Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Итак, в чем же состоит существо столь своеобычной перекройки глобальной повестки развития, предпринятой Россией накануне вступления в ХХ в., чем она была мотивирована, к каким историческим последствиям привела и какие возможности развития оставляет стране сегодня?

Начнем по порядку.

Парадигмальная трансформация конца XIX в. и ее исторический контекст

На протяжении долгих веков российское историческое развитие являлось по своему внутреннему содержанию двуединым процессом. Преодоление пространственного отчуждения страны от ведущих центров мировой политики и торговли и формирование устойчивых каналов взаимодействия с ними, восприятия идущих от них цивилизующих импульсов сопрягалось в нем с политикой имперского освоения «внутренних пространств» варварской, не приобщенной к цивилизации Северной Евразии. Решать эти задачи приходилось в условиях острого дефицита политических, хозяйственных и демографических ресурсов, что предопределяло особую форму российского государственно-политического механизма. Эту форму точнее всего было бы назвать «вторичной империей», поскольку ее цивилизующая (по отношению к окружающему варварскому пространству) миссия, распространяемые ею вовне властные импульсы (империумы) были принципиально не самодостаточными, как правило, лишь транслирующими (причем, с большими искажениями и упрощениями) правовые, культурные и бытовые нормы ведущих мировых центров, таких как Византия раннего Средневековья или Запад Нового времени (подробнее см.: 7, с. 169–182). Вторичность воспринятых Русью–Россией институциональных форм и культурных стереотипов обусловила неорганичный характер российского развития, зачастую сориентированного на ложные и не адекватные своему времени цели. Поэтому нередко очередной рывок к цивилизации устремлял Россию в направлении, противоположном «магистральному», общемировому вектору развития6969
  Пожалуй, лишь Петру I иррациональным путем удалось сориентировать страну на освоение опыта наиболее перспективных мировых центров его времени – Англии и Голландии. Фундаментальный инновационный потенциал заимствований этого периода на многие десятилетия определил европейский вектор политики и культуры России. Однако интуиции Петра I не имели системной основы и не получили воплощения в последовательной и рациональной внешнеполитической стратегии. Поэтому и после реформ Петра I, т.е. после того, как Россия необратимо интегрировалась в европейскую политику, этот парадоксальный эффект российского развития – движение в ложном направлении – неоднократно вновь и вновь воспроизводился.


[Закрыть].

Ведущим механизмом освоения «внутренних пространств», ключевой стратегией развития государственности на Руси и ее основным ресурсом с XI–XII вв. и до второй половины XIX в. стала аграрная колонизация. А с XIV века этот процесс оформился в государственную политику «собирания земель» сначала в рамках Великого Владимирского княжения, затем – Московского государства, позже – Российской империи.

До начала XVI в. эти процессы территориальной экспансии охватывали земли либо с этнически и культурно родственным населением, либо с автохтонными племенами угрофиннов, не имевшими опыта собственной государственности. Экстенсивная аграрная колонизация в этих территориальных границах к концу XVI – началу XVII в. ввергла страну в глубокий политический и хозяйственный кризис. Этот кризис (и Смута как его апофеоз) дал параллельное развитие двум антагонистическим и вместе с тем симбиотическим процессам: 1) предельно актуализировалась перспектива краха культурной и государственной традиции Руси вплоть до утраты ею собственной государственности (казус призвания королевича Владислава на московский трон); 2) крайним напряжением национальных сил сформировалась практика аграрной колонизации вовне Руси, земель Запада и Востока.

Эффект движения по этим двум направлениям оказался принципиально различным. Натиск на Запад, как показал опыт Алексея Михайловича и Петра I, стал чреват катастрофическими потрясениями российского духа и быта, привнесением раскола в российскую культурную традицию, радикальным преобразованием прежнего государственного порядка. Между тем с точки зрения перспектив аграрной колонизации «движение на Запад» оказалось почти безрезультатным.

Тем не менее «западный уклон» Алексея Михайловича и Петра I привнес в прежнюю архаичную стратегию Московского государства в качестве важной инновации элементы инструментальной вестернизации, в первую очередь – рационализации государственного управления, организации армии и флота, а также создания мощнейшей по тем временам и неслыханной на Руси казенной мануфактурной и железоделательной промышленности. Иными словами, с этого времени архаичная стратегия аграрной колонизации оказалась подкреплена эффективными инструментами, заимствованными на модернизированном Западе7070
  Следует указать и на иное, не менее важное значение этих новаций: они во многом предопределили способ, которым Российское государство попытается в дальнейшем преодолеть кризис стратегии аграрной колонизации конца XIX в. (о чем – ниже).


[Закрыть]. Эффективность этого решения была продемонстрирована при последующем переходе со второй половины XVIII в. к активной «восточной политике», к завоеваниям в Причерноморье, на Кавказе, в Средней Азии и на Дальнем Востоке, что позволило укрепить и стабилизировать государственный строй империи и более чем на столетие дать новый импульс политике «собирания земель».

Несмотря на смену эпох, правителей, форм и методов государственного управления, основы процесса аграрной колонизации фактически сохранялись неизменными. В условиях низкой урожайности и примитивной культуры земледелия на старых, освоенных территориях быстро достигалось относительное аграрное перенаселение. Усиливалась потребность в новых землях. При этом государственная политика аграрной колонизации опиралась не только и даже не столько на завоевательные походы и войны7171
  Которые, как известно, в российской культурно-исторической традиции принято считать преимущественно оборонительными.


[Закрыть], сколько на стихийные процессы крестьянской (северо-восток) или казацкой (южные степи, Зауралье, Сибирь) миграции, подкрепляемые со стороны государства принудительным переселением зависимых крестьян на новые земли. В результате такой стратегии к началу XIX в. Россия стала крупнейшей по территории евразийской державой, занимавшей почти восьмую часть суши.

A propos заметим, что незавершенность процесса экстенсивной внешней аграрной колонизации, как, в частности, показывает исторический опыт Западной и Центральной Европы, является фундаментальным препятствием на пути к тому, чтобы феодальный строй, торговые города, буржуазия, местные рынки смогли стать устойчивыми и динамичными компонентами общественного развития. Возможность продолжения экстенсивной внешней аграрной колонизации, консервирующей натуральные сельскохозяйственные уклады и внеполитическое существование большей части населения, является для докапиталистического государства важнейшим ресурсом, позволяющим ограничивать и подчинять своим интересам рыночные отношения и их носителей. Российское государство благодаря своей истории, географическому положению и социокультурному потенциалу выработавшее «политический алгоритм», который позволил ему на протяжении столетий поддерживать процесс внешней аграрной колонизации, стало в этом отношении уникальным образованием, до самого последнего времени эффективно сдерживавшим становление рынка, частного права и публичной политики.

В постпетровский период в ходе внешней аграрной колонизации Российское государство освоило (на соответствующем своей природе качественном уровне, естественно) и вовлекло в свой хозяйственный оборот всю бескрайнюю евразийскую Степь, укрепившись на ее рубежах, от Карпат и Закавказья до Тянь-Шаня и Забайкалья. Кризис этой стратегии стал явственно ощущаться лишь во второй половине XIX в., проявляясь, с одной стороны, в последовательно возрастающем аграрном перенаселении и, соответственно, учащающихся недородах и голодовках, а с другой – в обнаружении естественных географических пределов этой колонизации после выхода России к границам плотно населенных областей Китая и Центральной Азии.

Стратегия преодоления этого кризиса формировалась, как это обычно и происходит, по большей части стихийно. Нарастающие противоречия между усвоенными в XVIII столетии уроками Запада и его новым обликом середины XIX в., обусловленным стремительно распространяющимся на европейском континенте индустриальным капитализмом, настойчиво стимулировали Россию к новому этапу преобразований. Необходимо было выработать российский «ответ» индустриализирующемуся Западу. Иными словами, осуществить нечто подобное тому, что в свое время проделал Великий Петр, создать собственную российскую индустрию и собственный «капитализм», на которые могло бы опираться самодержавное государства, отвечая на этой основе на новые внешние вызовы.

Однако первоначальное продвижение по этому неизведанному пути было не очень успешным. В первые пореформенные десятилетия индустрия не находила в России надежной опоры для собственного развития, так как не обнаруживала ни концентрированного казенного спроса, ни адекватных своим потребностям источников масштабных и долговременных инвестиций, ни должной предпринимательской инициативы. Слабость и вялая динамика потребительского спроса на продукцию индустрии делали соответствующие проекты малопривлекательными для отечественного купечества и «новых предпринимателей». Известное своими богатствами российское помещичье сословие также не было заинтересовано в превращении своих доходов в капитал и их производительном применении7272
  Значительная (доходящая, по некоторым оценкам, до половины) часть помещичьих хозяйств велась способами, вообще не требовавшими применения их владельцами капиталов (арендным, издольным и т.п.). При этом государство выделяло колоссальные по тем временам кредиты под залог имений, финансируя тем самым преимущественно потребительские нужды того социального слоя, который оно считало своей опорой. Иными словами, политические приоритеты самодержавия препятствовали становлению рыночных механизмов превращения аграрного сектора в прямой источник необходимых для индустрии накоплений.


[Закрыть]. Да и сама инициатива индустриализации России уже с самого начала пореформенной эпохи, с «либеральных 1860-х», исходила «сверху», от всесильного государства, в условиях геополитического давления с Запада вынужденно вступившего на путь государственного предпринимательства, на первых порах, впрочем, ограничивающегося преимущественно сферами финансовой и таможенной политики. Поскольку естественные, основанные на финансовых рынках механизмы аккумулирования и мобилизации инвестиций, необходимые формирующейся крупной промышленности и соответствующей ей инфраструктуре, в России отсутствовали, государство приступило к привлечению их извне. Задача формирования условий, необходимых для капитализации средств и ресурсов в самой России, была отложена «на потом», капитал в уже готовом виде требовалось ввозить из Европы. Образование капитала – и в этом основное противоречие формировавшегося механизма российской индустриальной модернизации – было вынесено вовне. Все это поначалу сочеталось с политикой «фритредерства», поощряющей ввоз фабрикатов, металла и оборудования, что создавало дополнительные затруднения развитию отечественной индустрии и дестабилизировало государственные финансы.

Великие реформы Александра II были своего рода последней и до конца не осознанной (в смысле понимания собственных стратегических целей Российского государства) попыткой совместить потребности развития страны с повесткой европейской истории XIX столетия. Лишь к концу 1870-х годов стало ясно, что платой за возможность такого совмещения должен стать отказ от самодержавного строя. Венценосному защитнику этого строя и высшим чинам российской бюрократии предстоял нелегкий выбор. Поразительно, но царь-освободитель, – возможно, движимый инерцией своих прежних решений и поступков, – готов был пожертвовать самодержавием и инициировать новый раунд политических реформ, более последовательно вовлекающих общественность в законотворческую деятельность, поощряющих легальную политическую активность общества. Однако история решила иначе. 1 (13) марта 1881 г. Россия – уже без Александра II – вступила на путь самобытной «индустриализующей модернизации». Трагическое пресечение «либеральных», т.е. уважающих общественные устремления, реформ Александра II обусловило решительный поворот российской власти в вопросе о путях и методах решения проблемы развития. С этого момента власть взяла на себя задачу твердой рукой, без каких-либо политических послаблений вновь вывести Россию в число передовых по своему техническому и военному потенциалу держав.

Уже ко второй половине 1880-х годов Россия переходит от фритредерства к явно протекционистской политике в отношении собственной обрабатывающей промышленности, не полагаясь на самопроизвольные процессы экономического роста, а впрямую «насаждая» крупную индустрию, активно перераспределяя для ее нужд национальные ресурсы, пересматривая приоритеты государственной внешней и внутренней политики. Растут казенные заказы и казенное вмешательство во все сферы хозяйства. Предпринимаются решительные усилия по стабилизации российских финансов и форсированию хлебного импорта. Проводится уникальная даже по мировым меркам реструктуризация внешней российской задолженности (так называемые конверсии Вышнеградского). Начинается «индустриальная революция» Александра III.

Однако стратегически важнейшее событие происходит несколько позже, во второй половине 1891 г. Резкий рост хлебного импорта, достигавший к этому времени свыше 20% общероссийского сбора, в сочетании с неурожаем вызвал невиданный в стране голод. Стала очевидной качественная перемена в приоритетах государственной политики, произошедшая в предшествующие десятилетия. Аграрная сфера все в большей степени превращалась лишь в объект фискального интереса, тогда как основной ресурсный потенциал самодержавного государства переориентировался на развитие индустрии. С ней оно связывало теперь свои стратегические интересы. Если прежде, вплоть до середины XIX в., задача завоевания новых территорий для аграрной колонизации была одной из важнейших в политике, чем достигалось снижение остроты проблемы аграрного перенаселения в центре России, то теперь на смену прежней политике приходила политика колонизации индустриальной. Деревня же превращалась в ресурс индустриального развития, оказавшийся фактически в бесконтрольном распоряжении самодержавия.

«Выпавшее столетие»: 1891–1991 гг. ?

Как хорошо известно, эпоха индустриализации стала важным этапом модернизации западноевропейских обществ, охватывая весь XIX в., а также первую половину XX в. Эта эпоха решала целый ряд ключевых задач модернизации, сопряженных с формированием коммерциализированного (рыночного) общества и универсального рыночного механизма, распространяющего свой контроль не только на движение товаров (в классическом смысле), но и на ключевые факторы индустрии, образующие «саму субстанцию общества» (по К. Поланьи) – труд, землю и деньги (9, с. 86– 87). Следствием этой трансформации стали урбанизация, повсеместный рост уровня образования, демографический переход (сначала для отдельных индустриализирующихся стран, а затем и глобальный), наконец, глобализация как таковая.

Если судить по этим критериям, то индустриализация России, начавшаяся в период контрреформ Александра III и достигшая своих «зияющих высот» в советский период, успешно реализовала всю соответствующую повестку модернизационных преобразований. Страна переселилась «из деревни в город», стала «стопроцентно читающей», бурный рост населения сменился его медленным, но неуклонным сокращением, наконец, глобализация буквально «вошла в каждый дом» российского обывателя.

Однако известно и другое. Цена, которую заплатило российское общество за такой «прогресс», оказалась чудовищной. Собственно, ценой этой и стало его катастрофическое «выпадение» из контекста мирового развития ХХ в.: сначала – только частичного («в жертву» принесли «чумазого», за которым закрепили роль «кормильца», политически ничтожного, но при случае пригодного к использованию в качестве «пушечного мяса»), затем – практически тотального. Наконец, с распадом СССР обществу представилась возможность оценить положение, в котором оно в итоге оказалось.

В логике развертывания проекта российской индустриализации как самобытного ответа самодержавного государства на модернизационный вызов прослеживается некоторая любопытная закономерность. Практически каждое «сильное» решение, принимаемое властью в известной мере по необходимости, т.е. в интересах успешного продолжения проекта, ставшего инвариантом развития страны, влечет за собой целый шлейф изначально непредвидимых последствий, эффект которых подобен эффекту снежного кома, стремительно растущего и грозящего окончательно «похоронить» все и вся.

Но – по порядку.

1. Практически с самого своего порождения российская индустрия была помещена государством в искусственную среду, фактически огражденную от «капризов» рыночного спроса и «гарантирующую» ей необходимый объем привлекаемых под государственные гарантии инвестиций. Ставка на привлечение иностранных капиталов лишала российских предпринимателей действенных стимулов производственного накопления, т.е. капитализации своих доходов. В результате в отсутствие полноценного субъекта капиталистического накопления, способного обеспечить необходимые индустрии концентрированные инвестиции, государство само стало, так сказать, псевдосубъектом этой, если называть вещи своими именами, нерыночной индустриализации, опосредуя связь российского «производства без капиталов» и западноевропейских «капиталов без производства». Одним из важнейших элементов его внутренней политики в этом новом для него качестве стало всемерное охранение и даже некоторое упрочение архаичных аграрных отношений, превращавших российскую деревню во «внутреннюю колонию», снабжающую индустрию «дешевыми» деньгами (посредством форсированного хлебного экспорта) и дешевой рабочей силой7373
  Обратим также внимание и на тот факт, что эта исторгаемая общиной и предназначаемая индустрии рабочая сила ставила существенные ограничения массовому распространению новых технологий в промышленности, способствуя ее последующей переориентации на путь безудержного количественного, экстенсивного роста, требующего все новых и новых ресурсов, что, в свою очередь, все более изнуряло докапиталистические общественные уклады. Вместе с тем не испытывавшая естественных, рыночных, конкурентных ограничений в своем развитии российская индустрия не ведала иных целей, кроме полного всевластия над экономикой и обществом. Наиболее предпочтительным для нее способом преодоления неизбежно возникающих время от времени кризисных затруднений уже с конце 1890-х годов стали методы монополистической концентрации, формирования охватывающих целые отрасли картелей и синдикатов. Государство при этом активно практиковало вмешательство с целью «спасения» частных банков и крупнейших предприятий, поощряя тем самым (словами С.Ю. Витте) «предпринимательское распутство» российских промышленников, не желающих иметь конкурентов в своей области.


[Закрыть].

Стремясь сохранить контроль над процессами товаризации крестьянского урожая, правительство усиливало охранительные меры, поддерживая общинный уклад российской деревни, в том числе регулярные уравнительные переделы общинной земли. В частности, в июне 1893 г. был принят поистине роковой по своим социально-политическим последствиям закон об общинном землевладении, устанавливающий норму передела полевых земель не чаще чем один раз в 12 лет, при согласии двух третей голосов на сельском сходе и при запрете частичных переделов. Казалось бы, этот закон вводил стихию сельских переделов в упорядоченное правовое русло, но на самом деле он подготавливал совершенно обратный результат в не таком уж отдаленном будущем. Прежнюю диссипированную энергию малоземельного крестьянства он упорядочивал, концентрировал и синхронизировал, доводя ее мощь по истечении указанного законом 12-летнего срока до масштаба общероссийского бунта. События осени 1905 г., осени 1917 г. и осени 1929 г. (всякий раз с предопределенным законом 12-летним лагом) хорошо продемонстрировали это. Терпению крестьянства, когда наступал срок, приходил конец, все начинали требовать законной лучшей доли, т.е. нового земельного передела. Лишь безжалостно и необратимо уничтожив общинное крестьянство, российская (уже к тому времени советская) власть смогла избавиться от этого запущенного в 1893 г. передельного кошмара.

Пока же отметим лавинообразно возрастающую цену вопроса, «оригинальное» решение которого было предложено в 1893 г. Сначала – массовые «беспорядки» в деревне в 1905–1906 гг. Затем – «общинная революция» 1917–1918 гг., беспощадно уничтожившая помещичье и вообще всякое частное землевладение в России и «усмиренная» только политикой «военного коммунизма» и продразверстки, помноженной на железную волю тухачевских, идущих с артиллерией и отравляющими газами против взбунтовавшейся российской деревни. Наконец, всесоюзный голодомор и «окончательное» раскрестьянивание 1929–1932 гг. с последующим «медленным, мучительным вымиранием» деревни, тихо завершившимся где-то между 1960-ми и 1970-ми годами.

Но вернемся в эпоху судьбоносных решений конца XIX в. Абсурдность сохранения крестьянской общины в качестве основы будущего процветания России была ясна даже отдельным представителям высшей российской бюрократии7474
  Вот, в частности, что писал в своих «Воспоминаниях» С.Ю. Витте: «Как может человек проявить и развить не только свой труд, но инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой (община), что плоды его трудов будут делиться не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю (а часто обычай есть усмотрение), когда он может быть ответствен за налоги, не внесенные другими (круговая порука), когда его бытие находится не в руках применителей законов (общая юрисдикция), а под благом попечительного усмотрения и благожелательной защиты маленького “батюшки”, отца земского начальника (ведь дворяне не выдумали же для себя такой сердечной работы), когда он не может ни передвигаться, ни оставлять свое, часто беднее птичьего гнезда жилище без паспорта, выдача коего зависит от усмотрения, когда, одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного, с тою разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития в излишке, а что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится. Вот в чем суть крестьянского вопроса, а не в налогах, не в покровительственной таможенной системе и не в недостатке земли, по крайней мере не в принудительном отчуждении земли для передачи ее во владение крестьян. Но конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей, граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя эту роль, выходящую из сферы, присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то рано или поздно правительство должно было вкусить прелести такого режима» (3, с. 515–516). Пожалуй, Витте и представить себе не мог, о какой «дегустации», предстоявшей всей России в 1917 г. и в последующие годы, он написал свои пророческие строки.


[Закрыть]. Однако ограниченность ресурсов экономического развития и косность социально-политических механизмов империи не оставляли власти иных возможностей, кроме возложения на общинное крестьянство основных тягот и социальных издержек новой политики.

2. Внешняя политика России в 1890-е годы являла собою черты неопределенности и переходности, сопряженные со сменой стратегии внешней/внутренней колонизации. Эта двойственность характеризовала целый ряд российских внешнеполитических проектов этого периода, но наиболее ярко проявилась на важнейшем в этот период дальневосточном направлении. Так, одним из ярчайших проявлений новой индустриальной доминанты в этой стратегии стал амбициознейший проект строительства Транссибирской железнодорожной магистрали7575
  Строительство началось в мае 1891 г. по Императорскому рескрипту; средства на строительство привлекались преимущественно из-за рубежа под надежнейшие государственные гарантии. По темпам железнодорожного строительства Россия вскоре вышла на лидирующие мировые позиции (первый и единственный раз в своей истории).


[Закрыть], что создало предпосылки для великодержавного, вслед за Великобританией и Францией и во многом по согласованию с ними, вмешательства в китайские дела и промышленного освоения Россией Северной Маньчжурии (курируемых Министерством финансов и Министерством промышленности и торговли). Вместе с тем реликты прежних стратегических подходов также давали о себе знать (в активности Министерства двора и придворной камарильи), проявившись в появлении одиозных планов формирования на базе маньчжурской территории российской Желтороссии и присоединения к России Кореи. Продвижение этих планов вскоре вовлекло Россию в геополитическое противостояние сразу трем наиболее динамичным державам того периода – США, Великобритании и Японии. События 1905 г. поспособствовали внешнеполитическому благоразумию российской власти и заключению ею при посредничестве США мира с Японией. Но тем самым фактически Россия предопределила свое место в надвигающемся силовом противостоянии держав – на стороне Великобритании и против Германии. Но и участие в двух, завершившихся жестокими поражениями и революциями, войнах не стало «окончательной платой» за «непоследовательность» внешней политики.

Из мировой войны Россия вышла фактически принужденная (а отчасти принудившая сама себя) к выработке стратегии самоизоляции. Политика самоизоляции на длительный период легла в основу внешней политики советского государства; ее символами изначально стали Коминтерн (на его I Конгрессе в марте 1919 г. из 34 делегатов только у двоих были мандаты иностранных социалистических партий, а 30 из них работали в российском наркомате иностранных дел) и идея Мировой революции (как альтернативного глобального политического порядка)7676
  В отличие от либерально-демократического проекта проект Коминтерна и Мировой революции был закрытым – условием вступления являлось буквально соответствие строкам одного из революционных гимнов: «Отречемся от старого мира, отряхнем его пыль с наших ног…», а средством – недвусмысленное революционное разрушение – «до основанья…». Это был проект тайной террористической организации, призванной опрокинуть «старый мир» путем внезапного революционного переворота, совершаемого горсткой подготовленных в условиях конспирации и подполья «профессиональных революционеров» и, главное, получившей в свое бесконтрольное распоряжение ресурсы крупнейшего по своим размерам государства. Это была «нечаевщина», ставшая государственной политикой. Даже искренний энтузиазм агентов Мировой революции (они же – агенты Коминтерна) не мог полностью закамуфлировать изоляционистскую основу этих проектов. Политика самоизоляции была амбивалентна и в то же время последовательно симметрична: вовне – методы террора, подполья и вербовки агентов для «тайной войны» с окружающим Советскую Россию враждебным миром, внутри страны – методы того же террора, но благодаря октябрьскому 1917 г. революционному перевороту – облеченного властью. Самоизоляция выполняла поэтому двоякую функцию. Во-первых, она оберегала террористический режим внутри страны от возможности пусть даже простого соотнесения его со всеобщей, но теперь надежно спрятанной за рубежом нормы (отсюда такое внимание к охране «рубежей страны» и к контролю лиц, имеющих возможность их легального пересечения). А во-вторых, она блокировала возможность свободного сотрудничества с внешним по отношению к Стране Советов миром, допуская в отношении него лишь методы непримиримой конфронтации, террора и невосприимчивой к диалогу пропаганды. «Коммунизм», точнее «реальный социализм», т.е. сталинское воплощение ленинского утопического замысла разжечь «мировой пожар коммунизма», и есть попытка вывернуть нормальный человеческий мир наизнанку (невольно на ум приходит словечко «массаракш» из знаменитого романа братьев Стругацких). Именно отвергая общечеловеческую норму, «реальный социализм» стал выстраивать на этом отторжении свой «новый мир», формировать для него «нового человека», которому, как хорошо известно, полагался «вместо сердца – пламенный мотор». Большая часть наших сегодняшних российских трудностей сопряжена с преодолением последствий этой почти вековой самоизоляции.


[Закрыть], а ее апофеозом – формирование после Второй мировой войны «железного занавеса». Характерно, что эта самоизоляция была неполной, более того, избирательной. Она в существенно меньшей степени затрагивала приоритетные для советского руководства аспекты модернизации (СССР, в частности, активно заимствовал – особенно после перехода к форсированной индустриализации – промышленные технологии, оборудование и технику, привлекал в соответствующие отрасли иностранных специалистов), тогда как в неприоритетных и даже «вредных для дела революции» ее аспектах режим самоизоляции был практически полным, усиливающим эффекты де-модернизации в сферах культуры, права, публичной политики, социальной и экономической самоорганизации и инфраструктуры, гуманитарного образования и во многих и многих других. Такая политика избирательной самоизоляции является, по-видимому, естественной внешнеполитической стратегией государства, осуществляющего форсированную модернизацию на основе нерыночной индустриализации.

Распад соцлагеря и СССР принудил Россию к выходу из режима самоизоляции. Но и до сих пор в рамках сохраняющегося у существенного сегмента общества постсоветского самовосприятия не решен вопрос: предпочесть ли ориентацию на равноправное участие в глобальном межнациональном диалоге или же сконцентрировать усилия на формировании нового регионального сообщества замкнутых на Россию государств-сателлитов?

3. Вплоть до недавнего времени (условно – до конца 1980-х годов) индустриализация считалась непременным условием для вхождения в «клуб современных государств». Для России с ее самоощущением Великой державы это – в соответствующий период – явилось одним из наиболее существенных элементов мотивации к индустриальному самопреобразованию. Индустрия – в сравнении с традиционными возможностями самодержавного государства – представлялась существенно более эффективным инструментом решения базовой двуединой задачи российского развития: преодоления пространственного отчуждения страны от ведущих центров мировой политики и экономики путем формирования устойчивых каналов взаимодействия с ними, а вместе с тем – освоения по-прежнему варварских «внутренних пространств» Северной Евразии.

Сегодня тем не менее вполне уместными представляются вопросы о том, является ли индустриализация необходимым элементом и условием модернизации, и можно ли называть современным общество, не прошедшее стадию индустриализации? Актуальность этих вопросов даже усиливается в связи с успехами глобализации 1990–2000-х годов, формирующей принципиально иные модели общественного развития. Эти инновационные модели предполагают глубокую пространственную и функциональную дифференциацию процесса индустриализации, радикально меняющую характер его воздействия на общество.

Так, для многих густонаселенных стран исламского мира, Африки и Латинской Америки механизм индустриализации в значительной мере как бы «вынесен вовне». Он предполагает интенсивные потоки трудовой миграции из этих стран в располагающие «избыточной» индустриальной инфраструктурой страны Запада (отчасти в этой роли выступает сегодня и Россия – в отношении стран СНГ, обеспечивающих потоки трудовой миграции). При этом не следует упускать из виду тот факт, что подобная «миграционная индустриализация» решает многие принципиальные задачи модернизации стран, формирующих миграционные потоки, преобразуя их культуру, социальные, политические и экономические институты, вовлекая в глобальные процессы, распространяя универсальные ценности и практики современного мира.

Иную модель индустриализации демонстрируют страны Юго-Восточной и Восточной Азии. Здесь «миграционная индустриализация» также имеет место, но решающую роль играют иные формы, прежде всего – предполагающие глубокое функциональное разделение: 1) организации собственно индустриального производства (здесь чрезвычайно эффективно используются ресурсы «традиционных ценностей» соответствующих обществ) и 2) его финансового, сбытового и технологического обеспечения (здесь контроль по преимуществу останется в руках бизнес-структур Запада).

Что же касается самих западных стран, то каждая из них (включая и такие образцово «постиндустриальные», как Люксембург, Швейцария или Финляндия) в свое время также прошла стадию индустриального общества. Все они в той или иной мере сохраняют индустриальный сектор, но индустрия не определяет сегодня общие принципы организации их обществ, оставаясь эффективно действующим сугубо функциональным, вспомогательным элементом социальной структуры.

Иными словами, с известными оговорками можно говорить о сохраняющейся и поныне универсальной роли индустриализации (при развитой диверсификации ее конкретных моделей) в процессе массовой трансформации носителей традиционных культур в атомизированных индивидов, подготовленных к восприятию современной повестки дня. Проблема, по-видимому, заключается скорее в нахождении оптимального с точки зрения интересов развития соотношения между тем, насколько тот или иной вариант индустриализации органичен культуре и традициям преобразуемого им общества, и тем, насколько эффективен и целостен модернизирующий потенциал такого варианта индустриализации.

Анализируя под этим углом зрения опыт российской истории минувшего столетия в сравнении с иными хорошо известными историческими казусами, с примерами успешных переходов из «слаборазвитого состояния» в разряд новых индустриальных (и даже уже в значительной мере постиндустриальных) стран, трудно избежать вывода о чрезвычайно низкой – с точки зрения интересов развития общества и человека – эффективности российской индустриализации, особенно в соотнесении с тем количеством человеческих жертв и с тем объемом невосполнимых ресурсов, которые принесла Россия на алтарь этого «Молоха».

Однако с точки зрения ее соответствия интересам и природе самодержавного государства все обстоит почти идеально.

В определенном смысле, так сказать, идеалтипически, социальный механизм индустриальной колонизации конгруэнтен классическому российскому самодержавию с точностью до замещения «аграрного» принципа «индустриальным». Самодержавие в своей основе подразумевало нерасторжимое и неоспоримое единство власти и «хозяйского права». А своего рода идеальным воплощением отечественной индустриализации стало единство политической и хозяйственной монополии (ленинский «единый трест» + ленинская «партия особого типа», взятая под монопольный контроль генеральным секретарем и его аппаратом).

Именно в силу этой конгруэнтности удалось столь легко осуществить поворот 1881 г. Но также именно поэтому по мере того, как укреплялся механизм индустриальной колонизации, обретая собственные интересы и потребности и обнаруживая собственные почти безграничные возможности («нам нет преград ни в море, ни на суше» – как раз об этом, хотя и срифмовано четверть века спустя), этот поворот со столь неумолимой последовательностью обрекал самодержавный режим и всю Россию на радикальную переделку 1917 г. Классическое самодержавие возникло исторически долгим, но в целом естественным путем, приспосабливая уже известные образцы автократии к специфическим условиям европейского северо-востока. То, что предстояло «в революционном темпе» подогнать под потребности «индустриального молоха», не имело исторических аналогов. «Это» предстояло создавать практически «с нуля», расчищая пространство от всякого рода «паразитических» (с точки зрения интересов крупной индустрии) форм и способов применения национального продукта, имеющихся природных, людских и финансовых ресурсов. С этой целью упразднению подлежали частная торговля, мелкая промышленность, институт индивидуальных держателей акций и государственных ценных бумаг, клиентура банков, мелкие собственники и т.п. Именно по этой причине в 1917–1920 гг. были последовательно разрушены финансовая и правовая системы страны, общенациональные институты внутреннего рынка, прежняя социальная инфраструктура и многое, многое другое. Разрушения именно этого периода отечественной истории наиболее тяжело и мучительно восстанавливаются сегодня.

Постсоветский период: из прошлого в будущее?

В свое время, в начале 1990-х годов, в совместной с В.И. Пантиным публикации в еще популярном тогда журнале «Знание-сила» (8, с. 8) в числе прочих дилемм, обозначившихся в связи с новой попыткой России изменить базисные ориентиры развития, мы сформулировали и такую: «Завершение ли это индустриальной эпохи и переход в постиндустриальную эру или – в разряд стран развивающихся?» Сегодня, много лет спустя эта дилемма все еще актуальна. Механизм «нерыночной индустриализации» еще в 1980-е годы полностью исчерпал ресурсы собственного развития, не только «вещественные», но, что, может быть, более важно, моральные. Однако никакой альтернативы ему так и не сложилось (от оценочных суждений по поводу данного обстоятельства воздержимся).

Квинтэссенция российских либерально-демократических реформ 1990-х годов в том, что механизмы и социокультурные архетипы самодержавной власти не остались в прошлом, а сохранились и вновь стали культивироваться в постсоветской России как чрезвычайно удобные для реализации проекта приватизации и коммерциализации. Существо стратегии «номенклатурной приватизации» (детально описанной в свое время в работах О.Крыштановской) состояло в использовании государственной власти с целью перераспределения и приватизации государственной собственности в интересах формирующегося нового класса олигархических собственников. Отличительная особенность его составляющих определяется природою их собственности, которая есть функция от их властных либо околовластных позиций, а те, в свою очередь, напрямую обусловлены ресурсно-мобилизационными возможностями их «бизнеса». Тем самым в основу социального доминирования этого «нового класса» положен эффективный, но не вполне легальный по меркам современного общества и уж тем более не легитимный механизм взаимной конвертации находящихся под их эксклюзивным контролем ресурсов власти и собственности. Однако с точки зрения российской исторической традиции именно этот «новый класс» своим происхождением и своими доминирующими в социальной иерархии позициями манифестирует реинкарнацию российского архетипа властесобственности в новых условиях «демократии и капитализма».