Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

В том же письме – протесты против «клеветы» на Россию (цитаты из Мишле, Безансона, Леонтьева и т.д.). Что же это за жалкое национальное сознание, которое не может вынести ни слова критики. Толстой ругал и высмеивал французов и немцев, Достоевский тоже, у Тургенева где-то народ «хранцуза топит». Нет меры нашему бахвальству, самовлюбленности, самоумилению, но достаточно одного слова критики – и начинается священное гневное исступление.

18 ноября 2010 г., четверг

Юрий Пивоваров

Прав, конечно, о. Александр. Мы подвержены и самовлюбленности, и обидам на иностранных критиков. А сами костерим чужеземцев, презираем. Но это, с одной стороны. А с другой – заискиваем, самоуничижаемся, страстно желаем понравиться. Главное же: чтоб за своих приняли (или хотя бы за похожих на своих). И здесь, как говорится, не пожалеем ни мать, ни отца.

Однако все это хорошо известно. Но поскольку о. Александр этим не болел и находился «там», ему были видны прежде всего эти наши «самоумиления» и невосприятие критики. – Меня же «отсюда» – скажу еще раз, выше (предшествующий комментарий) касался этой темы, однако она крайне важна, – поражает отношение Запада к нам (повторю: полностью согласен с наблюдениями о. Александра). Прочел бы, скажем, он, поживи еще до конца века, что напишет о нас великолепный (без иронии) Ален Безансон. А этот снисходительный, поучающий (у многих-многих) тон! Отношение к русской истории как к истории болезни запущенного, безнадежного пациента. Разумеется, я не обо всех. Более того, кто больше всех любит, понимает, глубже изучает, того и там, и здесь ненавидят и оскорбляют (печальный пример: репутация блистательного, неподражаемого Ричарда Пайпса).

Да, западный ум сделал для познания России невероятно много. Кланяюсь им за это. Учусь у них. Читаю десятилетиями. – Но принять «сверху вниз», «учитель–ученик», «здоровый–больной» никогда не смогу.

21 ноября 1977 г., понедельник

Александр Шмеман

(Дневники, с. 399)

Введение во Храм

…Вчера, в воскресенье, служил с новым митрополитом в соборе. Потом в подвале – «пельмени Детского общества», погружение на час в русскую эмиграцию, в ее единственный в своем роде дух и стиль. Смесь ностальгии, умиления, удивления и жалости.

Только что получил два номера «Русской мысли»134134
  «Русская мысль» – еженедельная эмигрантская газета, издается с 1947 г. в Париже.


[Закрыть]. И, как всегда, смешанное чувство. Ибо нигде с такой ясностью, как в эмигрантских изданиях, не вскрывается двусмысленность и, больше того, поверхностность «борьбы». Все объединены на «против» и, конечно, на «правозащитном» принципе. Но достаточно одного шага дальше – и начинается полная разноголосица, и при этом страстная, нетерпимая, узкая. И снова «more of the same»135135
  «Опять то же самое» (англ.).


[Закрыть]: «правые», «левые» и т.д. Ни общей оценки прошлого, ни сколько-нибудь общего взгляда на будущее. Спокойны и слепо самоуверенны только «доживающие» – и уже без всякой связи с историей – РОВС136136
  РОВС – Русский Общевоинский союз, создан в 1924 г. для объединения в эмиграции участников Белого движения. Их потомки и единомышленники составляют нынешний РОВС.


[Закрыть], «белые воины», «донская конница», «гвардейское объединение» и т.д. Им, в каком-то смысле, «тепло на свете». «Кружатся в вальсе загробном на эмигрантском балу». А все остальные – безнадежно разделены и окапываются друг против друга и друг друга боятся.

21 ноября 2010 г., вторник

Юрий Пивоваров

«Эмоции» о. Александра понятны. Закат эмиграции, ее умирание (по вполне естественным причинам, впрочем…). И кажется ни к чему совершенно определенному и «великому» не пришли. То есть результаты «не очень». – Ну, а чего в этом смысле можно было ожидать? «Поверхностность» в «за» и «против», «разноголосица», взаимная «нетерпимость», «узость» – все это присуще любой относительно массовой человеческой общности. И русская послереволюционная эмиграция здесь, конечно, не исключение. Даже при том, что ее «качественный состав» по всем меркам был высок. – Но для нас это, в целом «негативное», восприятие эмиграции, даже на этапе ее «Untergang», контрпродуктивно, да и морально-интеллектуальных прав не имеем как-то ее порицать. Нам необходимо освоить достижения этих свободных русских, этих европейских русских (по Версилову (псевдоним Федора Михайловича): чем больше европеец, тем больше русский; т.е. через овладение европейским становишься русским; безусловно, – это гордыня и «преувеличение» русского, но лучше уж так, чем «Запад гниет…»).

9 декабря 1977 г., пятница

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 400–401)

Лекция вчера в Украинском институте Гарвардского университета. Своего рода поездка Садата в Израиль. Довольно напряженная атмосфера. Говорил об «иерархии ценностей»… Боюсь, однако, что говорил людям, свою иерархию ценностей выбравшим, и выбравшим, так сказать, с надрывом. Солженицын обижен за Россию, эти обижены за Украину и т.д. Но обида плохой советчик, еще худший, чем страх. И все же чувство, что, может быть, что-то сдвинулось. Прием у Шевченко, ужин в Faculty Club были вполне дружественными… Лишний раз убедился в абсолютной правоте слов: «Познаете Истину и Истина освободит вас…»137137
  Ин. 8:32.


[Закрыть]. Более пожилые – проф. Пристак – просто милые люди… Молодые, как Зимин или Маргоги, – труднее, ибо упиваются, кроме всего прочего, своим «американским статусом», – Украинский институт в Гарварде! Ах, если бы русские, так любящие говорить о величии России, знали или даже просто подозревали, в чем состоит подлинное величие! И грусть, даже трагизм всего этого – что «решение» так близко, так действительно рядом! И оно – как раз в «иерархии ценностей»: в суматохе, в спорах, во всем этом мизерном research138138
  Исследовании (англ.).


[Закрыть] и страстном самопревозношении – взглянуть, просто взглянуть на Христа. Но нет… Это невозможно. И вот мир наполняют злые православные, преисполненные гнева, страха, обиды, «узости и тесности». Греки, карловчане, украинцы…

9 декабря 2010 г., четверг

Юрий Пивоваров

Совершено изумительное наблюдение о. Александра. И во всем точное. Даже сравнение с Садатом. Если бы он мог знать, как в будущем сложатся судьбы России и Украины, их взаимоотношения. Да, мы еще сами до конца не поняли трагизма разрыва, его негативных последствий, прежде всего для нас, русских. – Теперь наша история точно изменится (уже меняется). Поход московитов в Малороссию, создание Новороссии, выход к Черному морю (а плюс к этому Белая Русь и балтийские земли и море) – все закончилось неудачей. Мы потеряли наиболее ценные, культурные, «европейские» земли. Мы потеряли сложность (временами она цвела), историю, необходимую возможность неодинаковых вариантов развития в одной семье, под одной крышей. Мы потеряли малороссийскую поэзию жизни, лучшие города, все еще живое село… Для меня Россия без Украины (и Белоруссии, и балтийских земель) непредставима. Одно ясно – мы станем грубее, скучнее, примитивнее. Провинциальнее.

Что будет с ними? Они на разных скоростях и с разной степенью интенсивности уйдут на Запад, вольются в него. Процесс этот будет сложным, противоречивым, не всегда приятным. Но к нам они не вернутся. Мы им сущностно (речь идет об их сути) не нужны. Они, конечно, обречены на соседство и некоторую зависимость. Однако никакого «сердечного согласия», «ничего личного». Питать надежду на иное было бы опасным (для русских) заблуждением, еще одной исторической иллюзией. – Правда, уход на Запад это и предотвращение югославского сценария. И надежда на то, что мир все-таки не позволит довести ситуацию до смертоубийства.

Что касается иерархии ценностей, к которой вызывает о. Александр, кто бы спорил. А в реальной жизни никогда и почти ни у кого не получается.

31 октября 1978 г., вторник

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 438)

Поездка в прошлый четверг (26-го) к Солженицыну в Вермонт. Три часа разговора, очень дружеского: чувствую с его стороны и интерес, и любовь и т.д. И все же не могу отделаться и от другого чувства – отчужденности. Мне чуждо то, чем он так страстно занят, во что так целиком погружен, – эта «защита» России от ее хулителей, это сведение счетов с Февралем – Керенским, Милюковым, эсерами, евреями, интеллигенцией… Со многим, да, пожалуй со всем этим, я, в сущности, согласен – и умом, и размышлением и т.д. Но страсти этой во мне нет, и нет потому, должно быть, что я действительно не люблю Россию «больше всего на свете», не в ней мое «сокровище сердца», как у него – так очевидно, так безраздельно.

31 октября 2010 г., воскресенье

Юрий Пивоваров

Не случайно это чувство «отчужденности» у о. Александра. «Мне чуждо то, чем он так страстно занят». Александр Исаевич хотел вытащить Россию из коммунизма-советизма. Но Шмемана, русского-свободного, русского-европейца, из этого ужаса спасать не надо. Он там и не был. Люди одного поколения, любившие друг друга, влиявшие друг на друга, прожили разные жизни. И расходились в главном. Солженицын это – «одну Россию в мире видя…» (о Николае Тургеневе в Х главе «Онегина»), Шмеман – всемирный человек, современный человек, homo religious par excellence. А вот «сведение счетов с Февралем – Керенским, Милюковым, эсерами, евреями, интеллигенцией…» – не только недостойно, глупо, отвратительно. Этого даже хоть как-то и объяснить нельзя. – Это свидетельствует о сущностной болезни и даже «испорченности» русского гения («гений» здесь метафора, а не определение, скажем, А.И.).

Вот наша задача – преодоление «сведения счетов».

27 марта 1979 г., вторник

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 455–456)

Интервью Солженицына в ВВС. Как и всегда, одновременно и замечательное, и, в отдельных частях, раздражительное. Выпад против Петра и Империи. Гимн «крестьянской» литературе, якобы необычайно расцветающей в России. А наряду с этим огромная правда, выраженная с огромной силой.

29 марта 1979 г., четверг

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 455–456)

Прошлую запись прервал, чтобы написать Солженицыну по поводу его главы из «Октября шестнадцатого» (о заседании Государственной Думы с знаменитым «глупость или измена» Милюкова), напечатанной в «Вестнике» (127). Глава, по-моему, изумительная. Пишу С., что именно чтение ее объяснило, почему меня всегда не удовлетворяли эмигрантские «разносы» Февраля: они все «разносили» его не на том уровне, на котором он «исполнял» себя, и потому били мимо его сущности. Сущность же его – пошлость, «онтологическая» пошлость, и вот ее-то и являет, по-моему – гениально, Солженицын… Февраль – пошл и в пошлости своей «безличен», не есть дело рук «личностей»; не будь Керенского, Милюкова, Родзянко, были бы точно такие же, как они, статисты. Но, – и об этом я тоже пишу С., – Октябрь тем и отличается от Февраля, что он целиком – дело личностей, и в первую очередь, конечно, Ленина. Ленин не «пошляк». А сила его – тайная, но подлинная – в личной ненависти к Богу (как у Маркса, а до него – у Гегеля). Поэтому Октябрь по отношению к Февралю – на другом уровне…

27, 29 марта, 2010 г., суббота, понедельник

Юрий Пивоваров

Здесь и о. Александр, и А.И. Солженицын, с моей точки зрения, неправы. «Февраль» совсем не «пошл» («онтологическая» пошлость). Им завершилась великая эмансипационная эпопея образованных русских (около ста лет). Да, в феврале 1917 г. был заговор военных и политиков против Николая II. И это постыдно во всех отношениях. А уж во время войны тем более! Но «Февраль» к заговору не сводится. Это крайне неудачный финал, повторю, великой драмы. Какая и в чем в ней пошлость?! Керенский, Милюков и др., безусловно, личности. Яркие, сильные, своеобразные.

А вот Ленин, напротив, пошл до невозможности. Ведь пошлость – это редукция высокого к низкому, упрощение всего и вся, сужение, цинизм, умение играть и использовать слабости других; это – «все позволено» и т.п. Еще: самоуверенность, отсутствие сомнений, безжалостность.

Очень странно, что о. Александр не заметил, что поколение «Февраля» было и действенным, и мужественным, и умелым. Но корабль их потерпел крушение в такой шторм… «Октябрь» же сам по себе ничтожен. Другое дело, что он открыл возможности для невиданного в истории ужаса. Он действительно – «на другом уровне».

2 апреля 1979 г., понедельник

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 456–457)

Вчера в аэроплане прочел сборник рассказов Войновича «Путем взаимной переписки». Читая, забывал иногда, что читаю «советского» автора, а не, скажем, Чехова. Чеховские люди, чеховские ситуации. Та же маленькая жизнь, глупость, страх, но и – доброта. Казенщина и маленькие – изнутри – «праздники». Еще один образ России. После солженицынского, после «Зияющих высот», после «Чевенгура». И все, очевидно, по-своему правы, и ни один не прав в отдельности от других… И опять чувство глубокого разрыва между «народом» и «интеллигенцией». Зиновьев – крайний «интеллигентский» полюс. Войнович – из «народа». У интеллигента не только все заострено, но потому и упрощено. У Войновича нет – схемы, а жизнь показана в ее ежедневности, будничности, и, странное дело, такой она кажется мне безнадежной. Читая Войновича, я понял лучше ненависть Солженицына к «интеллигенции», к ее эгоцентризму, занятости собою…

Вечером, в мотеле, читал данные мне о. Г. Бенигсеном письма о. Д. Дудко: «Письмо с Русской Голгофы» и «Письмо к митрополиту Филарету». Очень сильные и правдивые и, по существу, верные. Только – на мой взгляд – слишком нажата педаль, слишком много эмоциональной риторики, той атмосферы, внутри которой даже правда звучит как преувеличение и потому рождает как бы недоверие. И потом эта раздача аттестаций…

2 апреля 2010 г., пятница

Юрий Пивоваров

Поразительно: о. Александр увидел в А.А. Зиновьеве «интеллигента», а В.В. Войнович у него – из «народа». Мне всегда казалось все наоборот. Тем более что сам Шмеман говорит о рассказах Войновича – «чеховские люди, чеховские ситуации». Напротив, Зиновьев был прорывом «народа» в литературу и мысль (причем прорывом бо́льшим, чем «деревенская проза»). Я когда-то назвал его Андреем Платоновым русской мысли. Пожалуй, так и есть. Но и интересно: Зиновьев – интеллигентский писатель. Тогда – советско-интеллигентский. Так сказать, народный интеллигент…

Только вот почему о. Александр, «читая Войновича… понял лучше ненависть Солженицына к интеллигенции…»? Во-первых, у Войновича те еще интеллигенты, полу-интеллигенты, низовка. Да плюс даны сатирически. А ведь Александр Исаевич не любил («ненавидел», по Шмеману) верхушку интеллигенции, ее сливки, ее рафинированную часть (в т.ч. и правозащитно-диссидентскую). О них Владимир Войнович не писал. Во-вторых, как можно понять (т.е. и согласиться) ненависть? Пусть неприятие, чуждость, несолидарность. А здесь о ненависти вполне одобрительно…

И что означает «эгоцентризм, занятость собою» интеллигенции? – По моему, это чуть ли не единственные люди, кто болеет за общее дело, кто берется (хоть иногда) помочь другим, чужим, незнакомым. В ком хоть какие-то ноты сочувствия и сопонимания звучат порою…

Что касается о. Дмитрия Дудко (в дневниках Шмемана это имя всплывает не раз), то для меня это – «личное». Я был недолго знаком с ним. Его роль в 70-е годы в Москве была огромной. Его слово – словом правды. А потом телевизионное саморазоблачение, а после крушения Совдепии окормление черносотенно-погромной банды. – Мне он и тогда, в 1974– 1975 гг., казался одновременно героем, мучеником, пророком и смешноватым, примитивно-наивным, хитроватым мужичком. Кем он был? Не знаю. По поводу же его «эмоциональной риторики» могу сказать: мне она чужда. Однако в той атмосфере была неизбежна. На давление Системы люди, ей противостоявшие, отвечали повышенно-экзальтированно. Отвечали пафосно и с надрывом. В той ситуации это было естественно. Избежать этой подчеркнутости смогли немногие (к примеру, А.Д. Сахаров).

23 марта 1979 г., среда

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 463–464)

День у Солженицына. Приехал туда, выехав в 5 утра, около 10 часов утра. Сначала кофе (без Солженицына, он уже в своем «затворе» на пруде внизу) – с Алей и Катей, Никитой139139
  Речь идет о Наталье Дмитриевне Солженицыной и Екатерине Фердинандовне Светловой, жене и теще писателя, а также о Никите Алексеевиче Струве – выдающемся литературоведе, издателе, внуке П.Б. Струве, живущем во Франции.


[Закрыть] и – первое знакомство – с А. Гинзбургом. Потом часовой разговор с Солженицыным, затем – втроем – с Никитой. Общее впечатление (подтвержденное в дальнейшем и Никитой)…

25 мая 1979 г., пятница

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 463–464)

…Общее впечатление от «самого» – что он, так сказать, «устоялся», устоялся, во всяком случае, на «данном этапе» своей жизни, что он знает, что он хочет написать и сделать, «овладел» темой и т.д. Отсюда – вежливое равнодушие к другим мнениям, отсутствие интереса, любопытства. Он отвел мне время для личного – с глазу на глаз – разговора. Но разговор был «ни о чем». Дружелюбный, но ему, очевидно, ненужный. Он уже нашел свою линию («наша линия»), свои – и вопрос (о революции, о России), и ответ. Этот ответ он разрабатывает в романе, а другие должны «подтверждать» его «исследованиями» (ИНРИ140140
  «Исследования новейшей русской истории» – серия исторических трудов, основанная А.И. Солженицыным.


[Закрыть]). Элементы этого ответа, как я вижу: Россия не приняла большевизма и сопротивлялась ему (пересмотр всех объяснений Гражданской войны). Она была им «завоевана» извне, но осталась в «ядре» своем здоровой (ср. крестьянские писатели, их «подъем» сейчас). Победе большевизма помогли отошедшие от «сути» России – власть (Петр Великий, Петербург, Империя) и интеллигенция: «Милюковы» и «Керенские», главная вина которых тоже в их «западничестве». Большевизм был заговором против русского народа. Никакие западные идеи и «ценности» («права», «свобода», «демократия» и т.д.) к России не подходят и неприменимы. Западное «добро» – не русское добро: в непонимании этого преступление безродных «диссидентов». Таким образом, он пишет – в страшном, сверхчеловеческом напряжении… И весь вопрос в том, кто кого «победит» – он тезис (как Толстой в «Войне и мире», романе тоже ведь с тезисом) или тезис – его. В том-то, однако, и все дело, что «тезис» ему абсолютно необходим, ибо им живет его писательский подвиг, а вместе с тем опасен для «писателя» в нем. Это – вечная «gamble»141141
  Азартная игра, рискованное предприятие (англ.).


[Закрыть] русской литературы. Без «тезиса» ее просто не было бы, но она есть как удача, как литература, лишь в ту меру, в какую она этот «тезис» или, вернее, полную от него зависимость – преодолевает… (Мимоходом: это приложимо и к Набокову: его «тезис» – в страстном отрицании «тезиса», в защите искусства как «шаманства», его выражение в письме к Вильсону. И, однако, именно этот антитезисный тезис мешает ему стать великим русским писателем, делает все его творчество своего рода карикатурой на русскую литературу…). По-видимому, свободен от этого конфликта «писатель – тезис» один лишь Пушкин. И также – во всех своих взлетах – русская поэзия.

23, 25 мая 2010 г., воскресенье, вторник

Юрий Пивоваров

Теперь уже невозможно (для меня, по крайней мере) читать это без аллюзий на «Москву 2042» В. Войновича. О. Александр и Никита Струве посещают великого писателя. Кофе без Солженицына – он в своем «затворе» творит, не до гостей. Затем А.И. уделяет лично о. Александру час, после этого уже втроем со Струве (а тому «уделили»?). И Шмеман фиксирует: «Он отвел мне время для личного – с глазу на глаз – разговора». Отвел! Это же Сим Симыч Карнавалов с героем «Москвы 2042» писателем Каревым! Кстати, и стилистика этой дневниковой записи вполне войновичевская. Например: «преступление безродных диссидентов» (здесь рукой подать до других безродных – космополитов).

А вообще сжатый реферат воззрений А.И. на Россию и революцию удручает. Не реферат, конечно, но – воззрения. Разумеется о. Александр упрощает, спрямляет, сужает А.И. Однако в целом передает адекватно. И поражаешься не-новизне этого подхода, его ожидаемости, его тривиальности.

27 августа 1979 г., понедельник

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 466)

Крествуд. Вчера вечером приехали с Л.142142
  Л. – Ульяна Сергеевна Шмеман (урожд. Осоргина), жена о. Александра.


[Закрыть] из Вермонта, где провели сутки у Солженицыных. Литургия: все (то есть пятеро Солженицыных, теща и А. Гинзбург) причащаются. А.И. больше чем когда-либо – отсутствующий, хотя и ласковый. Ведь в своих «узлах» – с одной стороны: заканчивает сразу первую редакцию трех (!) «Мартов». А с другой стороны – все время: «наше направление», «наши люди»… Насколько я могу понять, враги – это все те, кто сомневается в стихийном «возрождении» России. Солженицыну нужна «партия» ленинского типа. Поразительно упрощенные осуждения все того же злосчастного Запада.

В субботу вечером дети, то есть три мальчика, устраивают «показной вечер»: читают стихи (Пушкин, Блок, Цветаева), Игнат143143
  Один из трех сыновей А.И. Солженицына, сейчас пианист, главный дирижер Камерного оркестра Филадельфии, главный приглашенный дирижер Московского симфонического оркестра.


[Закрыть] играет на рояле. Никакого кривляния…

27 августа 2010 г., пятница

Юрий Пивоваров

Одна из «убийственных» записей о. Александра. Схоже с: «Ты победил, проклятый хохол». Так памятью о Гоголе, о его «страшных» образах, навязанных им России, сгубивших Россию, В.В. Розанов приветствовал Октябрьскую революцию. Разумеется, крутое розановское антигогольянство – факт его творческой биографии, а также некоторых других – Конст. Леонтьева, например, но действительно редукция России к гоголевским харям (сам-то Николай Васильевич имел в виду иное) – это такая игра на понижение, которая в радикальной форме и есть большевизм.

Так вот мы видим чуть ли не «идиллию». Великий муж творит. Он весь в «узлах» – «отсутствующий», при этом – «ласковый» (наверное, предположу: немножко милостиво ласковый; ничего обидного, но лишь чуть с высоты истории, наконец-то правильно раскрытой, объясненной). Семья плюс Алик Гинзбург на литургии, потом причащаются. И – наверняка изумительный («никакого кривляния») – детский «показной вечер» с фортепьянной музыкой (кстати, свершилось: Игнат Солженицын ныне большой музыкант) и стихами. Какими! Может быть, это и есть первая русская тройка – Пушкин, Блок, Цветаева (всегда восхищаюсь и Александра Исаевича, и Иосифа Александровича восхищенностью Мариной Ивановной).

И сразу же контрапунктом: «враги», «наше направление», осуждение Запада. Апофеозом – «партия» ленинского типа. Самое страшное, что Шмеман попал в точку. «Ты победил, проклятый…». Кто? Ленин? Ульянов? Старик? Ильич? – Не знаю. В общем ты – победил. Если даже Солженицын проеден тобой. Человек аввакумовской силы, коих – единицы. Это убийственно в прямом смысле слова. Из какой же пропасти предстоит (если предстоит) выбираться!

22 сентября 1979 г., суббота

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 473)

Распрощавшись вчера, после его выступления в семинарии, с Гинзбургом и длинных с ним разговоров, продолжаю думать о «поляризации» среди диссидентов: о ненависти Синявских к Солженицыну (и vice versa) и т.д. Гинзбург «солженицынец», но хочет остаться в дружбе и мире и с Синявскими. «Моя формула, – говорит он, – это: Солженицын ужасен, но он прав…». В связи с этим читал сегодня утром три номера журнала Синявского «Синтаксис» (купленные мною еще в мае, в Париже, но скорее просмотренные, чем прочитанные). И вот вывод: я не могу до конца принять ни одной из сторон и в их стопроцентном отвержении одна другой вижу ужасающую ошибку. Вот опять – поляризация русского сознания, это несчастное «или-или». Солженицын и вслед за ним Гинзбург хотят, чтобы было так, как они «переживают». Хотят существования, несмотря на все, на всю тьму, – неразложимой, невинной России, к которой можно, а потому и нужно вернуться. Если ее нет, если всего лишь усомниться в том, что она есть, – падает, без остатка рушится все их видение, но также и вся их работа. Поэтому они (но главное, конечно, Солженицын) должны отвергать таких людей, как Синявский или Амальрик и т.д., отвергать их право на любовь к России. А они ее любят, и их оскорбляет, да и бесит, это отрицание у них любви: любви, направленной не на какую-то нетленную, почти трансцендентную «сущность» России, а на Россию «эмпирическую», на родину («да, и такой, моя Россия…»144144
  Из стихотворения А. Блока «Грешить бесстыдно, непробудно…»: «Да, и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне».


[Закрыть]). В замысле я мог бы принять обе установки. Но на практике Солженицын во имя «своей» России выкидывает из нее половину ее исторической плоти (Петербург, XIX век, Пастернака и т.д.), предпочитает ей, в качестве идеала, – Аввакума и раскольников, а «Синявские» все-таки как-никак презирают всякую ее «плоть», остаются безнадежными «культурными элитистами». Разговор между ними невозможен не из-за аргументов или идей, а из-за тональности, присущей каждой установке. Солженицыну невыносим утонченный, культурный «говорок» Синявского, его «культурность», ибо не «культуру» любит он в России, а что-то совсем другое. Какую-то присущую ей «правду», определить которую он, в сущности, не способен, во всяком случае в категориях отвлеченных, в мысли, но по отношению к которой всякая «культура», особенно же русская, кажется ему мелкотравчатой. В своей «антикультурности» он, конечно, толстовец. Синявскому же ненавистна всякая «утробность» и из нее рождающиеся утопизм, максимализм, преувеличение. В истории, на земле возможно только культурное «возделывание», но не «преображение» земли в небо. Условие культуры – свобода, терпимость, принципиальный «плюрализм», моральная чистоплотность, «уважение к личности».

22 сентября 2010 г., среда

Юрий Пивоваров

Ну, что ж, действительно две группы, два направления. Как и повелось с XIX века. Только почему этот раскол квалифицируется абсолютным большинством как неудача и «дефицит» русской культуры и истории? Напротив, я вижу в этом богатство, выгоду, преимущество в особо крупных размерах. Причем оба направления совершенно русские (хотя подозреваю, что во всех культурах имеются аналогичные расхождения, но по форме, конечно, – свои). «Совершенно русские» – в смысле естественной реакции на русскую историю, русскую судьбу в мире. С одной стороны, а с другой – два проекта (как сегодня говорят), два видения, две «креации» России. Каждый по отдельности «недостаточен», избирателен, что-то (многое!) пропускает и отвергает, что-то (тоже немалое) увеличивает, преувеличивает, величает. Вместе же дают стереоскопический образ России, разной в своем единстве и единый в своей разности. Главное это, а не контроверза (замешанная и на личном, что в этом случае второстепенно) «Солженицын – Синявский». Это, так сказать, «спор славян между собой».

11 октября 1979 г., четверг

о. Александр Шмеман

(Дневники, с. 480)

Мое несчастье в том, что от меня всегда требуют (и Солженицын, и его противники), так сказать, безоговорочного согласия с их установкой, принятия ее целиком. А это для меня невозможно, ибо, мне кажется, я вижу правду и ложь каждой из них, то есть я понимаю, например, что в «Милюкове» (это почти имя нарицательное) можно видеть и тьму, и свет. Но на это «и… и» русские не способны. Максимализм, присущий русским, распространяется на все области жизни и даже особенно на те, в которых он неизбежно приводит к идолопоклонству. Поэтому русские споры так бесплодны. Борьба всегда идет на уничтожение противника. Упрощенно можно сказать, что если Западу свойственна релятивизация абсолютного, то русским в ту же меру свойственна абсолютизация относительного. И корень этого – в антиисторизме русского сознания, в вечном испуге перед историей, то есть сферой «перемены», сферой относительного. Испуг перед Западом, испуг перед «реформой» – мы так и жили и живем испугом. Власть боится народа, народ боится власти. Все боятся культуры, то есть различения, оценки, анализа, без которых культура невозможна. Отсюда всегда эта пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперед. Русское сознание ностальгично, ностальгия его по «авторитету», который легче всего найти в прошлом… Не случайно же из всего прошлого – религиозного – России Солженицын выбрал (сердцем, не разумом) старообрядчество, этот апофеоз неподвижности и страха перед историей. И столь же не случайно ненавидит Петра и петровский период – то есть «прививку» России именно истории. Русское сознание «историософское», но не историческое. Все всех зовут куда-то и к чему-то «возвращаться», причем возврат этот – типично «историософская» логика – оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России. Если будущее умещается в эту схему, то только как конец… И вот потому-то свобода так мало нужна. Она не нужна, если абсолютизируется прошлое, требующее только охранения и для которого свобода – опасна. Она не нужна, если будущее отождествляется с «концом». Свобода нужна для делания, она всегда в настоящем и о настоящем: как поступить сейчас, какую дорогу выбрать на перекрестке. Но если душа и сердце томятся о прошлом или о конце, то свобода решительно не нужна. «Русоненавистники» ошибаются, выводя большевистский тоталитаризм из самой русской истории, из якобы присущего русскому сознанию рабьего духа. Это ничем не оправданная хула. Из русской истории, наоборот, можно было бы вывести почти обратные заключения. В русском сознании силен дух оппозиции, противостояния и даже индивидуализма. Мне даже кажется, что стадное начало сильнее на Западе (порабощенность моде – будь то в одежде, будь то в идеологии). Если русский чему-то «порабощен», то не власти как таковой, а «сокровищу сердца», то ему тому, что – большей частью слепо и потому почти фанатически – любит и чему, потому, поклоняется… Но вот что страшно: из всех объектов его любви наименьшее место занимает истина. Я бы сказал, что если говорить в категориях греха, то грех – это отсутствие любви к Истине. Отсюда то, что я назвал бессмысленностью споров. Ибо спорить можно об Истине, о любви спорить бесцельно (что «красивее» – юг или север, решается не по отношению к Истине, а «любовью» сердца). «Люди более возлюбили тьму, нежели свет»145145
  Ин. 3:19.


[Закрыть]. Эти горестные слова Христа как раз об этом. И горесть-то их ведь в том, что любят эти люди тьму не за то, что она тьма, а потому, что для них она свет… Болезнь, присущая русскому Православию, именно здесь. Меня всегда поражает, как совмещается в ином, самом что ни на есть «православном» и «церковном» русском абсолютизм «формы» (панихидки, обычаи) с невероятным релятивизмом по отношению к содержанию, то есть к Истине. Тот же человек, который требует от меня, чтобы я венчал его дочь с магометанином, может яростно осуждать меня за измену Православию, то есть его форме (чтение тайных молитв вслух, например…). Он может говорить, что богословие не нужно, и фанатически держаться за старый стиль и т.д. Но о чем бы он ни спорил, чем бы ни возмущался и ни восхищался – критерием для него никогда не будет Истина… А так как именно Истина и только она – освобождает, русский действительно обычно – раб своей «любви».

11 октября 2010 г., понедельник

Юрий Пивоваров

Поразительно точный анализ и диагноз русского сознания. – Но некоторые рассуждения, по-моему, требуют серьезного уточнения. Если «большевистский тоталитаризм» не «выводить… из … русской истории», то из какой тогда? И из какой истории, если не немецкой, выводить гитлеровский национал-социализм?

С трактовкой воззрений А.И. Солженицына тоже не совсем так. Видимо, «мундир обязывает» (в этом случае ряса) даже такого широкого и свободного человека, как о. Александр. Ему, так сказать, полагается отрицательное отношение к старообрядчеству (от чего Александр Исаевич, естественно, был свободен). А ведь в нем была своя правда, свой подвиг, свой стиль. И старообрядчество верно почувствовало ту опасность, которую несли деяния этого «отца отечества» (не будем сейчас обсуждать это). И не разделяя в целом солженицынское видение русской истории, нельзя хотя бы и отчасти не согласиться с его «отрицанием» Петра и петровского периода.