувство исторической неполноценности» (с. 15), автор вместе с тем не избегает соблазна сравнить нашу страну с Западом, высветив именно ее «неполноценность». Так, рассматривая социально дисциплинирующую роль государственного насилия в мире, он отмечает, что в Европе государству в огромной степени помогала инквизиция, а в России церковь «самоустранилась» от этого и власть стала прибегать скорее к «параноидальному», чем планомерному, насилию, воспитав тем самым «боязливых холопов», а не «законопослушных и знающих свои права граждан» (с. 64). Да ведь если бы инквизиция сохранилась в Европе и в течение всего Нового времени (а ее действия также были параноидальными), европейцы скорее всего стали бы такими же боязливыми перед любой властью, как и масса россиян. Дисциплинирующее насилие влечет позитивный эффект только тогда, когда опирается на понятные законы в государстве, где граждане (подданные) не зависят целиком или почти целиком от власти, которая сама и принимает удобные для себя законы. Собственно, вся книга В.П. Булдакова о том, что популяция бездумно «творила» власть, а власть «творила» холопскую массу с соответствующей психологией. Почему в Европе было иначе – предмет отдельного безграничного разговора о десятках различных факторов, но то, что ключевую роль здесь сыграло появление новых социальных слоев – сначала свободного крестьянства, а затем городской буржуазии, на столетия раньше, чем в России, – неоспоримо.

Тем, однако, и хороша книга, что предлагает нетривиальные подходы, ставит новые и корректирует старые вопросы, подвигая исследователей на переосмысление принятых канонов. Потому что еще важнее познания прошлого – изучение настоящего и предвидение будущего. Вот только хоть и важнее, а вторичнее, так как, не познав прошлого, не поймешь настоящего и будущего. Я должен извиниться перед читателем за этот трюизм, но он вытекает из прочтения книги не как абстрактный вывод, а конкретный императив.

Ждет ли Россию очередная смута? Автор книги не пифийствует, рецензенту это тем более не подобает. Автор считает, что абсурдная процедура государственного управления в нынешней России, когда номенклатурные, уже принятые решения затем легитимируются всеобщим голосованием «за», чревата кризисной ситуацией (с. 106). Соглашаясь с этим, рецензент пояснил бы, что за семь десятилетий советской власти данная процедура превратилась в привычный модус вивенди и, с одной стороны, помогала власти править, а с другой стороны, притупила восприятие назревающей кризисности как у нее самой, так и у народа. Нужно ли ждать еще 70 лет, чтобы прервать роковую цепочку причин и следствий и сделать то, к чему призывает Владимир Булдаков в эпилоге, – изменить самих себя? Это вопрос и к власти, и к народу.

Ю.И. Игрицкий

Русская система: Публицистическая мозаика

В прошлом – сталинизм, сейчас – сталиномания. Что дальше?148148
  Печатается по изд.: НГ–политика. – М., 2010. – 19 января. – С. 14. Александр Сергеевич Ципко – доктор философских наук, главный научный сотрудник Института экономики РАН.


[Закрыть]

А. Ципко

На моей памяти наша страна всего два раза проникалась всеобщим вниманием к 21 декабря, к дню рождения Сталина. Первый – когда в далеком, очень далеком 1949 г. СССР широко и с размахом праздновал 70-летие своего вождя. Я хорошо помню, как тогда – послевоенным декабрьским днем – нас, первоклашек, привели в плохо отапливаемый спортивный зал школы, где должен был проходить митинг, посвященный дню рождения генералиссимуса всех народов.

Не жалея, плачем

И снова – спустя 60 лет – в декабре 2009 г. вся страна, новая, якобы демократическая Россия, все каналы телевидения, все газеты независимо от своей идейной и политической направленности сочли не только возможным, но и необходимым в связи со сталинским 130-летним юбилеем включиться во все более расширяющуюся дискуссию о его месте и роли в истории страны. И неважно, что в одних юбилейных статьях делался акцент на «выдающихся менеджерских способностях» Сталина, а в других – на сталинских методах модернизации, способах ведения войны и их разрушительных последствиях.

Важно, что сейчас произошло то, что было немыслимо ни во времена Хрущева, ни во времена Брежнева, а тем более во времена Горбачева: день рождения человека, совершившего множество преступлений против своего народа, о чем сейчас уже никто не спорит, был вознесен на пьедестал исторического события, достойного национального внимания.

В этом, кстати, видится большая политическая победа КПРФ и ее лидера Г. Зюганова, который идет по пути полной реабилитации Сталина. Сейчас, когда сталинизм Геннадия Андреевича стал явным, даже назойливым, многие, как и я, голосовавшие в 1996 г. за него как за российского патриота, стыдятся своего поступка. Есть что-то садомазохистское, более точно – шариковское, в русском патриотизме с портретом Сталина в руках.

Сопоставляя юбилейные кампании – нынешнюю и 60-летней давности, – вынужден признать: сегодняшний повышенный интерес к личности Сталина говорит куда больше о настроении народа и, самое главное, о мировоззрении, состоянии души нашей национальной элиты, чем юбилей вождя народов 1949 г. Тогда – во времена последнего закручивания сталинских гаек – праздник его 70-летия был организован сверху, носил ритуальный характер и должен был обязательно сопровождаться показным народным восторгом. И никого всерьез не интересовало, что на самом деле думал этот народ про вождя и его «великие дела».

У нас в новой России никак не могут понять, что отношение к Сталину имеет еще этническое измерение. Если для евреев «чудовищными» являются преступления Гитлера, преступления холокоста, то для этнических украинцев, например, «чудовищными» являются преступления Сталина, преступления коллективизации, голодомора. И ничего в отношении украинского крестьянства к Сталину не менял тот факт, что на самом деле голодомор имел всесоюзное измерение. Для любого народа главным врагом является тот, кто угрожает его существованию. И не надо обвинять народы, и прежде всего малые, в том, что они не в состоянии подняться до общечеловеческой оценки зла. Надо понимать, что сам малый народ представляет уникальную ценность. Нет общей советской памяти, советского измерения добра и зла после того, как умер Советский Союз, и с этим лидерам новой России пора примириться.

Нынешний массовый интерес к личности Сталина, стремление (чаще всего неосознанное) превратить его день рождения в значимое историческое событие – это уже нечто другое, это уже сталиномания. В конце концов в массе советские люди, праздновавшие в 1949 г. 70-летие вождя, не знали о космических масштабах зла, о масштабах преступлений против народа, совершенных Сталиным. Сейчас же спор идет только о том, сколько – меньше миллиона или больше – было расстреляно людей по суду, или где – в Украине или на юге России – погибло больше миллионов крестьян от искусственного голода 1932–1933 гг.

Обращает на себя внимание, что наши новые руководители – и Медведев, и Путин – все-таки уходят от вопроса о цене Великой Победы, о наших миллионных жертвах и миллионах пленных начала войны, о потерях, понесенных страной и армией из-за стратегических просчетов Сталина. Но все же сегодня даже откровенные сталинисты знают, что народ заплатил апокалипсическую цену за успехи и победы своего вождя. Сталиномания тем и отличается от сталинизма, что она – сознательная любовь к откровенному, зримому злу, восторг по поводу зла. Вот почему, на мой взгляд, в духовном, моральном отношении сталиномания является куда большим уродством, гримасой, чем стереотипы сознания советских людей ушедшей в прошлое эпохи Сталина.

Ностальгия о порядке?

Если русский коммунизм и его детище – сталинизм – есть прежде всего результат лености мысли, духовного догматизма российской революционной интеллигенции, то наблюдаемая нами сегодня сталиномания есть прежде всего результат лености души, неразвитости моральных чувств современной российской интеллигенции. До тех пор, пока зло, страшные апокалипсические последствия реализации в жизнь идеала коммунистического равенства не были видны, было хоть какое-то оправдание веры в марксистское учение о коммунизме. Но как объяснить желание сохранить на пьедестале моральных идеалов коммунистическую утопию после того, как стало ясно, что на самом деле это «идеал», оправдывающий убийство людей? Я понимаю, когда, к примеру, коммунист, историк С. Кара-Мурза, чтобы сохранить в себе веру в превосходство коммунистической цивилизации, по его терминологии, над западной, капиталистической, утверждает, что сущность, самое главное в созданной Сталиным системе надо искать не в жертвах режима, вполне сопоставимых, как он соглашается, с жертвами гитлеризма, а в идеологии коммунистического мессианского протеста. Понятно, что для верящего в коммунизм, если он действительно в него верит, жертвы, репрессии, гибель миллионов людей – все это внешнее, несущественное, второстепенное по сравнению с «сущностным», как он говорит, с идейным, лежащим в основе коммунистического проекта, осуществленного Сталиным. Понятно, что С. Кара-Мурзе чуждо христианское, евангельское: «Не по словам, а по делам судите их». Понятно, что для него как коммуниста, родиной которого был СССР и для которого революции являются праздником, высшим достижением человеческой истории, нет проблемы жертв, нет самой проблемы человеческой цены подобных праздников и травм, нанесенных сталинизмом российскому обществу.

Но что стоит за рассуждениями архиепископа Ставропольского и Владикавказского Феофана о превосходстве коммунистического идеала над фашизмом? Что стоит за утверждением члена Совета Федерации, руководителя русскоязычного европейского еврейства Б. Шлегеля, что сталинизм ни в коем случае нельзя ставить на одну доску с фашизмом, что ни в коем случае нельзя сравнивать ГУЛАГ с Освенцимом, ибо за преступлениями Сталина стояла другая идеология?

Казалось бы, для православного священника как для христианина (не знающего различий, по словам Христа, между эллином и иудеем), исходящего из христианской идеи морального, духовного равенства людей, грех всегда есть грех, забвение заповеди «Не убий». Грех для христианина не имеет лица, национальности. Казалось бы, с христианской точки зрения убийство, покушение на жизнь человека, божьей твари всегда есть убийство, тем более во имя такой богоборческой идеологии, какой является марксистский коммунизм. Но, как видим, особенность новой России состоит в том, что у нас нет ни коммуниста, ни христианина, ни иудея, а есть только люди, поклоняющиеся бессмертной коммунистической идеологии равенства. Российская душа как бы остается заколдованной идеалом нигде никогда не существующего абсолютного совершенства.

Сталиномания как протестное настроение, как ностальгия о порядке, об обществе, где нет чудовищного, в своей основе несправедливого неравенства, понятна. И здесь нет необходимости в каких-либо разъяснениях. Но сталиномания как образ мыслей нашей политической элиты, сталиномания благополучных и во всем «упакованных» людей – это особая проблема. Обратите внимание. Руководство страны – и Медведев, и Путин – на самом деле отреагировало позитивно на призыв ОБСЕ осудить сталинизм, который наряду с гитлеризмом совершил преступления против человечности. И Медведев, и Путин солидарны с тем, что никакие «успехи», никакие «идеалы» или «надуманные цели» не могут быть оправданием для гибели миллионов людей, оправданием «совершенных Сталиным преступлений против своего народа». Но вот что поразительно. Как мы видим, все названные представители наших религиозных конфессий выступили против заявления ОБСЕ, заявили о том, что нельзя ставить на одну доску преступления Сталина и преступления Гитлера.

Ловушки Молоха

И здесь главный вопрос, на который нам предстоит дать ответ. Как устроено сознание, душа тех, кто полагает, что жертвы сталинского большевистского террора во имя идеалов коммунизма – это на самом деле не жертвы, не результат убийства, а нечто другое, более благородное, чем жертвы национал-социализма? Как устроено сознание тех, кто полагает, что убийство по мотивам коммунистического идеала не столь преступно, как убийство во имя фашистской идеологии? Кстати, отец Феофан не прав, когда утверждает, что фашизм – это не идеология. И фашизм, и русский коммунизм являются разновидностями тоталитарных идеологий.

Я готов согласиться с тем, что наша нынешняя сталиномания, в основе которой лежат некоторые особенности русского православного мировоззрения, присущая нам идеократичность, является данью нашим духовным традициям. Ведь были у нас до перестройки философы, которые всерьез утверждали, что марксистский прогноз о неизбежной победе коммунизма обладает самостоятельной ценностью независимо от реальных, во многом неудачных результатов 70-летнего опыта строительства социализма. Кстати, только теперь благодаря спору о Сталине, об истоках большевизма становится понятно, что победа марксистов-ленинцев была на самом деле победой традиции средневековой идеократии, традиции истязания плоти во имя приготовления к жизни небесной. Но победой, достигнутой благодаря беспрецедентному насилию, ибо одно дело – православный монастырь, где каждый по доброй воле выбирает аскезу смирения, а другое дело – страна, организованная по образу и подобию монастыря. Но почему какая-то идеология, отвлеченная идея, продукт работы ума отдельного человека обладают куда большей ценностью, чем жизнь миллионов вполне конкретных людей, жизнь миллионов, погибших во имя достижения интеллектуальной прихоти отдельного человека, в данном случае Карла Маркса?

Русскость на самом деле совсем не исчерпывается идеократией, убеждением, что гибель миллионов людей есть нечто «внешнее», второстепенное по отношению к главному, к идеалу совершенства. Абсолютно русский мыслитель А. Герцен более чем за полвека до появления большевиков предупреждал, что русским надо бояться прежде всего тех, кто призывает их умирать во имя красивых, заманчивых целей, что на самом деле все эти цели «уловка», что на самом деле красивая цель – Молох, который ничего не умеет, кроме того, чтобы сказать с «горькой усмешкой» новому отряду обреченных погибнуть, «что после их смерти будет прекрасно на земле». Нельзя оторвать русскость в культурном, духовном смысле от духовных пророчеств Ф. Достоевского, от его напоминания русскому человеку, что даже благополучие будущего, самого совершенного общества не может быть оправданием слез одного невинно замученного ребенка.

Пора признаний

Наша беда состоит в том, что патриоты, а иногда очень влиятельные политики, которые рассматривают Сталина и русский коммунизм как выражение аскетической идеократической природы «русской цивилизации», не учитывают изначальную противоречивость самой русскости. Русский человек противоречив и в верованиях, и в своих страстях, и в своих идеалах. У нас, как известно, государственничество всегда соседствовало с анархизмом, русская доброта и отзывчивость – со зверствами русского быта, и, самое главное, у нас всегда шла борьба начал Грозного и митрополита Филиппа, начал убиения, казни всего живого во имя ускоренного продвижения к идеалу совершенной жизни и начал сохранения твари божьей, которая есть цель сама по себе. Перестань убивать, говорит митрополит Филипп царю Ивану Грозному. Перестаньте славить убийцу, говорит проснувшийся инстинкт самосохранения российской нации сталиноманам.

Таким образом, что очень важно помнить сегодня, на самом деле нет целостного русского мировоззрения. Есть и страсть к самопоглощению идеалом земного совершенства, и податливость соблазнам «Молоха великих целей», ведущие к неразборчивости в средствах их достижения, но есть и понимание самоценности каждой человеческой жизни. Гуманизм, т.е. понимание того, что, как говорил тот же Герцен, «цель для каждого поколения – оно само», или понимание того, что «ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни» (Дмитрий Медведев), столь же присущ нашему российскому мировоззрению, как и идущий от русского Средневековья, от русского православного монашества культ жертвенности, самоуничижения, пренебрежения всем суетным и земным.

Спор о Сталине и его роли в российской истории ХХ в. является на самом деле спором не о личности, а о ценностях, о так и не выявленных победителях в продолжающейся борьбе между российским гуманизмом и российским садомазохизмом. Как выясняется, сам по себе распад коммунистической системы не сделал нас нормальными людьми, способными выше всего поставить ценность человеческой жизни, способными сделать идеалом, мерилом всех вещей счастье сегодняшних, ныне живущих людей. Сталиномания, которая наиболее ярко проявилась в дни всенародной памяти о дне рождения Сталина, обнаружила целый комплекс идей, структур сознания, заложенных в советских людях советской идеологией и мешающих нам до сих пор по-иному, не по-советски взглянуть на русский ХХ век.

Прежде всего видно, что за сталиноманией стоит откровенный протест против гуманизма, против того, что Медведев назвал высшей ценностью, ценностью человеческой жизни. Надо понимать, что гуманизм, признание того, что на самом деле самоцелью является жизнь ныне живущих людей, находится в противоречии с сохранившимся у нас до сих пор отношением к революциям как к празднику истории, убеждением, что счастье будущих поколений определяется размахом и глубиной разрушения прошлого.

Спор, таким образом, идет не о Сталине, а о той системе ценностей, на основе которой будет жить посткоммунистическая Россия. Сталиномания напоминает нам о том, что на самом деле победа гуманистических ценностей над коммунистическим мировоззрением, победа здравого смысла над идеологическим догматизмом еще зыбка, о том, что мы так и не научились судить о своей национальной истории с нравственных позиций, исходя из приоритета живого, конкретного, неповторимого человека. И не надо думать, что спор о ценностях сводится только к спору о том, что является внешним, несущественным, а что – внутренним, существенным.

Для освобождения людей от советского способа видения мира, который ставит во главу угла цель, идеал, идеологию, мало все перевернуть вверх ногами и сказать, что счастье конкретного живого человека с его единственной и неповторимой жизнью является самоцелью, мерилом всех вещей. Для освобождения от стереотипов советского восприятия истории надо еще освободиться от навязанного нам рабского, фаталистического отношения к прошлому, освободиться от убеждения, что было так, как было, что по-другому, не по-сталински, не по-ленински Россия развиваться не могла.

Чтобы освободиться от оков советской идеологии, нам надо хотя бы мысленно освободиться от советской истории, сказать себе, что на самом деле при другом развитии всего этого – и ужасов красного террора, и ужасов сталинизма – могло не быть. Но мы цепляемся мысленно за постулаты «Краткого курса ВКП(б)», ибо действительно страшно признаться, что по большому счету миллионы людей погибли и мучились впустую, что на самом деле со своими коммунистическими идеалами мы не сделали ничего доброго и полезного ни себе, ни людям, ни другим народам.

В этом страшно признаться. Но без этого признания остается только лишь лепет о достоинствах наших идеалов. За нашей сталиноманией, равнодушием к жертвам сталинских репрессий и жертвам строек социализма стоит, как мне кажется, уже не столько неиссякаемая вера в незыблемость коммунистических идеалов, сколько заложенный прежде всего у представителей старшего и среднего поколений марксистский фатализм: если действительно в истории все происходит по законам железной логики, если действительно развитие осуществляется только через революции, то вопрос о добре и зле в истории отпадает, отпадает и сама необходимость разговора о цене прогресса. Вот почему, на мой взгляд, у нас на самом деле среди элиты нет ни коммунистов, ни православных, ни иудеев, ни мусульман, а есть только бывшие советские школьники и советские студенты, воспитанные в духе марксизма-ленинизма. А потому им всем, советским людям, недоступно понимание того, что естественно для каждого европейца, что нет никакой разницы между ГУЛАГом и Освенцимом, что живому человеку абсолютно безразлично, по каким мотивам его сажают в тюрьму и потом убивают.

Не может наш российский человек по-настоящему стать свободным, научиться моральной оценке истории, освободиться от власти мифов, идеологических штампов, пока он не освободится от навязанного ему убеждения, что якобы «история не имеет сослагательного наклонения», что никакой альтернативы произошедшему не было. Надо понимать, что и никакого религиозного возрождения в стране не будет, если мы не сумеем освободиться от унаследованного нами от прошлого рабского отношения к истории. Кстати, и русское долготерпение, как и наше спокойное отношение к жертвам, – оттуда, от того, что все дано свыше, что все от Бога. И тут никакой разницы нет. Или все от Бога, или все от открытых Марксом законов истории.

Преодоление сталиномании предполагает освобождение от целого ряда философских взглядов и представлений, закодированных в нашем сознании советской культурой, которая на сегодняшний день является для нас главной пищей духа. За все эти годы, прошедшие после распада СССР, самое главное происходило не в экономике, не в политике, а в наших умах, в наших сердцах. Чего-то нам не хватает, чтобы навсегда избавиться от философии самоедства и садомазохизма, стать здравыми людьми. Отсюда и вздохи, и страсти по поводу 130-летнего юбилея вождя-чудовища.