Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Иными словами, с самого начала (и почти без перерыва по отношению к «советскому периоду») воспроизводится – в новой, псевдорыночной, псевдокапиталистической конфигурации – традиционный для России механизм принципиальной нерасчлененности власти/собственности. Что, разумеется, обеспечивает надежное блокирование органического развития демократии и капитализма на пространствах «новой России». Более того, в рамках этой стратегии «номенклатурной приватизации» в кратчайшие сроки были сформированы устойчивые и влиятельнейшие группы интересов, нацеленные на институционализацию данного механизма «приватизации государства» и соответствующую трансформацию стихийно возникших в 1989–1993 гг. демократических практик. Ключевыми задачами новой власти стало формирование «управляемой демократии» и соответствующих ей инструментов и технологий, а затем – процедурное и институциональное оформление потребности власти в надежном и эффективном управлении политическими настроениями и электоральными предпочтениями общества.

При этом вместо реального решения наиболее важных проблем общественного развития – разделения власти и собственности, ограничения всевластия бюрократии, развития мелкого и среднего предпринимательства, правовых гарантий собственности и безопасности граждан, ликвидации бедности, уменьшения смертности, повышения уровня медицинского обслуживания, модернизации экономики и др. – политика российских реформ последних двадцати лет свелась к формализованному копированию наиболее знаковых элементов институциональной структуры западных стран. Этот процесс дополнялся формированием персоналистского режима (6, с. 80–85), подкрепленного Конституцией 1993 г., что в совокупности обусловливало принципиальную неэффективность этих институтов с точки зрения обеспечения демократических принципов функционирования государства, а также их неконкурентоспособность в противостоянии с теневыми институтами и практиками осуществления власти и социально-экономического регулирования в стране.

Именно сформировавшееся «при власти» «новое русское общество», составленное особо преуспевшими в деле «номенклатурной приватизации» и «первоначального накопления», стремясь «обезопасить себя от антидемократического реванша путем институционального гипертрофирования президентского поста» (5, с. 32), выстроило «под себя» политическую систему, наиболее ярким проявлением которой во второй половине 1990-х годов стал феномен так называемого «правления олигархов». Тем не менее на рубеже 1990–2000-х годов эта система претерпела существенную коррекцию, неявно учитывающую интересы активной части более широких слоев населения, тех, кто в новых условиях принуждения к хозяйственной автономии получил определенные возможности для самореализации. Вместе с тем политическая незрелость российского общества, его неготовность к политическим формам борьбы за реализацию собственных интересов санкционировали процессы дальнейшего упрочения персонализма, его своего рода «институционализации» и успешной реализации заложенных в российской политической системе возможностей его стремительного возвышения над всеми прочими политическими институтами. Такая «санкция» массового российского избирателя по существу выражала свойственное ему «безразличие» к судьбе этих институтов и во многом объяснялась тем, что их предназначение оставалось ему «непонятным» и потому представлялось «бесполезным» с точки зрения его интересов.

Итак, можно обнаружить прямую связь между качеством демократии и капитализма в современной России и нерешенностью задачи реального (а не имитационного) отделения власти от собственности. И тем не менее даже в этих условиях стоит еще раз проанализировать возможности формирования более эффективной и более устойчивой демократической системы. В ее основе, безусловно, необходимо наличие оптимальной институциональной структуры, обеспечивающей разделение и баланс властей. Но не только. Не менее важную роль здесь играет состояние общества и готовность его элит к диалогу и компромиссу при выработке политических решений, а это предполагает, соответственно, некий консенсус политической власти, бизнеса, гражданского общества, на основе которого формируются и Конституция, и институциональные формы политической демократии в стране. Но практически очевидно, что и этот «конструкционный слой» российской демократии остается «недоформированным» и неадекватным задачам модернизации страны. Как конструирование институциональных «балансов», так и поведенческая склонность к поиску компромиссов остаются задачами, отложенными на будущее.

Более того, устойчивый консенсус и компромисс, в свою очередь, могут формироваться лишь на основе уже сложившегося в обществе элементарного правового порядка, т.е. лишь тогда, когда авторитет права преобладает в сознании и практике общества над авторитетом власти. Или по крайней мере реально претендует на такое преобладание. Это опять же «задача на будущее».

Но и сама правовая основа политического консенсуса, формирующего предпосылки демократического режима, предполагает в качестве необходимого условия укорененность в обществе отношений частной собственности (института частной собственности), что выступает в этом случае основным средством общественной консолидации и интеграции, средством общения, формирующим политическое сообщество. Сегодняшнее состояние оных отношений (института) в России обнаруживает многочисленные изъяны. Приведу два частных, но весьма характерных, на мой взгляд, примера. Это, во-первых, отсутствие до сих пор сколько-нибудь полноценных, реально функционирующих кадастров земли и недвижимости в стране. И, во-вторых, стремительное распространение феномена рейдерства как практики использования институтов судопроизводства в условиях неправового общества.

В целом же «в норме» выстраивается строгая последовательность обусловливающих факторов, в которой демократия формируется на основе политического консенсуса власти и структур самоорганизации бизнеса и гражданского общества, который, в свою очередь, складывается на фундаменте правовых отношений, возникающих по мере становления института частной собственности. При этом попытка возвести верхние этажи этого здания, не имея надежного фундамента (что, по существу, и предложили российскому обществу либеральные реформаторы 1990-х годов7777
  Их неспособность видеть эту проблему, этот фундаментальный изъян российского проекта модернизации, и обусловила практику насаждения в России формально правильных институциональных форм, невзирая на сохраняющиеся вопиющие лакуны в правовом и частнособственническом обеспечении этой модернизации.


[Закрыть]), грозит строителям и стране в целом крупными историческими неприятностями.

Проблема эта возникла отнюдь не сегодня. Можно провести любопытную аналогию, показывающую, в какой мере эта проблема традиционна для России. Так, возвращаясь вновь в Россию начала ХХ в., напомним, что один из основных социальных конфликтов тогда был связан с сосуществованием общинно-передельных (перераспределительных) механизмов земельной собственности и формально-правового крупного частного землевладения. Симпатии тогдашней российской власти были, безусловно, на стороне последнего, в том числе и потому, что в нем виделась гарантия грядущего окончательного торжества принципа частной собственности на землю. Но роковое по своим историческим последствием лукавство власти состояло в том, что, стремясь избежать обострения социального конфликта, она «другой рукой» – или, как сказали бы сегодня, в рамках проводимой социальной политики – длительное время поощряла собственнические иллюзии общинного крестьянства, пребывавшего в условиях катастрофического и все нарастающего аграрного перенаселения. Иные, более жесткие и рациональные решения аграрного вопроса по существу блокировались. Но именно эта политика обусловила в конце концов революционное решение проблемы. Иными словами, не решаясь на глубокую и последовательную «революцию сверху», власть спровоцировала радикальную революцию снизу. И основу мобилизационного ресурса той антирыночной и антисобственнической революции составили протестные настроения крестьянства, сориентированные на уничтожение института частной собственности на землю.

Похожим образом можно интерпретировать и трансформации двух последних десятилетий. С середины 1980-х годов власть своей политикой опять же поощряла конфликтное сосуществование двух протособственнических институтов. Одного, формирующегося на основе так называемой собственности трудовых коллективов – этих своего рода «передельных общин» позднесоветского периода. И другого, формируемого теневыми практиками складывающихся отношений собственности, центрируемых руководителями и администрацией предприятий и связанных с ними, так сказать крышующих, их структур партхозактива. Причем в данном случае позиция власти была не менее лукава, нежели в последние десятилетия правления Романовых. Ее интересы, конечно, определялись стремлением приватизировать контролируемую госсобственность, но сделать это хотелось как-нибудь незаметно. В результате власть усиленно поощряла иллюзию справедливого распределения собственности между всем населением, что в конечном счете приобрело форму ваучерной приватизации. Последующее осознание ее содержания и итогов и сформировало нынешнее крайне негативное отношение значительной части населения к институционально-правовым основам новой собственности. В целом же решение проблемы легитимации частной собственности в России за два последних десятилетия существенно усложнилось.

Существует ли с точки зрения перспектив российского развития, историческая альтернатива процессам адаптации властесобственности к вызовам модернизации? И есть ли у ключевых акторов российской политики возможность принципиального пересмотра прежних политических стратегий? Ответы на эти вопросы далеко не очевидны, тем более что ввиду крайней ограниченности ресурсов легитимности отечественной политической элиты ее представители в первую очередь озабочены собственным политическим выживанием, как правило, в ущерб потребностям модернизации общества. Какова в этом случае перспектива самопроизвольного развития этой политической системы, как оценить ее способность отвечать на современные вызовы тем более в условиях глобальных потрясений? Даже при наиболее благоприятных обстоятельствах – весьма посредственная. И одна из главных причин этого кроется, как всегда, в предыстории, в тех 74 годах ее существования в условиях политического искоренения частной собственности и тем самым разложения естественных институтов социальной интеграции. В этом смысле проблема правового нигилизма населения России, равно как и ее бизнеса и ее власти, в том, что для торжества права нет необходимой естественной основы в виде повсеместно распространенных и освоенных в повседневной практике отношений частной собственности. Причем парадоксальность сегодняшней ситуации в том, что на низовом уровне готовность общества к приятию этого ключевого условия модернизации, возможно, гораздо выше, нежели на уровне власти, где принцип незыблемости частной собственности вступает в непримиримый конфликт с перераспределительными инстинктами ее многочисленных персонификаторов и всей ее постоянно разрастающейся бюрократической машины.

Традиционная, но сохраняющаяся до сих пор модель реализации власти в России, основанная на нерасторжимости власти/собственности, несовместима с господством частнособственнических отношений в обществе и формирует фундаментальную асимметрию в его отношениях с государством, обращая граждан в подданных и блокируя становление легальной практики договорных отношений (загоняя их «в тень»). Поэтому неколебимы монополии на потребительском рынке, не идут реформы ЖКХ, невозможно решить проблемы производительных инвестиций в условиях избытка нефтедолларов, поэтому крайне затруднена капитализация доходов. Иными словами, современный капитализм как таковой у нас в стране по существу не приживается и не функционирует. Отсюда и проблемы с долгосрочным кредитованием внутреннего потребителя и производителя, и неэффективность банковской системы в деле накопления и мобилизации капиталов. Поэтому, не имея устойчивых основ современного общества, Россия вряд ли может рассчитывать на эффективность своего государства.

Последнее также вряд ли можно назвать современным. Ключевая его характеристика – это своеобразие функциональной роли бюрократии в нем. В российском случае бюрократия – это отнюдь не инструмент в руках власти, имеющий чисто функциональное значение проводника политических решений. Напротив, полагаю, бюрократия – это и есть ключевой общероссийский политический институт согласия, который сейчас интенсивно усиливает свою значимость и становится решающим в процессах выработки политического компромисса во властной элите. Он формируется как вполне очевидная конкурирующая альтернатива проектам самоорганизации в рамках структур гражданского общества или в рамках бизнес-структур мелкого и среднего уровня. Во второй половине 1990-х годов казалось, что такой альтернативы уже не существует, что все это – в прошлом, что бюрократия никогда уже не будет претендовать на роль демиурга российской политики. Но вскоре после прихода к власти В. Путина и экспертное сообщество, и широкая публика «неожиданно» обнаружили – то, что, казалось бы, ушло в прошлое, возвращается. Перспектива движения по пути упрочения властно-бюрократического контроля над обществом представляется с каждым годом все более реальной, а структуры, впрямую олицетворяющие власть бюрократии, становятся главными игроками на российской политической сцене. Это возвращение бюрократии на первые роли в политическом процессе (см. хотя бы феномен ЕР как протодоминирующей партии) и является, пожалуй, самым сильным доводом в защиту тезиса о реальности ее (бюрократии) претензий на роль ключевого института политического согласия в сегодняшнем российском обществе.

Фундаментальная причина, по которой даже искренне воодушевленная задачами модернизации страны и развития инновационной экономики, реформистски, прогрессистски настроенная верховная российская власть принуждена de facto признавать и использовать бюрократию в качестве ключевого политического института согласия, состоит в особой роли идеалтипической формы политической (а отчасти и хозяйственной) монополии в жизни Российского государства. Неизбежность консолидации ключевых акторов политики и, в существенной степени, экономики в формах, тяготеющих к монопольным, – ключевой пункт в понимании институциональной специфики России, ее исторического инварианта, по-прежнему отличающего ее от стран Запада и во многом определяющего ее образ в глазах любого мало-мальски знакомого с предметом наблюдателя.

Российская власть сегодня не столько не хочет, сколько не может позволить себе отказаться от монопольного контроля в сферах политики и ключевых отраслей экономики, поскольку соответствующая институциональная среда в российском обществе до сих пор не в состоянии обеспечить обществу эффективную консолидацию и возможности эффективного контроля политических и собственнических амбиций крупного олигархического бизнеса. И по сей день с этими задачами в России в состоянии справляться лишь государство, разумеется, неуклюже и с колоссальными коррупционными издержками (это показал и период второго срока Б. Ельцина, когда речь открыто зашла о перспективе олигархической «приватизации государства», и – в ином плане – период правления В. Путина, когда прямое вмешательство государства в стратегически важные сферы бизнеса в значительной степени позволило «вернуть» эти сферы в национальное лоно). А в решении такого рода задач монопольного контроля главной опорой государства неизбежно оказывается бюрократия, причем, решая практическую проблему контроля бизнеса, она «обречена» на совершенствование и всемерное развитие механизмов коррупции.

Неспособность государства отказаться от монопольных форм в политике и экономике (синкретических, слабо дифференцированных, выдающих к тому же его неготовность к управлению сложными структурами, использующими сетевой принцип организации) делает его, как и Россию в целом, не только заложником бюрократии, блокирующей всякое движение к современному обществу и правовой государственности, но и радикально ослабляет позиции страны в условиях обостряющейся глобальной конкуренции.

Альтернативой этому для страны является политическая самоорганизация тех самых слоев среднего и мелкого предпринимательства. Их сверхзадача, если временно отстраниться от вопроса о шансах на ее реализацию, заключается в том, чтобы последовательно отстаивать свои права собственности и двигаться к легитимации и даже кодификации сложившихся практик владения. Но проблема в том, что затянувшиеся и крайне непоследовательные постсоветские социальные трансформации сформировали весьма неблагоприятные условия для того, чтобы право собственности получило активную поддержку в обществе.

Стратегия осторожного ожидания и глубокой внутренней работы может стать, вероятно, единственным шансом России устоять в текущий период неустойчивости и стремительной трансформации глобального мира. Либо она сможет использовать этот шанс, либо рискует не найти себе места в сообществе современных наций завтрашнего глобализованного мира.

Современникам чрезвычайно трудно «заглянуть за временнόй горизонт» текущего и еще на некоторое время предстоящего нам периода глобальной системной неустойчивости, оценить будущие преимущества той или иной стратегии, избираемой сегодня. Но очевидно, что предстоящая трансформация миропорядка может предоставить России новые, неочевидные сегодня шансы на развитие. Способность системы сохранять внутреннюю устойчивость в условиях резких и неожиданных перемен, эффективно адаптировать себя к ним и находить новые жизненные стратегии обусловлена прежде всего ее эволюционной сложностью. «Простые» системы плохо приспособлены к переменам и гибнут вместе с эпохой (или средой), которой комплементарны. Шанс российскому обществу дают лишь стратегии, культивирующие внутреннее усложнение, дифференциацию, разнообразие. Только так страна сможет подготовить себя к тому, чтобы, когда в результате глобальных перемен появятся новые возможности для ее развития, не упустить их.

Список литературы

1. Арриги Дж. Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени. – М.: Территория будущего, 2007.

2. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире / Пер. с англ. П.М. Кудюкина. – СПб.: Университетская книга, 2001. – 416 с.

3. Витте С.Ю. Избранные воспоминания. – М.: Мысль, 1991. – 708 [11] с.

4. Глебова И.И. К вопросу о россиеведении // Труды по россиеведению: Сб. научн. тр. / РАН. ИНИОН. Центр россиеведения; Гл. ред. И.И. Глебова. – М., 2009. – Вып. 1. – С. 5–15.

5. Краснов М. Фатален ли персоналистский режим в России? Конституционно-правовой взгляд // Российское государство: Вчера, сегодня, завтра. – М.: Новое издательство, 2007. – 624 с.; см. также www.liberal.ru/article.asp?Num=362

6. Лапкин В.В. Альтернативы политико-институционального развития на постсоветском пространстве (На примере Украины и России в период 2004–2008 гг.) // Мировая экономика и междунар. отношения. – М., 2009. – № 12. – С. 80–96.

7. Лапкин В.В. Политическая история и современная политика России сквозь призму структурно-циклической парадигмы // Полис. – М., 2008. – № 1. – С. 169–182.

8. Лапкин В., Пантин В. Драма российской индустриализации // Знание-сила. – М., 1993. – № 5. – С. 8–17.

9. Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. – СПб.: Алетейя, 2002. – 320 с.

10. Wallerstein I.M. World-systems analysis: An introduction. – Durham (NC): Duke univ. press, 2004. – 109 р.

11. Wallerstein I. The modern world-systems: 3 vols. – N.Y.: Academic press, 1980.

12. Wallerstein I. The modern world-system: Capitalist agriculture and the origin of the European world-economy in the sixteenth century. – L.: Academic press, 1974. – 424 р.

Россия: Продолжение истории?7878
  Лекция на VII Валдайском форуме 2 сентября 2010 г.


[Закрыть]

А.Б. Зубов

Профессор Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме» дал, на мой взгляд, очень точное определение нашей российской реальности: «Россия – это не слаборазвитая страна, Россия – это страна неправильно развитая». Я согласен с этим определением.

«Правильное»/«неправильное» социальное развитие

Но для того, чтобы понять, в чем состоит неправильность развития, надо прежде определить, а что есть развитие правильное. Я думаю, максимально упрощая, правильно развитым обществом можно назвать такое, где жизнь в целом, и во внутренних и в международных отношениях, воспроизводит принцип: во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. «В этом, – как сказано в Евангелие, – весь закон и пророки» [Мф. 7,12]. Это принцип не морализаторский, это – простая жизненная правда, противоположностью которой является так называемая «готтентотская этика» (на самом деле этому африканскому народу такую «этику» приписали белые люди в XIX в.): когда у меня воруют коров, это – плохо, когда я ворую коров – это хорошо.

Все люди и все народы время от времени отходят от мудрого принципа взаимности и увлекаются «готтентотской этикой», но это никогда не приносит им счастья и процветания. Скажем, Соединенные Штаты исключили черных рабов и индейцев из Билля о правах, а через семь десятилетий это привело к страшной и кровопролитной Гражданской войне и отзывалось волнениями на расовой почве в течение всего ХХ в. Негативные последствия рабства оказались существенно более тяжелыми, чем немедленный положительный эффект для белых американцев от эксплуатации рабов и бесправия индейцев.

Германия, забыв моральную философию Канта и политические наказы Бисмарка, перешла в конце XIX столетия к идее собственного национального превосходства и возжелала жизненного пространства. Это принижение соседних народов, эта национальная гордыня привели к двум мировым войнам, к гибели десятков миллионов людей и к унижению германского народа, осквернившего себя Холокостом и обескровившего неисчислимыми культурными потерями.

И Соединенные Штаты, и Германия успешно осознали и ныне преодолевают неправильности своего развития, которые они в свое время, и это очень важно, добровольно избрали. Свободному уклонению воли от правильного пути для исправления ошибки обязательно должно последовать свободное же выправление допущенного искажения. Избрание черного американца Барака Обамы президентом США и успешное мирное развитие Германии лишь на 60% тех земель, которыми немцы владели в Европе в 1914 г., – зримые знаки исправления тяжких уклонений национальной воли.

Мы, русские, к сожалению, остаемся «a misdeveloped nation». Думаю, что наш ХХ век, да и два последних послесоветских десятилетия доказывают это с полной очевидностью. Правильно развивающиеся народы не оставляют равнодушно за спиной рвы с миллионами соотечественников, убитых собственным террористическим режимом, не уничтожают с сатанинским одержанием свои культурные и духовные ценности, не грабят дотла родную землю, вывозя за океан добытые сокровища и оставляя при этом в бедности и бесправии большую часть сограждан, не терпят на площадях своих городов статуи кровавых убийц и коварных растлителей. А у нас все это имеется в изобилии. Наш народ тяжко болен.

Но где начало болезни и в чем надежда на исцеление? В процессе работы над книгой «История России. ХХ век»7979
  История России: ХХ век. – В 2-х томах / Отв. ред. А. Зубов. – М.: Астрель; АСТ, 2009.


[Закрыть] и я, и иные авторы многожды задавали себе эти вопросы, порой находя, как нам кажется, ответы на них. И теперь этими нашими соображениями я хотел бы поделиться с вами.

«Русские ошибки»

Корни нашего неправильного развития, на мой взгляд, уходят весьма глубоко, в XV в. Именно тогда, по убеждению академика Юрия Пивоварова, сформировались основные элементы «Русской системы»8080
  См.: Политическая наука. – М., 1997. – № 2–3.


[Закрыть], которую я предпочитаю именовать «русскими ошибками». В XV в., изгнав греческого митрополита Исидора и провозгласив независимость от Константинополя (1459), русская церковь (и, соответственно, русское общество, которое в то время было совершенно церковным) самопроизвольно отделила себя от всего христианского мира. Для молодого, культурно и политически только становящегося народа это самоотсечение от древней европейской цивилизации означало стагнацию и быструю деградацию. Она и произошла в XVI–XVII вв. Достаточно сравнить иконы Андрея Рублева с произведениями любого русского живописца через двести лет, чтобы убедиться в этом.

Второй ошибкой, вытекавшей из первой, стало превращение восточнорусского политического строя из средневековой гражданской монархии в восточную деспотию. Этот процесс происходит при Иване III и Василии III. Народ, в том числе и высшие его слои – боярство и епископат, из субъекта политического процесса превращаются только в объект великокняжеской манипуляции, понятно, в своих собственных интересах. В Западной Руси в это же время гражданская монархия трансформируется в аристократическую республику, в которой рядовые горожане и все крестьяне теряют политическую правосубъектность. При этом сама Западная Русь Гедиминовичей все больше отделяется от Восточной Руси Рюриковичей. Между Польско-русско-литовским государством и Москвой постоянно идет то «горячая», то «холодная» война. Западная Русь через Польшу остается открытой Европе, Восточная Русь погружается в почти полную самоизоляцию. Северорусские «народоправства», еще с эпохи варяжской колонизации включенные в европейский мир – Новгород, Псков, Вятка, – в XV–XVI вв. просто уничтожаются абсолютистской Москвой, а их территория и население инкорпорируются в Московское государство. Политическое и гражданское бесправие и безудержная экономическая эксплуатация восточнорусского народа компенсируется «идеологией» национальной исключительности, вселенскости религиозной миссии православного царства и божественности особы монарха, объявляемого «земным богом» (Иосиф Волоцкий)8181
  «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышняму Богу» (3, с. 184).


[Закрыть]. Эта идеология оказывается тем более успешной, чем больше отделен от всего мира народ Восточной Руси, чем с большим пренебрежением несчастные, нищие и бесправные московиты смотрят на все народы вокруг них.

Вся эта конструкция, тщательно возводимая Иваном III и его сыном Василием, превращается в звериное людодерство при Иване Грозном, а в конце XVI в. с грохотом рушится, погребая под своими обломками и Московское государство, и совершенно разложившееся от бескультурья, бесправия и террора общество Восточной Руси.

«Народная монархия»

В начале XVII в., после Смуты, Восточная Русь восстанавливается не монархом и даже не церковью, но самим обществом, убедившимся, что никто за него отечество спасать не будет. Восстановившая себя Русь сразу же, с избрания Михаила Романова на царство, обретает новый облик – народной монархии. Царь правит только в согласии с земским и освященным (церковным) Собором – этот наказ дала сыну Михаилу его мать – инокиня Марфа, и родительский наказ старались исполнять и он сам, и его сын – Алексей. Восстановленная после Смуты Россия была государством бедным, слабым, с преимущественно натуральным хозяйством, но она была государством народным, с земским и городским самоуправлением, с общенациональным парламентом – Собором. Увенчанием соборной системы стало создание первого свода законов – Соборного уложения 1649 г. При первых Романовых русские пытались покончить и с самоизоляцией. Они восстановили живые связи с христианским Востоком, и Москва успешно воссоединилась с частью западнорусских земель – левобережной Украиной и Киевом. Но христианский Восток сам сильно деградировал за два века, протекших после падения Константинополя, а православные украинцы, хотя и более вестернизированные, были полны в то время ненависти к иноверным своим соседям и вместе с европейской культурой влили в восточнорусское общество еще немалую толику яда религиозной нетерпимости.

Бедой восстановленной Руси стала ее отсталость от Европы: самоизоляция, избранная в XV в., привела к тому, что по всем показателям – от военного дела до культуры мысли (богословия и философии) – Россия первых Романовых не шла ни в какое сравнение с соседними и столь же поздними христианскими обществами – польским и шведским. Крайне низкий уровень духовной культуры привел и к трагедии церковного раскола, отделившей от русского общества самую религиозно ответственную его часть, превратившуюся в старообрядцев.

Дети царя Алексея Михайловича – сначала Федор, а потом Софья – пытались развивать принципы народной монархии. Царь Федор покончил с местничеством, Софья и ее фаворит князь Василий Голицын собирались заменить всеобщее натуральное тягло денежным налогом, а всем тяглецам, от бояр до крестьян, дать гражданскую свободу и право на частную собственность. Это вполне соответствовало самым современным политическим и экономическим теориям тогдашней Европы и обещало русскому обществу успешную, хотя и медленную модернизацию.

В целом, несмотря на тяжкие последствия старых ошибок, XVII век был для русского общества успешным и обещал постепенное выправление национального развития, искаженного в XV–XVI столетиях.

Имперский проект – властная слава

Однако младший единокровный брат Софьи – Петр Алексеевич, став царем, избирает для России иной вариант развития. Он полностью отвергает принципы народной монархии и рыночного хозяйствования, основанного на экономическом равноправии граждан. Довольство общества, правовая защищенность человека, мир с соседями его мало интересуют. Он избирает иной приоритет – строительство империи, славу России, т.е. свою славу. Огромные средства для создания вооруженных сил, способных побеждать соседей и отбирать их владения, а также «представительские расходы» на создание Петербурга потребовали возвращения к политике последних Рюриковичей – закабаления общества, усиления всеобщего тягла, строительства вместо самоуправления единой властной вертикали, подчиняющей монарху все сословия и даже Православную церковь, совершенно автономную в XVII в. Рядом указов Петр превращает главное экономическое сословие России – крестьян – из тяглецов в государственных рабов, лишенных частной собственности и личной свободы даже в семейных отношениях. При этом Петр формирует фактически два несвободных сословия – искусственно вестернизированное дворянство и искусственно же удерживаемое в дикости и неграмотности крестьянство.

Петр III и Екатерина после 1762 г. возвращают личную свободу, частную собственность и даже возможности корпоративного самоуправления дворянам, но все остальные сословия остаются без собственности на землю, а крестьяне без собственности вообще. Основная часть российского общества, крестьянство, делится Екатериной на две примерно равные части – половина передается в частную собственность дворянам, которые теперь становятся рабовладельцами, половина остается за государством. Частновладельческие крестьяне совершенно бесправны. Крестьяне государственные находятся почти в таком же положении. Для дворян развивается европейское образование, поощряются поездки в западные страны, создается европейский строй и культура быта. Существенной частью дворянства становятся западные люди – остзейцы, поляки, западноевропейцы, и русские дворяне во всем берут с них пример. Крестьянство же искусственно консервируется в русском даже не XVII, а XVI в. – вовсе безграмотное, религиозно не просвещенное, изнуряемое тяжкой работой, изолированное от любых внешних контактов.