Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

При оценке ЕР сейчас мало кто ставит под сомнение партийность ее природы; споры ведутся о том, какая это партия (доминирующая, правящая, бюрократическая и т.п.). Мы, видимо, уже прошли стадию ее определения как прото-, еще не-партии и т.п. Зато указывают на растрату ЕР субъектности, т.е. на понижение в ней «градуса партийности» («уже не-партия»?). Но в общем преобладают определения, базирующиеся на само-интерпретации ЕР и ее легитимизирующие. Оценки ЕР становятся проблемой идеологии (или политтехнологии).

Очевидно: ЕР ее создателями из администрации президента изначально отводилась инструментальная, технологическая роль – политический режим 2000-х не нуждался в партии как субъекте политики. Цель была как раз снизить риски конкурентности/публичности, сделать предельно (насколько это вообще возможно) управляемым и предсказуемым электоральный процесс. Путь – монополизация политического пространства с помощью инструмента, адекватного новым (и интернациональным) правилам игры. Его назвали партией и придали соответствующую форму. Очень логичный выбор: легче контролировать не людей (непартийных политиков) или мелкие мобильные образования, а суперструктуру, используя опыт советской «партийности» и постсоветского «корпоративизма».

Партия, как и многое в нашей истории, – эксплуатация «чужих» форм. Это естественный способ адаптации к современности, ориентиры которой задали не мы. Причем, способ самый простой, исторически не однажды опробованный и результативный – при нашей способности принимать любую форму (т.е. при анархической бесформенности массовой культуры: неструктурированности, отрицании формально-процессуальной стороны жизни). Облачением в новую форму если и стремились исправить «туземное» содержание, то только поначалу. Скорее, действовала всепобеждающая логика выживания/мимикрии социального естества. Конечно, форма – не пустая формальность; она требует содержательного соответствия. И в ЕР (как и в других элементах властной партсистемы) присутствует партийное начало, так или иначе получающее выражение. В этом (и только в этом) смысле тезис об имитационности ЕР и партсистемы не точен.

Но форма – не догма (наши партии и демонстрируют), насколько она подчинена содержанию. Постсоветская партсистема не нацелена на представительство широких гражданских интересов, а замкнута на узких, «элитарных». Она – в основном и по преимуществу – обслуживает (легитимирует, стабилизирует) монопольное господство утвердившихся у власти и получивших собственность групп. ЕР и другие – партии в том смысле, что артикулируют и агрегируют интересы одного социального слоя, который ощущает и продвигает себя как «элита».

Для защиты режима бесконтрольного, безальтернативного и стабильного господства «элит» их партии имитируют представительство широчайших социальных интересов (все метят не просто в массовые, но в общенародные, кроме «Правого дела» – партии для социально «чужих», т.е. интеллигенции). В этом смысле они имитационны. Хотя для придания «легенде партии» реалистичности наши партобразования вынуждены выполнять и «функции общественной организации». То есть реагировать на социальные запросы, обслуживать социальные нужды. Но людям партии власти/элит служат в последнюю очередь, по «остаточному» принципу, когда уже нет другого выхода. Их партийность не только управляема, но и «остаточна», вынуждена (вымучена), краткосрочна (предвыборна). В остальном они служат тому «классу», к которому принадлежат, т.е. себе.

Поэтому партсистема по сути своей непублична – и в этом соответствует закрытому характеру режима. Там, где начинается партийность, реальная партийная жизнь, партия погружается в тайну, уходит в «тень». В зоне публичности наши партии в основном имитационны; их партийная природа реализуется в «теневой» сфере (в «подполье»). Там партии являются крупнейшими бизнес-предприятиями. Там, где вершится реальная политика, они выступают инструментом внутриэлитной борьбы – за ресурсы, влияние, власть, за право продвигать в зону публичности точки зрения, политические линии, интерпретации прошлого, прогнозы на будущее и т.д. Партии участвуют в конкуренции первых лиц («соправителей» В.В. и Д.А.) и их окружений, учреждений, кланов, идеологий, атеистов с православными и т.п. Партии (в первую очередь ЕР) – место действия «элитарного» плюрализма. Причем, не единственное. А также легитимный механизм встраивания страны в интернациональные управленческие структуры. И тоже не единственный. Это образ жизни господствующих групп. И желанный ориентир (один из) для тех, кто мечтает ими стать.

Показательно, что выборы в основном перестали быть публичной конкуренцией, превратившись в «площадку» неформально-теневых сделок «элитных» групп. Вообще, наш политический режим, постоянно пеняющий на «мировое закулисье», базируется на неформальных, «теневых» механизмах взаимодействия. Он «закулиснее» любого «закулисья». Назначение партий в электоральном процессе – то же, что у администрации президента в отношении партий: не допустить самодеятельности. На выборах партиями решается сложная двусоставная задача: продвижение частных и групповых («элитарных») интересов и подтверждение лояльности населения режиму через плебисцитарный механизм. В рамках первой части задачи ЕР и др. имеют значение партий, играют свойственную партиям роль. Особенно отчетливо это проявляется на региональных и местных выборах, на которых случается межпартийная и даже внутри(ЕР)партийная борьба.

Конечно, С.П. Перегудов не случайно заговорил сегодня о ЕР. Через партию (а теперь уже партсистему) власти отчетливо прочитывается режим. Логика прочтения такова: каков режим – такова и партия как его элемент. В последнее время обозначилась тенденция переворачивания этой логики: «выводить» режим из партии. Напомню две такие интерпретации, как мне кажется, взаимосвязанные.

В докладе, о котором вспомнил Сергей Петрович <Перегудов>, конструкция «верховной власти» обозначается как «Три П» – президент, премьер и партия. Так М.В. Ильин с соавторами указал на монопольное положение ЕР в партийной системе и ее особую роль в российской политике. В.Я. Гельман и другие квалифицируют современный режим как авторитарный партийный (партии стали основным инструментом правящей группы, сложился авторитаризм на основе доминирующей партии), в отличие от персоналистского авторитарного режима 1990-х. Эта (и подобные им) схемы, в общем, даже увлекательны как своего рода интеллектуальная игра, но вовлекают в какую-то абсурдистскую реальность, где роль исследователя абсурдна вдвойне: дать научную «легенду» (приемлемую классификацию – например, ярлык «мягкий авторитаризм») построенной помимо него конструкции и тем самым ее нормализовать. Ведь авторитарный в сочетании с «мягким» и «партийным» выглядит гораздо более цивилизованно, чем авторитарный как административно-полицейский, репрессивный. А «Три П» – это уже как бы и не «тандемократия», но нечто бо́льшее, ориентированное на современно-партийное. Да и характеристика «недемократический» либо прямо высказывается, либо держится в уме. То есть, квалифицируя абсурд через научные категории, мы его не декорируем, а как бы возвращаем в реальность.

Но все равно эффективно «клишировать», вгоняя наши конструкции в современность, не получается. Наш режим сложно нормализовать на партийных путях – противоречит не только режимной действительности, но и обычной логике. Почему верховная власть представлена «Тремя П»? Чтобы добрать до цифры, символизирующей единство и согласие («соборность») по-русски? Тогда логичнее было бы присовокупить к «соправителям» патриарха, по независимости и социальному влиянию явно превосходящего партию. Он хотя бы тоже правит. Ввести его в этот ряд – значит подчеркивать неформализованность, персонифицированность нашей власти. Или авторы «Трех П» видят ее по-другому – в формально-институциональном ключе? Возможно, партия берется как пристяжная власти – то президента, то премьера. В чем тогда ее особая (самостоятельная, независимая от первых «Двух П») роль? Таких властных инструментов, «опосредованных властей» у «П²» много. А что будет, когда премьер станет президентом и не «назначит» президента премьером? Партия останется? И кто будет третьим?

Еще более зыбкая, уязвимая модель (не формула, гипотеза, а готовая, концептуально выверенная, стройная модель) «авторитарного партийного режима». К ней возникают, как минимум, два вопроса. Первый и главный: режим 2000-х, став партийным, перестал быть персоналистским? Он, в отличие от ельцинского, прочитывается не через Путина, а через партию? Зачем же тогда ЕР называет себя «партией Путина»? От скромности? И почему 90-е объявлены сейчас «персоналистскими непартийными»? Потому что не все партии создавались Кремлем? И второе: электорального и парламентского доминирования ЕР добилась сама? А в Государственной думе она проводит самостоятельную политическую линию, независимую от «П» или «П²»? Если нет (а отрицание законодательной самодеятельности ЕР – одно из оснований модели), то почему в качестве определяющей характеристики режима называется «партийное доминирование»? Модель «партийного режима» рассыпается при наложении на реальность. Хотя, может быть, и не надо накладывать, – модель строится независимо от реальности, имея целью ее перестроить? Возможно, социальная задача постсоветского обществоведения, наследственно-преемственная с советской общественной наукой, – дать (кому? людям? а зачем? себе?) другую реальность?

Повторю, мне представляется, что не режим «выходит» из партии, а она опосредована им, сконструирована под него. ЕР – это режимная партия, основание режимной партсистемы. Основная же характеристика режима 2000-х – не демократия или авторитаризм. Его смысл – безопасность. Все остальное – вторично, побочно, факультативно. Не случайно главные режимные люди – из безопасности. Только теперь они защищают безопасность не государственную, а личную, групповую, «корпоративную». Это охранительный режим – режим охраны властно-элитарного благополучия. Поэтому он не имеет отчетливых идеалов, не базируется на позитивной системе ценностей. Все это режиму не нужно, для него избыточно. Но он все это имитирует – опять же из соображений безопасности.

Что же касается классических определений, то для охранительного режима вообще более естественны авторитарные, а не демократические практики. Режим же, выросший из советского (являющийся результатом его разложения), более, чем какие-то другие, склонен к подавлению последних. Он в принципе исключает для себя демократию. Хотя может использовать обнаруженные «в демократии» технологии. Существенно, что режим 2000-х не выдерживает нагрузки конкуренцией, оппозицией, критикой и по-настоящему не способен к самокритике. Это говорит о его неэффективности, непрофессионализме, общей слабости. Такие режимы возникают только в слабой или неэффективной, инертной, «убитой» социальной среде.

Партия является одной из охранительных технологий. Причем, очень важной. Режим нацелен на ужатие важных социальных процессов до узкого («элитарного») пространства. С помощью партий основная масса населения исключается режимом из системы представления и согласования интересов, разрешения противоречий и конфликтов, процесса принятия социально значимых решений. А потому российская партсистема современна лишь по видимости; режимная логика ведет ее в направлении, противоположном основным тенденциям современности. В случае с партиями мы получили возможность наблюдать, как сложнейшая управленческая технология, нацеленная на разрешение конфликтов и согласование социальных интересов, превращается в примитивную технику обеспечения господства. То есть утрачивает первоначальное значение, исконный смысл, становится партией лишь по названию.

Материалы семинара подготовлены к публикации И.И. Глебовой и М.А. Арманд

Наследие – наследникам

Состояние русского общества перед войной 1914 г

Д.П. Кончаловский

§ 4. Россия, как государственное «тело», держалась «царизмом»121121
  Печатается по изд.: Кончаловский Д.П. Состояние русского общества перед войной 1914 г. // Кончаловский Д.П. Пути России. – Париж, 1969. – С. 72–82.


[Закрыть] 122122
  Считаем нужным уточнить, что автор монархистом не был и никаких личных симпатий к царскому дому не питал. Нижеследующий анализ является выражением объективной точки зрения историка. – И.Б.


[Закрыть]

Понимание социально-политического строя дореволюционной России не исчерпывается указанием, кто в ней властвовал и правил. Задача заключается в том, чтобы понять, чем держалась Россия, это гигантское и сложное политическое тело, какими скрепами – идейными, духовными и материальными. В число этих скреп в качестве одной из важнейших входит и власть, принуждающая и направляющая. Но власть эту не должно понимать элементарно и грубо, просто как внешнее принуждение. Так именно понимали все проявления власти ее хулители и оппозиционеры XIX в., начиная от либералов и кончая большевиками. Окарикатуривая государственность самодержавной России, они изображали ее как господство семидесяти пяти губернаторов или армии полицейских либо же просто как господство кнута. В популярном марксистском понимании российской политической действительности все кажется как будто ясно, но все упрощено до крайности и элементарно-грубо. Согласно этому пониманию, русский царизм был ставленником определенного класса и держался исключительно на насилии. Популярная социально-политическая литература, обращавшаяся в особенности среди интеллигенции, укоренила взгляд, что царизм был губителем России, врагом ее. Он якобы представлял собою форму угнетения и эксплуатации народа высшими классами и непрерывную тенденцию распространяться за счет соседей. Так росла Россия на несчастие себе самой. В царизме был пышный и фальшивый фасад, но убогое и тяжелое содержание.

Поразителен этот факт затемнения истины с помощью плоской популярной литературы, рассчитанной на невежественную, неспособную к самостоятельной мысли публику. Это факт трагический, ибо он оказал роковое влияние на судьбы страны.

В действительности задача не решается так просто. Царизм представляет собою весьма сложный социально-политический и психологический комплекс, и о нем мы сейчас поведем речь. Но что особенно важно и что особенно становится ясно теперь, после тридцати слишком лет советского государства и большевистской диктатуры, это то, что не на голом насилии и принуждении был построен царизм. Напротив, именно большевистская диктатура основана на таком насилии, в самых разнообразных формах, явных и скрытых, применяемых ежедневно для поддержания нормального хода жизни во всех ее областях. Ибо нынешний режим России совершенно лишен органической идеи, которая сознательно или бессознательно жила бы во всем народе. Провозглашенная большевиками «идея» не вышла из его недр, она висит в воздухе. Конечно, большевики стремятся внедрить ее в сознание советских «граждан» самыми разнообразными способами: пропагандой, изоляцией страны от всего мира и террором; и, по самой сути всей ситуации, они вынуждены делать это, пока новые поколения таким принудительным и искусственным путем не будут воспитаны в духе этой идеи.

Конечно, принуждение было и в царской России, как и во всяком государстве, но оно было направлено не на поддержание нормального хода жизни и выполнения всеми и каждым их повседневных функций и обязанностей (как в советском режиме), а на защиту существующего строя против возможных покушений извне и изнутри.

Держался же весь режим совокупностью идей и верований, которых никто не измышлял и не «открывал», которые возникали сами собою из потребностей времени, из непосредственных целей и задач в поступательном ходе исторической жизни страны и из воздействия внешних факторов – политических, религиозных и культурных. Этот порядок сложился из племенных психических черт славянства и особенно великороссов, из приспособления населения к пространству с его географическими особенностями, из постепенно наслаивающихся и перекрещивающихся влияний византийской государственности и византийского православия, из влияний татарщины, из перенесения на государство идеи рода, что выразилось в понятии царя-батюшки и подданных – детей. Детально проанализировать количественные соотношения всех этих элементов и качественные результаты их смешения невозможно, ибо социология не обладает для этого средствами, подобными химическим реактивам. Но в общем и целом результат ясен. Он представляет собою своеобразный русский общественно-государственный строй, именуемый царизмом, и этот-то царизм и правил Россией, давал прочную спайку ее огромному и сложному телу, вел ее по ее историческим путям, которые вопреки всем случайным отклонениям и зигзагам он верно угадывал, руководствуясь инстинктом, в силу органической связи, существовавшей между ним и живым народным телом.

Доминирующими в этом режиме царизма были две идеи: идея государственной власти, безусловной, абсолютной, воплощенной в особе царя как Божьего помазанника и всеобщего отца подданных, и идея всеобщей службы государству. Повиновение государству, т.е. царю как Божьему помазаннику и собственному родному отцу, являлось в понятии подданных не просто обязательством, а естественной органической функцией, необходимой для жизни, как conditio sine qua non. Тут даже неправильно говорить о «понятии», ибо оно предполагает рефлексию. Повиновение, более того, благоговейное преклонение и любовь к царю вплоть до готовности «положить живот» за него были для русского чем-то еще более само собою разумеющимся, чем повиновение отцу сыновей в крепкой крестьянской семье до ее современного разложения. Ибо пиетет к царю подкреплялся моментом Божественного помазания и моментом всенародности. Не только государство и родина воплощались в царе, но и весь быт в нем воплощался. Без царя – анархия, погибель и всеобщая, и частная, личная. Вот лейтмотив русской истории от возвышения Москвы и до начала XIX в., а для сознания народных масс вплоть до Первой мировой войны. Самые бунты народные направлялись на восстановление и укрепление истинного царизма. Эта приверженность царизму, полное предание ему себя означали, конечно, полный отказ от каких-либо своих прав, от самой своей личности. Отсюда этот «талант повиновения», о котором с восторгом говорил Карлейль, но который считали только раболепием люди, видевшие свой идеал в современной западноевропейской демократии.

Итак, под комплексом «царизма» надо понимать не политический порядок только, но универсальный уклад русской жизни, насквозь проникнутый религиозностью и на ней державшийся. Вот почему русский народ представляется столь глубоко религиозным, несмотря на свою догматическую необразованность и моральную примитивность и невоспитанность. Ибо тот порядок, которым он жил и от которого зависело все его существование, имел в его глазах божественную санкцию и представлял собою нечто абсолютное и незыблемое.

Правильность сказанного выше подтверждается тем, что русский человек, становясь вне рамок царизма, вне его сдержек и руководства, оказывался анархистом, полным индивидуалистом, неспособным к какой-либо разумной, свободной и справедливой ассоциации, основанной на взаимном соглашении и договоре, на добровольном самоограничении в пользу группы и других ее членов. Замечательно, что в течение всей своей истории русский народ не сумел противопоставить государственному началу с его абсолютной властью и принуждением никакой свободной и сильной общественности, а всего лишь анархический и буйный протест. Отсюда слабость и скоропреходящесть вечевых порядков в древнейшей Руси, отсюда отсутствие местного самоуправления и корпораций сословных и профессиональных; отсюда, наконец, постоянная неспособность всякого рода «вольниц» обеспечить свою свободу и самостоятельность и их неизменная тяга к отданию себя «под высокую царскую руку».

Царизм создавал и воплощал Россию с ее силой и слабостями, с ее достоинствами и недостатками, начиная с Московского периода ее истории, вплоть до переворота 1917 г., ведя ее на ее исторических путях среди всех испытаний, бедствий и кризисов. Это он превратил Россию из мелкого верхневолжского княжества в мировую империю, укротил удельный разброд, преодолел татарщину и восторжествовал над ней, навсегда остановил экспансию шведов и поляков, выгнал турок из Европы, уничтожил польское государство и на всем колоссальном пространстве Восточной Европы и Северной Азии подчинил господствующее русское племя единому государственному центру. Весь этот долгий процесс представляет собою явление всемирно-исторического порядка и значения, но это его значение осознается впервые лишь с недавнего времени, когда стали очевидны его результаты, в прошлом же он протекал вдали от так называемой «мировой арены истории», почти без блеска и шума, укромно и незаметно. Ибо он не сопровождался каким-либо культурным развитием и не создал никакого особого культурного типа, аналогичного западноевропейскому или какому-нибудь из азиатских – китайскому, японскому или индусскому. Весь этот процесс создания колоссальной империи с ее внутренним порядком дорого обошелся русскому народу, потребовал от него огромных пожертвований и лишений. Отдельные формы и орудия царизма были нередко примитивны, громоздки, нерациональны, ибо они создавались соответственно нуждам момента, стихийно и часто наспех, их функционирование было грубо и давало себя чувствовать больно. Но все это стояло в соответствии с суровостью жизни, общей грубостью русского быта и нравов, сложившихся в тяжелом географическом окружении, вдали от культурных очагов и влияний, которые счастливый Запад унаследовал от античности и продолжал получать с византийского и арабского Востока.

Характеристика царизма дается здесь только в самых общих чертах, суммарно и статически. Разумеется, этот социально-политический и психологический комплекс не оставался неподвижным и в разные эпохи вперед выдвигались различные его стороны, однако основные черты: моменты безусловной государственной власти и повиновения, момент службы и религиозная санкция – оставались неизменны. Упорно держалась также идея, что страной управляет не закон, а царская воля, и что ею, а не договором, определяются отношения между властью и подданными. Понятие закона и договора очень медленно переходило из Европы в Россию. Вплоть до 1905 г. считалось, что все учреждения, права, реформы и так называемые «законы» имеют своим источником волю монарха. Не была побеждена эта концепция даже введением конституции и представительных учреждений 1905 г. Ибо и после них продолжали поддерживать фикцию добровольного пожалования этих учреждений царем. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что с течением времени царизм ветшал и слабел, ибо дряхлели его традиционные устои и связанная с ними традиционная психология. Идея службы была подорвана освобождением от нее первого сословия в государстве – дворянства. Религиозная санкция бледнела вместе с упадком православной церкви и ослаблением религиозности в высшем сословии, а затем отчасти и в народе. В особенности же важно было прогрессирующее вырождение династии и в связи с этим неспособность ее воплощать высокую идею царя. О том, какие удары царизму стали наносить проникавшие в Россию с Запада либеральные и революционные идеи и их носительница интеллигенция, речь будет впереди.

И все же, несмотря на все трещины и ущербы, вплоть до начала ХХ в. царизм оставался ведущей силой в России. Он продолжал держаться силою привычки, традиции, опыта, рутины, даже утратив наполовину свой престиж. Для огромной массы русских людей: дворянства, купечества, крестьянства, значительной части рабочих, вероятно, для 95% населения, включая и инородцев, – он оставался единственно мыслимой концепцией государственного порядка России. Правильность такого утверждения показал опыт обеих революций ХХ в. Революция 1905 г. оказалась бессильна его низвергнуть, а его падение в 1917 г., вызванное в значительной степени внешними причинами, ввергло Россию в анархию и хаос.

Моя характеристика царизма может показаться идеализацией. Но это не так. Я изобразил царизм как форму социально-политического строя и общего уклада жизни, которая единственно соответствовала всей совокупности условий существования русского народа, внутренних и внешних. Он был таким же непреложным фактом, каким в Англии были конституционная монархия и общественная самодеятельность, а во Франции абсолютизм и централизация. Тысячу раз говорилось о невыносимо тяжелых условиях русского быта, о вопиющих несправедливостях и злоупотреблениях в управлении и суде, о притеснениях и насилиях в общественной жизни, о суровости и гнете политического порядка. Все это во многом совершенно справедливо, однако справедливо и то, что подобные же ужасы можно найти в прошлом любой западноевропейской страны при любом социально-политическом строе. У русских есть совершенно исключительный дар с какою-то болезненною любовью останавливаться на своих пороках, точно так же, как другие, например французы и англичане, особенно любят выставлять свои добродетели. На это обычно отвечают указанием на то, что при всех темных сторонах западноевропейского прошлого в нем всегда была известная степень общественной и индивидуальной свободы и, следовательно, возможность бороться за лучшие условия жизни. Россия же при царизме всегда была тюрьмою. Из этой тюрьмы бежали все: служилые бояре и князья спасались от царского произвола в Литву и Польшу; немногие счастливцы, попадавшие за границу, предпочитали не возвращаться на родину; от засилия воевод и приказных, от крепостной неволи население массами бежало на окраины. Все это верно. Но не царизм виноват во всех этих сопровождавших его язвах, а, во-первых, сами люди, во-вторых же, общие объективные условия, которых никто не в силах был изменить: суровая природа, соседство с варварами и дикарями, вековая изоляция от культурного Запада. Не царизм виноват в отсутствии свободы, а люди, не умевшие ее для себя создать и потому сделавшие царизм необходимым. Свобода есть драгоценный дар, но не абсолютное благо, доступное всякому и всякому нужное. Думать, что свобода сама по себе может всегда быть панацеей всех язв общественного и политического быта, есть печальное заблуждение нашего времени. Свободой едва ли не легче злоупотреблять, чем властью. Можно признать законом истории, что свобода приводит к тирании, и из этого закона она знает лишь немного исключений. Мало людей и мало народов показали умение пользоваться свободой, сделать ее благодетельной основой своего общественного быта. Из великих государств Нового времени таким примером является лишь Англия. Но и в ней была ли свобода всегда только благом?

Каждому народу, пока его естественная среда и его психология остаются теми же, очевидно, фатально предназначена определенная форма общественно-политического быта. Очевидно также, что свобода, самоопределение, самоуправление – не для русского народа. Ибо на всем протяжении своей тысячелетней истории он не сумел развить и упрочить возникавшие в его среде зачатки свободы и общественной самодеятельности. Ничего не вышло из русского веча, ничего не вышло из боярской думы, из земских учреждений Грозного, из земских соборов, казачества, конституционных поползновений верховников, даже из дворянских вольностей Екатерины II. Для развития свободы, очевидно, не было необходимых предпосылок. В основной своей массе русские, как правило, глубоко равнодушны к общественной жизни, неспособны к коллективной солидарности; по духу своему русский человек – противник всяких форм, регулирований и твердого порядка; он чистый индивидуалист и анархист; свободу он понимает как произвол, как возможность не подчиняться ничему. Что означает слово «воля» – этот синоним «свободы»? «Никаких стеснений, никаких границ, воля вольная, что хочу, то и делаю». Недаром русского восхищает и поднимает ощущение простора его родной равнины «без конца и края», недаром «вольные» люди Московской Руси называли себя «гулящими». Свобода у русских переходит в разгул, т.е. в отсутствие всяких сдержек и, следовательно, в произвол. Все это факты печальные, для нашего самолюбия, быть может, обидные, но непреложные. Следствия указанных здесь национальных черт можно проследить во множестве явлений русского быта, от самых крупных до будничных мелочей.

При наличии таких черт национальной психологии в соединении с внешними условиями царизм оказался единственной формой, способной обеспечить целость и спаянность огромного государственного тела России и дать ей какой-то внутренний порядок. Царизм не только защищал народ от внешних врагов, но во многом и спасал его от него же самого. В массе простого народа жило сознание своей собственной общественной беспомощности и необходимости внешнего, даже жестокого принуждения. Если даже признать правыми тех, кто видят в этом результат векового деспотизма и крепостного рабства, факт и в этом случае остается непреложным. Итак, врожденная ли это психология или привитая, но английская свобода не для русского народа. Предоставленный самому себе народ всегда выказывал тягу к восстановлению всепоглощающей центральной власти. Так произошло в эпоху Смуты, когда идея царизма была живуча и действительна. И потому это совершилось открыто и торжественно; вещи были названы своими именами. Но также и в наше время, когда идея царизма потеряла свой престиж, новый порядок, вышедший из анархии 1917 г., принял форму беспощадной, хотя и лицемерной диктатуры.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

КОНЧАЛОВСКИЙ Дмитрий Петрович (1878, с. Свотово Лучка Купянского уезда Харьковской губернии – 1952, Париж), историк Древнего Рима. В 1902 г. окончил историко-филологический факультет Московского университета; был оставлен при кафедре древней истории; продолжил образование в Берлинском университете. До 1914 г. читал курс римской истории в Московском университете и на Московских высших женских курсах. В 1914–1917 гг. – на фронте. В 1917 г. опубликовал брошюру «Личность и общество» (М.). В 1918–1921 гг. преподавал в Московском университете. В 1924–1929 гг. научный сотрудник Института истории РАНИОН. Опубликовал ряд статей по истории Древнего Рима и переводов античных авторов. В середине 1930-х годов принимал участие в инициированном И.В. Сталиным переводе труда Т. Моммзена «История Рима»123123
  Кончаловский Д.П. «Двинуты были в ход все пружины для скорейшего выполнения воли Сталина»: О переиздании сочинений Т. Моммзена / Публ. Корнеева В.А. // Источник. – М., 2002. – № 4. – С. 61–67. Воспоминания Кончаловского изданы в 1971 г.: Кончаловский Д.П. Воспоминания и письма: (От гуманизма к Христу). – Paris, 1971. – 348 с.


[Закрыть]. Профессор МИФЛИ в 1934–1935 гг. (кафедра древней истории) и в 1939– 1941 гг. (кафедра классической филологии). В 1941 г. Кончаловский оказался на территории, занятой немцами; в 1944 г. – в Германии. В 1945– 1947 гг. он находился в одном из лагерей для перемещенных лиц; в 1947 г. перебрался в Париж.

Работы Кончаловского эмигрантского периода посвящены проблемам цивилизационного и политического развития России. Опубликованы они были в 1969 г. отдельной книгой «Пути России. Размышления о русском народе, большевизме и современной цивилизации». Основные ее темы: закономерности социокультурного развития России в XVIII – начале ХХ в.; Россия и Европа; феномен большевизма; судьбы русской и советской интеллигенции; современная цивилизация и христианство. Вошедшая в книгу статья Кончаловского «Состояние русского общества перед войной 1914 г.», § 4 которой «Россия как государственное “тело” держалось царизмом» републикуется в настоящем издании, концептуализует понимание Кончаловским особенностей русского исторического процесса в эпоху Нового времени: историческая эволюция России не может быть истолкована с позиций формационного подхода; русская буржуазия не являлась социальным классом, в научном смысле этого понятия, и не проявила себя по существу как политическая сила; не заявило о себе как политическом классе и русское дворянство; рабочий класс и крестьянство в целом были политически индифферентны; «царизм» – не только форма социально-политического строя, но и «универсальный уклад русской жизни», в социально-психологическом плане «проникнутый религиозностью и на ней державшийся»; корни революции 1917 г. следует искать в природе ее социокультурного бытия (деструктивная роль интеллигенции и многосложная реальность проблемы «Россия – Запад») и в «международном факторе» (гибельность для судеб России Первой мировой войны).