Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

В заключение несколько слов о водке и об аналогиях. Когда иностранцы спрашивают, что это за напиток – водка, я отвечаю: ваш самогон растет «снизу», а водка «спускается» сверху и разбавляется. И политическая система у нас такая же – сверху спускается при всеобщем одобрении. Бывают, правда, времена, когда начинается какая-то неурядица, революция, смута. Тогда вместо водки появляется самогон в самых различных видах: Южный Урал – это кислушка, Северный Урал – это кумышка, юг России – это кишмишевка и т.д. Вообще же идеал русской водки, если вспомнить Похлебкина, таков: ни цвета, ни запаха, хорошо бы пилась, чтобы все были довольны. И – извините за такие метафоры, но дискуссия провоцирует – такова же идеальная русская власть: без цвета, без запаха – были бы все довольны.

И заканчивая свой экспромт, хочу сказать: пока реальное, воображаемое и символическое не будут разъединены, у нас сохранится традиционная конструкция власти. Она будет принимать самые лучшие решения и законы, но сама же не станет их выполнять. И мы тоже не станем, хотя будем до поры до времени довольны.

Н.Ю. Лапина, ИНИОН РАН: Сегодня неоднократно звучала мысль: человек в России не меняется. Я отстаиваю совершенно другую позицию. На самом деле человек за последние 15–20 лет очень сильно изменился. Возможно, это не столь очевидно из-за действия ряда тенденций, которые затушевывают и подавляют трансформационные процессы. С 1991 г. я занимаюсь российским предпринимательством, поэтому из историка в какой-то мере превратилась в социолога. Могу сказать, что в чрезвычайно сложные 1990-е годы у нас появилось совершенно новое явление – средний и малый бизнес. Он ассоциируется с коррупцией, теневыми сделками, но то был невероятный всплеск человеческой энергии, там действовали очень талантливые, яркие люди. Крах произошел не по их вине: 1998 г. экономически уничтожил первую волну среднего и малого бизнеса, потом укрепившиеся бюрократия и бюрократическая власть полностью ликвидировали это явление. Теперь «наверху» говорят о необходимости его возрождения, что выглядит вполне цинично.

В последние годы я занималась также региональными исследованиями, которые показывают: в 1990-е годы в регионах сложилась политически конкурентная среда, появились сильные правозащитные организации, формировалось гражданское общество. Таким образом, «снизу» прорастали новые общественно-политические явления. Речь идет не о метафизике, а о том, что мне приходилось наблюдать и описывать. В 2000-е годы «вертикаль власти» победила политически конкурентную среду в российских регионах. При этом наши исследования показывают, что сама вертикаль, не опирающаяся на общество, вовсе не так сильна, как кажется из Москвы.

Ю.С. Пивоваров: Я сейчас занимаюсь эпохой С.Ю. Витте и могу повторить все, что говорила Наталья Юрьевна Лапина, про 90-е годы XIX столетия. Прекрасное время: развивается малый и средний бизнес, возникли первые партии, скоро появятся профсоюзы, зарождаются основы демократии. Россия – на мощном подъеме. Кстати, и кризис был в 1898 г. А потом пришло государство и руками С.Ю. Витте устроило монополию и особый капитализм. Когда В.И. Ленин писал про империализм как высшую стадию капитализма, он реагировал на происходившее в России. Возникли мощнейшие монополии, бюрократия взяла экономическую власть в свои руки, отняв ее у предпринимателей. Многое из того, что мы наблюдали в 1990-е годы, уже было сто лет назад.

М.В. Ильин, МГИМО(У) МИД РФ: Мне очень понравилась идея Владимира Прохоровича <Булдакова>: ничего не получится, пока действительное и воображаемое не будут разнесены по своим местам. Оттолкнусь от этой мысли. В начале своего выступления Кирилл Георгиевич Холодковский вспомнил Ю. Андропова (его известную фразу о незнании политическим руководством своего народа) и подчеркнул, что за последние 20 лет мы многое узнали. Здесь, пожалуй, соглашусь: проведена масса эмпирических исследований, многие из нас в них участвовали. Но штука в том, что это маленькие кусочки, мозаика, которую никто не удосужился соединить в целую картину. Поэтому, на мой взгляд, мы мало продвинулись в понимании нашего общества. И дело не только в господствующем недоверии к великим теориям. Как только мы начинаем обсуждать что-то, выходящее за рамки эмпирического материала, – перестаем разделять реальное и воображаемое, подчиняемся идеологическим мотивациям.

Вот, сегодня много замечательных людей высказалось, но ничего так и не прояснено – все говорят про политическую культуру вообще, про Россию вообще, про демократию вообще. Только в рамках этого «вообще» можно утверждать, что демократия у нас принята вербально. Я, например, не могу понять, что это значит – кем принята, какая демократия? Демократий много, они разные, базируются на различных идеях. Кем-то демократия принята вербально, а другими вербально же отвергнута. Как показывают эмпирические мозаичные исследования, ситуация гораздо сложнее.

И сегодня в ходе дискуссии мы постоянно приходили к тому, что все не так просто, находили кучу противоречий и т.д. Но при этом по-прежнему пытаемся сказать, что российский человек не меняется – или меняется, демократия принята – или отвергнута. Здесь мы скатываемся к той ситуации, которую фиксировал Андропов. Приходится признать: ситуация оказалась непреодоленной. Мы повторяем одни и те же клише, разве что немного модифицированные. Меня это очень беспокоит.

Я не разделяю оптимизма Александра Николаевича Аринина в отношении многих вещей, но мне симпатично, что он призывает исходить не из предвзятых оценок, а из позиции непредрешенца: давайте посмотрим, что происходит во власти (какие там страсти, конфликты), и попробуем с этим разобраться, а уже потом перейдем к другому. Если исходить из классического представления о политической культуре как системе ориентаций на политическое действие, то можно уподобить ее языку. И тогда реально мыслима следующая ситуация: в рамках русского языка существуют диалекты, индивидуальные особенности и т.д.

Бывают и такие типичные ситуации, как диглоссия, которой можно найти «аналоги» на уровне политической культуры: у нас всегда были и остаются верхи со своими языком и политическими ориентациями и простой народ. Сейчас появились более сложные, чем прежде, деления – «баре» и «просто-народье». Может быть, следует говорить уже не о диглоссии, а о полиглоссии, но основополагающее социальное расщепление сохраняется. Поэтому, говоря о политической культуре вообще, т.е. игнорируя социальные разделения, мы сами себя загоняем в тупиковые ситуации.

Есть такой термин – «двусмысленная эластичность». С его помощью можно объяснить, как реальное, воображаемое и идеальное перетекают у нас одно в другое. Однако существует и другая возможность, продемонстрированная модернизирующейся Европой: жить в условиях антиномии, т.е. признавая наличие двух взаимоисключающих правил, постоянно искать способы их примирения. Нам этого не хватает. Тем не менее и наш человек меняется. Я это вижу по молодежи. Появилась масса людей, которые уже способны мыслить в кантовских определенностях. И, что еще лучше, действовать. Действие опережает мышление, что в данном случае не опасно.

В связи с этим вспоминается высказывание Роберта Даля из книги «Демократия и ее критики»: не надо сравнивать идеальные апельсины с настоящими яблоками. Поймите меня правильно, я не против обсуждения идеальных апельсинов, т.е. метафизических философских конструкций. Сам любитель таких занятий. Но очень трудно от масштабных, вечных, воспроизводящихся сквозь исторические эпохи конструкций перейти к сиюминутным вопросам.

Мы забываем, что есть еще настоящие яблоки, т.е. совершенно разные представления о демократии и справедливости, различные способы их отстаивания. Люди борются за справедливость, а потом думают о методах борьбы. Это нормально: пока что-то не сделаешь, не приблизишь к себе, не станешь размышлять об этом. Вот, что такое политика? Мне это объяснил в мои юные годы один комсомольский работник: заниматься политикой – значит, решать вопросы. Если они решаются, что-то делается, – цель достигнута.

А политическим сообщество становится тогда, когда решение вопросов перестает зависеть от одного человека, харизматического лидера, от текущей ситуации и появляются институты, к которым постоянно апеллируют. В заключение хотел бы вспомнить У. Черчилля, говорившего: демократия – самая худшая форма правления. Конечно, ведь она демонстрирует, что мы делаем плохо. Чтобы ее улучшить, нам самим нужно исправляться.

! Н.Ю. Лапина: Мне кажется, большая теория не может появиться, если неизвестны политические практики. Сейчас время изучения политической реальности. Момент, чтобы продвигаться дальше в теоретическом отношении, еще не наступил.

Б.И. Коваль: Несколько слов о перспективах политической теории. Я исхожу из самого широкого понимания политической культуры как феномена историко-цивилизационного характера. Такой взгляд требует решительного обновления устоявшихся методов политологического анализа. Сложность не в том, чтобы взять да и отказаться от традиционных приемов (этого, конечно, не стоит делать), важно научиться более свободно и творчески подходить к новой действительности. Примеры смелого новаторского подхода, на мой взгляд, у нас есть. Можно, скажем, вспомнить разработки Г. Сатарова о проблеме социального хаоса, М. Ильина – о политическом времени, Е. Шестопал – о массовом сознании, А. Галкина – об инновациях социального развития, В. Пастухова – о государственности, Ю. Пивоварова – о русской политической культуре, Ю. Васильчука – о «человеческом капитале» и др.

Однако все новации насквозь рациональны, малоэмоциональны и в целом имморальны, т.е. отстранены от экзистенциальных нравственных ценностей. Поэтому я задумался о выработке более эластичных морально-политических характеристик – не политологических, а именно морально-политических. Речь идет фактически о развитии этической политологии. Эта задача, на мой взгляд, сейчас приобретает особую актуальность.

! Б.С. Орлов, ИНИОН РАН: Хотелось бы дополнить. При анализе политической культуры одним из главных факторов, на мой взгляд, является взаимовлияние властей и соответствующей культурно-духовноинтеллектуальной среды. Это взаимовлияние происходит по-разному в различные исторические эпохи и в разных странах. Тем не менее оно постоянно существует. Если оно прекращается, власти вообще утрачивают какую-либо легитимность, превращаются в кучку узурпаторов.

И.С. Семененко: Мне представляется, что мы собрались, чтобы обменяться опытом. Я предполагала обогатить свои знания на тему: каков сегодня субъект нашего развития; существуют ли возможности для перехода в инновационную парадигму развития или мы останемся в циклической парадигме?

Я, как и Н.Ю. Лапина, в 1990-е годы занималась исследованиями российского бизнеса. И совершенно согласна с тем, что тогда нашел выход большой потенциал энергии, который накопился на низовом уровне. Он сохранился и сейчас. Но вот какой парадокс. Между социально значимой творческой деятельностью, направленной на развитие страны, своего региона, и реальными механизмами использования этого потенциала существует разрыв, и он не преодолевается.

Это один из парадоксов российской политической культуры. Я сошлюсь на вывод исследования, о котором упоминал Кирилл Георгиевич Холодковский: в наиболее развитых странах субъект инноваций вписан в социальную, институциональную, экономическую и политическую системы, поэтому макросоциальные факторы играют самостоятельную роль во всех трансформационных процессах. В России эта роль, несомненно, слабее; решающим фактором модернизации оказывается индивид, который обладает способностями и волей к инновационной активности.

Тогда главные для нас вопросы: почему не происходит встреча индивида с соответствующими институтами; почему потенциал развития сосредоточивается исключительно на личностном уровне, а государство его игнорирует? Следующий вопрос: как стимулировать инновационное поведение в России, каковы должны быть основные параметры участия государства (не подавляющего, а поддерживающего) и кто является субъектом развития на индивидуальном уровне?

Мне представляется, что именно слабость ресурсов «надындивидуальной» адаптации человека сдерживает потенциал развития. Люди хорошо адаптируются в частной сфере, но структурирование сообществ (даже интеллектуальных), налаживание межгрупповых связей происходят очень вяло. Сошлюсь на опыт учительского сообщества, которое я знаю: оно не создало концепцию школьного воспитания, поэтому государство формулирует и «спускает» свою. Профессиональное сообщество воспримет ее, скорее всего, негативно, и вряд ли общество в целом получит здесь хороший результат.

Необходимо налаживать механизмы обратной связи между государством и самоорганизующимися группами (они есть, хотя слабо организованы). Кроме того, очень важно для России структурирование активности на уровне территорий. Только на этом пути возможно превращение со временем нашей подданнической культуры в гражданскую.

И последнее. Формулируя вопрос об идентичности как ресурсе развития, я затруднялась в ее определении. Национальная? Но понятие нации у нас очень расплывчато. Государственная? Но она предполагает ориентацию только на государство. Определение «гражданская» явно не соответствует реальности. Я предлагаю говорить о национально-государственной идентичности, хотя и это полностью не исчерпывает содержания. В Европе, кстати, активнейшим образом идет дискуссия о проблемах идентичности, необходимой в рамках парадигмы развития. У нас такая дискуссия тоже идет, но на уровне «верхов», государственных программ. Она не стала пока публичной. А это необходимо для становления гражданской идентичности.

! Ю.С. Пивоваров: К вопросу об идентичности. В свое время в ИНИОНе работал профессор Н.Н. Разумович, который сказал гениальную вещь: советские люди – это субъективные материалисты. Это удивительно точно: субъективный материализм пронизывает у нас все. Я думаю, что наша идентичность – субъективно-материалистическая.

В.П. Булдаков: У меня – короткая реплика по вопросу о том, изменились мы или нет. Конечно, мы меняемся. Проблема в другом. Изменились ли мы по отношению к власти – вот вопрос вопросов в контексте нашей дискуссии. Я думаю, что не изменились, к сожалению.

В дополнение к уже сказанному я бы определил нашу власть как власть-симулянт: она и сама воздвигает потемкинские деревни, и для нас их строит. Мы привыкли и считаем это нормальным. Конечно, пока нам все это не надоест.

Власть двулика. Петр I, например, ассоциируется прежде всего с Медным всадником, образом империи. В связи с этим хочу привести такую историю. Когда Петр был в Англии, он попросил объяснить, что такое килевание. Это наказание: матросов протаскивали под днищем судна. Петр захотел посмотреть, но ему сказали, что так в королевстве уже не наказывают. И тогда московский царь предложил для опыта кого-нибудь из своих. На что ему ответили: вы находитесь в Англии, и те, кого вы привезли, – под защитой английских законов.

Наша власть многолика: она и варвар, и просветитель, и революционер, и консерватор в одном лице. Ее мы терпим, с ней уживаемся – и в этом смысле до сих пор не изменились.

И.И. Глебова: Михаил Васильевич Ильин призывал нас уйти от абстракций (перестать болтать?) и встать на здоровую эмпирическую почву. Давайте сделаем это.

Действительно, как стимулируется и реализуется участнический потенциал российского общества? Сегодня много говорили о том, что он есть, – вот только никак не проявится. Для демократического участия, появления политического субъекта должны быть, как минимум, два условия: наличие в обществе солидаристского потенциала и социального доверия. Я приведу данные Левада-центра, последовательно с конца 1980-х годов проводящего сканирование советско-постсоветского мира9595
  См.: Адаптация к репрессивному государству: Фоторобот российского обывателя // Новая газета. – М., 2008. – 3 апр.


[Закрыть]. Когда задается вопрос о доверии, 83% наших сограждан говорят: доверять никому нельзя. Меньше всего, кстати, доверяют институтам – и особенно новым, демократическим: две трети общества не верят действующей политической системе. Около 90% граждан считают, что не в состоянии влиять на дела, которые выходят за пределы их ближайшего круга. Кроме того, они не готовы за что-то или кого-то, кроме себя, отвечать и ни на что не рассчитывают.

Эти неполитические ориентации решающим образом влияют на состояние политической культуры. Собственно, они достались нам от советского мира. Но там политическая активность (и ее симуляция) была условием самореализации. В освобожденном от принуждения «сверху» постсоветском социуме не стало общих целей, идей, идеалов – все победили задачи индивидуального обустройства (или «субъективный материализм», как сказал Ю.С. Пивоваров). Здесь политика не нужна, а демократия понимается как социально-экономические свободы.

Кирилл Георгиевич Холодковский говорил об атомизированном индивидуализме. Я, продолжая его мысль, сказала бы о победе в нашем социуме стихийного анархического индивидуализма и даже о явлении «парохиала нового типа» (среднеобразованного и среднеобеспеченного горожанина, молодого и среднего возраста). У нас анархические индивидуалисты явились вместо граждан. Они замкнулись в семейном, дружеском, профессиональном кругу, занялись исключительно своими частными проблемами. Вот ответ на вопрос – куда исчез активный человек 90-х? Сюда, в приватную сферу, и ушла его активность. Речь идет о сознательном отчуждении от общественной сферы, от политики и нежелании обсуждать и решать перспективные общественные задачи. Как реакция на повседневную жизнь, бюрократическую агрессию возникают сообщества самозащиты. Еще формируются сетевые (виртуальные) коллективы, и сейчас многие поют им восторженные песни. Но они не выходят за рамки виртуального пространства, «замещенной» активности.

Все это не дает оснований говорить об обществе, т.е. коммуникативной системе, основанной на солидарности, чувстве сопричастности, общих ценностях и интересах. Мы имеем дело со слабоинтегрированной социальной средой, в которой возникают в основном «черные» и «серые» сетевые связи, а также реактивные сообщества самозащиты, распадающиеся по мере решения вызвавшей их появление проблемы.

Ощущение воображаемого национально-государственного единства, – а оно есть и очень сильное – поддерживается коллективными символами: великого прошлого, великодержавия, «особости» народной власти и героического народа, православной духовности. Приверженность им имеет декларативный и декоративный характер, не требует каких-то действий в их поддержку, но возвращает чувство национальной полноценности. За этими символами скрываются советские ценности; нынешняя символическая политика работает на их воспроизводство. Вообще, постсоветский человек (и из массы, и из «элит») в мировоззренческом отношении и в социальной практике недалеко ушел от советского.

Это, кстати, в полной мере относится к «нашей надежде» – молодым. Конечно, они живут в новом мире, где есть свобода и выбор. Это много. Но кроме этого мира и их самих им ничего не интересно. Молодые не просто забывают прошлое, но не нуждаются в его критической проработке. Опыт свободы для них в основном ограничен свободным потребительством. Среди прочего потребляется и «свободный мир»: контакты с западной культурой вовсе не нацелены на «научение» демократии. Запад их учит, как стать более изощренным потребителем. Практицизм гонит молодых во власть, государственные структуры, большой бизнес; они понимают, что «хорошая жизнь» – там. Ограничение политических, гражданских свобод при хорошей жизни их вполне устроит. Об этом говорят социологические исследования.

Если тезисно, т.е. очень общо, характеризовать нашу ситуацию, я выделила бы следующее. Не успев освоить гражданское участие на практике, не дав реально-участнической основы нашей политике, мы бросились в виртуальщину. Сейчас наш человек между собой и обществом помещает технический посредник: компьютер, а чаще – телевизор. Реальные проблемы, социальная жизнь подменяются виртуальными. Очень удобно – никакой ответственности, активности; весь участнический потенциал перерабатывается, рассеивается в виртуальной среде. Это первое.

Второе. Политики, ученые постоянно предлагают государству повернуться лицом к людям. А оно к ним лицом и обращено, совсем его не скрывает. В этом – своеобразие современной власти: она открыта, откровенна и рассчитывает на понимание своих граждан. Правильно, кстати, делает. В известном исследовании образов власти, выполненном под руководством Е.Б. Шестопал, есть сведения о восприятии нашими людьми (бывшего) мэра Москвы Ю.М. Лужкова: шустрый, для людей что-то делает и себя не забывает. Оценка вполне доброжелательная, понимающая: ведь любой, получи он такие возможности, повел бы себя также. Это круговая порука, полное взаимопонимание власти и народонаселения – при их полнейшей отчужденности.

Теперь о том, что касается потенциала развития. Он вырастает из соответствующего опыта. А наш опыт – весь «сзади», как говорил М. Жванецкий, и весь он негативный. Если в 1990–2000-е и появился позитивный, то это опыт потребительский. Наш исторический и актуальный опыт ориентирует на пассивное приспособление к сложившимся условиям существования. Все пытаются их обжить, найти в них лазейки, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь. Выходы если и находятся, то на неправовых путях.

И последнее. Левада-центр проводил в 2008 г. по заказу фонда «Либеральная миссия» социологическое исследование наших элит. О нем уже говорили Кирилл Георгиевич <Холодковский> и Ирина Станиславовна <Семененко>. Основная масса опрошенных (т.е. около 60–70%) не сомневается, что Россия так или иначе двигается в сторону рынка и демократии, но четких представлений об оптимальном характере этого движения у разных групп респондентов нет. Крайне расплывчаты, неопределенны, слабо проработаны и представления о нынешнем состоянии страны.

Так вот, исследователи делают вывод, – на мой взгляд, вполне обоснованный: несмотря на видимую консолидацию вокруг В.В. Путина, в «элитах» нет согласия ни по поводу будущего, предпочтительных политических целей, ни по поводу настоящего. Во власти, в господствующих группах не вызревают перспективные, социально значимые идеи. Значит, они не нужны – там решаются свои задачи. Говорить же об «элите развития» можно только до тех пор, пока она оттеснена от господства. Прорвавшись к власти, периферийные элитные группы быстро забывают об общесоциальных задачах и потребностях. В них побеждает «эгоизм правящего сословия», которому сейчас нет ограничений.

Сложилась парадоксальная ситуация: политические элиты лишены субъектности, политических субъектов нет и в обществе. В этом смысле наши власть и общество подобны – им одинаково не нужны изменения, свободы, труд и самоограничение. На этом подобии и держится социальная стабильность. В ее основе – общее стремление сохранить все так, как есть. Российские власть и общество говорят «нет» переменам, изменению существующего порядка вещей. Причем, вовсе не потому, что все так хорошо: накал недовольства несправедливым, социально неэффективным порядком, как показывают опросы, чрезвычайно высок. Удовлетворены очень немногие. По подсчетам социологов, «сообщество выигравших» от перемен – от 6–8 до 11–12% (реже называют цифры до 15–17%) населения. Все остальные в той или иной мере проиграли – в том смысле, что их «запас прочности», потенциал развития крайне ограничены. Здесь действуют две установки: нам и так неплохо; как бы не было хуже.

А.Н. Аринин: Некоторые Ваши выводы, Ирина Игоревна, являются, на мой взгляд, спорными.

Во-первых, не весь опыт развития России негативный. Например, развитие России в 1990–2009-е годы Вы определяете как «пассивное приспособление к сложившимся условиям существования». За этим обобщением нет объективности. Между тем благодаря реформам Россия за это время прошла огромный путь в создании новых экономических, социальных и политических отношений.

Во-вторых, Вы говорите, что «во власти не вызревает перспективных, социально значимых политических идей». Но ведь это не так. В феврале 2008 г. президент страны В. Путин выдвинул стратегию развития России до 2020 г. Ее суть – переход России на инновационный путь развития. В ноябре 2008 г. новый президент страны Д. Медведев в своем первом Послании Федеральному Собранию предложил ряд важных политических инициатив, связанных с совершенствованием демократии в стране. К настоящему времени многие из выдвинутых идей подкреплены необходимыми законами. Конечно, надо вырабатывать больше новых необходимых стране идей. И здесь надо начинать с себя. А наша наука много ли предложила инноваций для модернизации власти, укрепления общества, формирования эффективной экономики?

В-третьих, Вы говорите, что «политическая элита лишена субъектности, политических субъектов нет и в обществе». Политическая элита является политическим субъектом по определению, иначе она не является таковой. Другой вопрос, что у нас правящий класс делится на две части. Меньшая часть – это просвещенный правящий класс. Именно он отстаивает национальные интересы России и поэтому ориентирован на реформы, развивающие и усиливающие страну. Большая часть правящего класса, увы, не защищает национальные интересы России и не желает преобразований. Очевидно, об этой части правящего класса Вы справедливо говорили. На мой взгляд, если данная часть правящего класса не перестроится и не станет проводником необходимых преобразований, то она неизбежно будет вынуждена уйти с политической сцены.

С одной стороны, Вы, Ирина Игоревна, справедливо замечаете, что «власти и обществу одинаково не нужны изменения», у них «общее стремление сохранить все так, как есть». Поэтому «российские власть и общество говорят «нет» переменам». Но с другой стороны, если ничего не делать, не осуществлять необходимых преобразований, то Россия может потерпеть крушение. Реформы в нашей стране, равно как и в других государствах, являются объективной необходимостью. В основе истории, современного и будущего развития человечества лежит мировой закон – процесс его совершенствования. Вот почему перемены неизбежны.

Современный мировой финансово-экономический кризис – это испытание для правящих элит. На Западе из-за нарушений правил честной игры, жадности и мошенничества элиты загнили и не справились с задачами развития. А в России правящая элита по-настоящему не сложилась, так как не ориентировалась на национальные интересы страны, была безответственной, бесчестной и алчной. Место политической элиты сегодня занимает правящий класс, который в лице своей просвещенной части только начинает ее формировать.

Перед формирующейся российской элитой стоит выбор: либо создать благоприятные условия для модернизации страны и тем самым сохранить себя, свою власть, собственность и финансы; либо быть сметенной с политической сцены новым правящим классом, способным осуществить необходимую модернизацию. Поэтому созидательные перемены в России неизбежны. Вопрос только в том, какой правящий класс будет вести за собой общество в осуществлении необходимых преобразований: нынешний или новый, который придет ему на смену.

! И.И. Глебова: Я думаю, Ваш ответ мне в моем ответе не нуждается. Рисовать такие картины – это отдельный жанр. Он не требует обсуждения.

Ю.С. Пивоваров: Хочу добавить оптимизма, показав, как изменилось наше общество. Помните, 17 октября 1905 г. был царский манифест о свободе? Тут же возникли профсоюзы, политические партии, общественные движения и т.д. 18 лет свободы в современной России ничего не дали – ни профсоюзов, ни партий. В советское время общество изменилось так, что оказалось совершенно неспособным к самоорганизации.

Государство до революции было заинтересовано в людях, в народе. Оно, например, создавало фискальные общины, чтобы дать возможность прокормиться дворянскому классу. Коммунистическое государство нуждалось в солдатах, которые распространяли бы его идеологию «по всему земному шару». Нынешнее государство сбросило с себя все заботы. И хотя в Конституции записано, что у нас социальное государство, это не так. Оно абсолютно асоциально. Мы нашей власти не нужны. Она нуждается в газе, нефти, драгметаллах и группировках людей, которые всем этим занимаются и обслуживают «верхи». Остальное общество «сословию управляющих» неинтересно. Современные социальные программы – чистая риторика: ничего этого нет, всерьез заниматься ими не хотят.

Мне кажется, что в России на рубеже 1980–1990-х годов произошла революция, про которую когда-то говорили марксисты. Но они не предполагали, что какой-то класс в ходе революции станет собственником. Номенклатура, которая была организующим элементом советской политической системы, пожертвовала несущими структурами этой системы и стала собственником. Все эти директора заводов и т.п., бывшие только функцией, стали капиталом-функцией. Так что у нас произошла настоящая революция управляющих: они стали индивидуальными собственниками и получили власть. В России опять появился феномен власти-собственности: у кого власть – у того и собственность. Спор В.В. Путина и М.Б. Ходорковского – это спор о том, кто есть кто в российской истории.

Можно много говорить, но одно очевидно: изменения произошли большие. Что же касается оптимизма или пессимизма, то это метафоры. Мы – исследователи и должны анализировать наличную ситуацию. А она складывается очень опасным образом. При резком понижении уровня эффективности служб безопасности и МВД правоохранительные органы вряд ли смогут справиться с беспорядками, о потенциальной возможности которых здесь говорили.

! А.Н. Аринин: Спасибо, Юрий Сергеевич. Вы правы, когда говорите, что мы как исследователи должны анализировать «наличную ситуацию», т.е. существующие реалии. А они таковы: сегодня российское общество сильнее, чем оно было в 1990-е годы, а власть компетентнее, чем когда-либо прежде. В то же время российская власть по-прежнему нарушает закон, остается коррумпированной, а также безответственной и как следствие – неэффективной. В свою очередь, российское общество из-за отсутствия широких слоев среднего класса еще слабо и пока не является надежным гарантом соблюдения прав и свобод человека и гражданина. Поэтому, чтобы России быть конкурентоспособной в современном мире, власть нуждается в модернизации, а общество в укреплении.