Текст книги "Инструментарий человечества"

Она испытала тепло, счастье и отвагу, когда прошла рядом со странной Джоан, такой высокой и такой знакомой. Джоан широко ей улыбнулась и прошептала:

– Скажи, что у меня хорошо получается, женщина-человек. Я собака, а собаки миллионы лет жили ради людской по– хвалы.

– Ты права, Джоан, ты совершенно права! Я с тобой. Идем? – откликнулась Элейн.

Джоан кивнула, в ее глазах стояли слезы.

Элейн пошла вперед.

Джоан и госпожа Панк Ашаш последовали за ней, собака и покойница во главе процессии.

Остальные недолюди потянулись за ними двумя колоннами.

Когда они открыли тайную дверь, солнечный свет хлынул в коридор. Элейн почти чувствовала, как затхлый, зловонный воздух изливается наружу вместе с ними. В последний раз оглянувшись, она увидела одинокое тело Кроули на полу.

Элейн направилась к ступеням и начала подниматься.

Пока процессию никто не заметил.

Элейн слышала, как провод госпожи Панк Ашаш волочится по камню и металлу ступеней.

Когда Элейн добралась до двери наверху, ее на мгновение охватили сомнения и паника. Это моя жизнь, моя, подумала она. Другой у меня нет. Что я натворила? Охотник, Охотник, где же ты? Неужели ты меня предал?

– Иди, иди! – тихо произнесла Джоан за ее спиной. – Это война любви. Не останавливайся.

Элейн открыла дверь на верхнюю улицу. Там кишели люди. Над головой медленно хлопали крыльями три полицейских орнитоптера. Обычно их было меньше. Элейн снова остановилась.

– Иди дальше, – сказала Джоан, – и отгоняй роботов.

Элейн шагнула вперед, и революция началась.

VIII

Она продлилась шесть минут и охватила сто двенадцать квадратных метров.

Полиция подлетела сразу, как только недолюди начали появляться из двери.

Первый орнитоптер скользнул по воздуху, словно большая птица, и произнес:

– Назовите себя! Кто вы?

– Уходите, – ответила Элейн. – Это приказ.

– Назовитесь, – повторила птицеподобная машина, делая крутой вираж, засевший в ее середине линзоглазый робот таращился на Элейн.

– Уходите, – повторила Элейн. – Я настоящий человек, и я приказываю.

Очевидно, первый орнитоптер связался по радио с другими. Вместе они улетели по коридору между высокими зданиями.

Многие люди остановились. Лица большинства ничего не выражали, на некоторых виднелось оживление, или веселье, или ужас при виде такого количества недолюдей, собравшихся в одном месте.

Голос Джоан пропел с чистейшим произношением на Старом общем языке:

– Милые люди, мы люди. Мы вас любим. Мы вас любим.

Недолюди принялись скандировать: «Любим, любим, любим», – странным григорианским напевом, полным диезов и полутонов. Настоящие люди отпрянули. Джоан подала пример, первой обняв молодую женщину примерно одного с ней роста. Мой-милый-Чарли схватил за плечи мужчину-человека и крикнул ему в лицо:

– Я люблю тебя, мой дорогой друг! Поверь, я действительно люблю тебя! Как чудесно с тобой познакомиться.

Мужчина-человек был потрясен прикосновением и еще сильнее потрясен пылкой теплотой в голосе человека-козла. Он стоял, открыв рот и обмякнув, в полном, абсолютном и покорном изумлении.

Где-то сзади кто-то вскрикнул.

Полицейский орнитоптер вернулся. Элейн не знала, был ли это один из трех, что она отослала прочь, или новый. Она ждала, пока он окажется в зоне слышимости, чтобы снова его прогнать. Впервые она задумалась о реальной, физической природе опасности. Может ли полицейская машина ее застрелить? Или сжечь? Или поднять ее визжащее тело в воздух, унести в своих железных когтях туда, где она станет милой и опрятной – и больше никогда не будет самой собой? Охотник, Охотник, где же ты? Неужели ты забыл меня? Неужели предал?

Недолюди по-прежнему рвались вперед и смешивались с настоящими людьми, хватали их за руки или одежду и повторяли странным попурри голосов:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, я люблю тебя! Мы люди. Мы ваши сестры и братья…

Женщина-змея справлялась не слишком хорошо. Она схватила мужчину-человека своей железной рукой. Элейн не заметила, чтобы она что-то говорила, но мужчина сразу упал в обморок. Женщина-змея перекинула его через руку, словно пальто, и высматривала новую жертву для любви.

– Он скоро придет, – произнес тихий голос позади Элейн.

– Кто? – спросила Элейн госпожу Панк Ашаш, прекрасно зная, кого та имела в виду, но не желая этого признавать и не спуская глаз с кружащего орнитоптера.

– Охотник, разумеется, – ответил робот голосом милой мертвой дамы. – Он придет за тобой. У тебя все будет хорошо. Мой провод закончился. Отвернись, моя дорогая. Меня сейчас снова убьют, и я боюсь, что это зрелище тебя огорчит.

Четырнадцать роботов-пехотинцев с армейской целеустремленностью промаршировали в толпу. Настоящие люди приободрились, некоторые начали украдкой скрываться в дверных проемах. Но большинство по-прежнему не могли пошевелиться от изумления, а недолюди трогали их и бормотали признания в любви, снова и снова, выдавая голосом свое животное происхождение.

Робота-сержанта это не заинтересовало. Он приблизился к госпоже Панк Ашаш – и обнаружил у себя на пути Элейн.

– Я приказываю тебе, – произнесла она со всей страстью практикующей ведьмы, – приказываю покинуть это место.

Глаза-линзы робота напоминали темно-синие стеклянные шарики в молоке. Он осмотрел Элейн с ног до головы, и его взгляд казался плывущим и расфокусированным. Не ответив, он обошел ее, быстрее, чем могло отреагировать тело Элейн, и направился к милой покойной госпоже Панк Ашаш.

Ошеломленная Элейн поняла, что механическое тело госпожи кажется еще более человеческим, чем прежде. Робот-сержант встал перед ней.

Мы все помним эту сцену, первую подлинную видеозапись тех событий.

Черно-золотой сержант таращится мутными глазами на госпожу Панк Ашаш.

Госпожа в красивом старом механическом теле властно поднимает руку.

Смятенная Элейн в пол-оборота, словно собирается схватить робота за правую руку. Ее голова движется так быстро, что волосы взметнулись облаком.

Мой-милый-Чарли кричит: «Я люблю, люблю, люблю!» – невысокому симпатичному мужчине с мышастыми волосами. Мужчина сглатывает и молчит.

Все это мы знаем.

А затем происходит невероятное, то, во что мы сейчас верим, событие, к которому звезды и миры оказались не готовы.

Восстание.

Восстание роботов.

Неповиновение среди бела дня.

На пленке трудно различить слова, но мы можем их понять. Записывающее устройство полицейского орнитоптера сфокусировалось на лице госпожи Панк Ашаш. Умеющие читать по губам легко могут разобрать фразы; не умеющие этого могут разобрать слова после третьего или четвертого просмотра пленки в зрительном боксе.

– Аннулировано, – произносит госпожа.

– Нет, ты робот, – произносит сержант.

– Проверь сам. Прочти мой мозг. Я робот. А еще я женщина. Ты не можешь не подчиняться людям. Я человек. Я тебя люблю. Более того, ты тоже человек. Ты мыслишь. Мы любим друг друга. Попробуй. Попробуй напасть.

– Я… я не могу, – произносит робот-сержант, его мутные глаза словно вращаются от возбуждения. – Ты меня любишь? Ты хочешь сказать, что я живой? Что я существую?

– С любовью – существуешь, – отвечает госпожа Панк Ашаш. – Посмотри на нее, – говорит госпожа, показывая на Джоан, – ведь это она принесла тебе любовь.

Робот посмотрел – и нарушил закон. Его отряд посмотрел вместе с ним.

Сержант вновь повернулся к госпоже и поклонился ей.

– В таком случае вы знаете, что мы должны сделать, если не можем подчиниться вам и не можем не подчиниться другим.

– Делайте, – печально произнесла она, – но осознавайте, что творите. Вы не уклоняетесь от двух человеческих приказов. Вы делаете выбор. Вы. А значит, вы люди.

Сержант повернулся к своему отряду человекообразных роботов.

– Слышали? Она говорит, что мы люди. Я ей верю. А вы?

– Верим! – почти в унисон крикнули они.

На этом запись обрывается, но нетрудно представить, чем закончилась сцена. Элейн остановилась прямо за спиной робота-сержанта. Другие роботы выстроились за ней. Мой-милый-Чарли умолк. Джоан поднимала руку в благословении, ее теплые, собачьи карие глаза расширились от жалости и понимания.

Люди записали то, чего мы не можем видеть.

Очевидно, робот-сержант произнес:

– Примите нашу любовь, милые люди, и прощайте. Мы не повинуемся и умираем. – Он помахал рукой Джоан. Неясно, действительно ли он сказал: «Прощай, наша госпожа и освободитель». Быть может, поэты сочинили вторую фразу; но насчет первой мы уверены. И уверены насчет следующего слова – здесь историки и поэты единодушны. Сержант повернулся к своим людям и произнес:

– Уничтожить.

Четырнадцать роботов – черно-золотой сержант и тринадцать его серебристо-синих пехотинцев – внезапно вспыхнули белым пламенем на улице Калмы. Они нажали свои суицидальные кнопки, взорвали термитные капсюли в собственных головах. Они сделали это без человеческой команды, по приказу другого робота, тела госпожи Панк Ашаш, у которой, в свою очередь, не было человеческой власти, лишь слово маленькой девочки-собаки Джоан, что за одну ночь стала взрослой.

Четырнадцать белых факелов заставили людей и недолюдей отвернуться. В сияние нырнул особый полицейский орнитоптер. Из него вышли две госпожи – Арабелла Андервуд и Гороке. Они вскинули руки, чтобы защитить глаза от пылающих гибнущих роботов. И не заметили Охотника, который таинственным образом возник в распахнутом окне над улицей, закрыл глаза ладонями и следил за сценой через щелочки между пальцами. По-прежнему ослепленные люди испытали мощный телепатический шок: разум госпожи Гороке взял контроль над ситуацией. Она обладала этим правом как глава Инструментария. Некоторые – но не все – ощутили странный ответный шок, когда разум Джоан потянулся навстречу госпоже Гороке.

«Я приказываю», – подумала госпожа Гороке, открыв сознание для всех.

«Верно, но я люблю, люблю тебя», – подумала Джоан.

Главнейшие силы сошлись.

И вступили в схватку.

Революция завершилась. В действительности ничего не произошло, но Джоан заставила людей встретиться с ней. Это ничуть не походило на поэму, в которой люди и недолюди смешались. Смешивание произошло намного позже, после К’мелл. Поэма красива, но полностью ошибочна, в чем вы сами можете убедиться:

 
Спроси меня,
Меня, меня,
Я знаю точно.
Я раньше жил
На побережье на Восточном.
Мужчины больше не мужчины,
И женщины – не женщины,
И люди – уже не люди. Так и будет.
 

Кстати, на Фомальгауте III нет Восточного побережья; кризис людей/недолюдей наступил намного позже. Революция провалилась, но история достигла новой кульминации – ссоры двух владычиц. От изумления они не закрыли свои разумы. Роботы-самоубийцы и возлюбившие мир собаки были неслыханным делом. Хватило бы и любвеобильных противозаконных недолюдей, но тут… такое!

Уничтожить всех, сказала госпожа Гороке.

«Зачем?» – подумала госпожа Арабелла Андервуд.

Сбой в работе, ответила Гороке.

«Но они не машины!»

Значит, они животные. Недолюди. Уничтожить! Уничтожить!

Следующие слова сотворили нашу эпоху. Они принадлежали госпоже Арабелле Андервуд, и вся Калма слышала их:

«Быть может, они люди. Их надо судить».

Девочка-собака Джоан рухнула на колени.

– У меня получилось. Получилось! Вы можете убить меня, милые люди, но я люблю вас, люблю!

Госпожа Панк Ашаш тихо сказала Элейн:

– Я думала, что к этому моменту буду уже мертва. Наконец-то по-настоящему мертва. Но это не так. Я видела, как изменились миры, Элейн. И ты видела это вместе со мной.

Услышав громкую телепатическую перепалку между двумя великими госпожами, недолюди умолкли.

Настоящие солдаты рухнули с неба под шелест орнитоптеров, подбежали к недолюдям и принялись связывать их веревкой.

Один солдат посмотрел на механическое тело госпожи Панк Ашаш, коснулся его своим посохом – и посох стал вишнево-алым от жара. Лишившись тепла, механическое тело рухнуло на землю грудой кристаллов льда.

Элейн прошла между ледяным мусором и раскаленным посохом. Она увидела Охотника.

Она не заметила солдата, который подошел к Джоан и начал было связывать ее, а потом отшатнулся с рыданиями, всхлипывая:

– Она любит меня! Она любит меня!

Лорд Фемтиосекс, командовавший летучим отрядом, связал Джоан, не обращая внимания на ее слова.

– Конечно, ты любишь меня, – мрачно ответил он. – Ты хорошая собачка. Ты скоро умрешь, псинка, а пока будешь слушаться.

– Я слушаюсь, – сказала Джоан, – но я собака – и человек. Открой свой разум, мужчина, и увидишь.

Судя по всему, он открыл свой разум – и ощутил, как в него хлынул океан любви. Лорд был потрясен. Его рука метнулась вверх и вниз в древнем смертоносном жесте, нацеленная краем ладони в шею Джоан.

«Ты этого не сделаешь, – подумала госпожа Арабелла Андервуд. – Это дитя предстанет перед настоящим судом».

Нахмурившись, Фемтиосекс посмотрел на нее. Главы не бьют друг друга, моя госпожа. Отпусти мою руку.

«В таком случае, суд», – подумала госпожа Арабелла открыто, перед всеми.

Он гневно кивнул. Он не собирался обмениваться с ней мыслями или говорить с ней в присутствии всех этих людей.

Солдат привел к нему Элейн и Охотника.

– Господин и повелитель, это настоящие люди. Но в головах у них – собачьи мысли, кошачьи мысли, козлиные мысли и фантазии роботов. Хотите взглянуть?

– Зачем? – спросил лорд Фемтиосекс, который обладал светлыми волосами, как Бальдр[6]6
  Бальдр – в германо-скандинавской мифологии один из асов, сын Одина и Фригг, бог весны и света.


[Закрыть] на древних изображениях, а порой и его заносчивостью. – Скоро прибудет лорд Лимаоно. То есть мы все соберемся здесь. И сможем сразу устроить суд.

Элейн чувствовала, как веревки впиваются в ее запястья; она слышала, как Охотник бормочет ей слова утешения – слова, которых она не понимала.

– Они нас не убьют, – шептал он, – хотя еще до исхода дня мы об этом пожалеем. Все происходит так, как она сказала, и…

– Кто эта она? – перебила Элейн.

– Она? Разумеется, госпожа. Милая мертвая госпожа Панк Ашаш, которая сотворила чудеса после собственной смерти, одним отпечатком своей личности в машине. Как, по-твоему, от кого я узнал, что делать? Почему мы ждали, пока ты наделишь Джоан могуществом? Почему жители Города глупцов растили одну С’джоан за другой в надежде на великое чудо?

– Ты знал? – спросила Элейн. – Знал… до того, как это случилось?

– Конечно, – ответил Охотник. – Не в деталях, но в общих чертах. Она провела сотни лет после смерти в том компьютере. У нее было время на миллиарды мыслей. Она поняла, что будет, если это произойдет, и я…

– Замолчите, люди! – рявкнул лорд Фемтиосекс. – Вы тревожите животных своей болтовней. Замолчите, или я вас оглушу!

Элейн умолкла.

Лорд Фемтиосекс покосился на нее, стыдясь того, что продемонстрировал свой гнев другому человеку. И тихо добавил:

– Вот-вот начнется суд. Который созвала высокая госпожа.

IX

Про суд вы все знаете, и нет смысла задерживаться на нем. Есть еще одна картина Сана Шигонанды из его традиционного периода, на которой все изображено очень четко.

Улицу заполнили настоящие люди, теснившиеся ради зрелища, которое разгонит скуку совершенства и времени. У всех них вместо имен были числа или числовые коды. Они были привлекательными, здоровыми, вяло счастливыми. Они даже выглядели почти одинаково, схожие своей привлекательностью, здоровьем и крывшейся под всем этим скукой. Каждому из них предстояло прожить четыреста лет. Никто из них не знал настоящей войны, хотя предельная готовность солдат выдавала столетия тщетной муштры. Люди были красивы – но чувствовали себя бесполезными, они молчаливо предавались отчаянию, сами об этом не догадываясь. Все это передает картина, на которой Сан Шигонанда изумительным образом выстроил их неровными шеренгами и озарил мирным голубым светом дня красивые, отчаявшиеся лица.

С недолюдьми художник сотворил настоящие чудеса.

Саму Джоан омывает свет. Ее светло-каштановые волосы и карие собачьи глаза излучают мягкость и нежность. Сану Шигонанде даже удалось продемонстрировать, что у нее совсем новое, сильное тело, что она девственна и готова умереть, что она всего лишь девочка – но совершенно лишена страха. Осанка любви видна в ее ногах: она стоит легко. Любовь видна в ее ладонях: они обращены к судьям. Любовь видна в ее улыбке: она лишена сомнений.

А судьи!

С ними художник тоже справился. Лорд Фемтиосекс, вновь спокойный, его узкие, четкие губы выражают вечный гнев на вселенную, которая стала ему мала. Лорд Лимаоно, мудрый, дважды рожденный, медлительный, но настороженный, словно змея, за сонными глазами и ленивой улыбкой. Госпожа Арабелла Андервуд, самая высокая из присутствующих истинных людей, с ее севстралийской гордостью и заносчивостью колоссального богатства, а также капризной нежностью колоссального богатства, проявляющихся в том, как она сидит, оценивая своих соратников судей, а не пленников. Госпожа Гороке, наконец потрясенная, хмурится прихотям судьбы, которых не понимает. Художник передал все это.

И есть настоящие видеозаписи, если вы готовы посетить музей. Реальность не столь драматична, как знаменитая картина, но обладает собственной ценностью. Голос Джоан, скончавшейся много веков назад, по-прежнему звучит странным образом трогательно. Это голос собаки-из-которой-сделали-человека – но также голос великой госпожи. Должно быть, ее научил этому образ госпожи Панк Ашаш, а также то, что она узнала от Элейн и Охотника в вестибюле над Желто-коричневым коридором Энглока.

Слова суда тоже дошли до нас. Многие из них стали знаменитыми во всех мирах.

На допросе Джоан сказала: «Но долг жизни заключается в том, чтобы найти нечто большее, чем жизнь, и отдать себя за эту высшую добродетель».

Приговор она прокомментировала так: «Вам принадлежит мое тело, но не моя любовь. Моя любовь принадлежит только мне – и я буду неистово любить вас, пока вы меня убиваете».

Когда солдаты убили Моего-милого-Чарли и тщетно пытались отрубить голову женщины-змеи, пока один из них не додумался заморозить ее до кристаллического состояния, Джоан произнесла: «Неужели мы чужие вам, мы, животные с Земли, которых вы принесли к звездам? Мы делили с вами одно солнце, одно небо, одни океаны. Мы все – с Родины человечества. Откуда вам знать, что мы не сравнялись бы с вами, если бы мы все остались дома? Моим народом были собаки. Они любили вас прежде, чем вы сделали из моей матери существо в форме женщины. Не следует ли мне по-прежнему любить вас? Чудо не в том, что вы сделали из нас людей. Чудо в том, что нам понадобилось столько времени, чтобы это понять. Теперь мы люди, как и вы. Вы раскаетесь в том, как поступите со мной, но помните, что я буду любить и вашу печаль, потому что из нее произрастут великие и хорошие вещи».

«Что такое чудо?» – коварно спросил лорд Лимаоно.

И ее ответ был: «Есть земное знание, которого вы еще не обрели вновь. Есть имя безымянного. Есть тайны, скрытые от вас во времени. Сейчас они известны лишь мертвым и нерожденным; я принадлежу и к тем и к другим».

Мы знаем эту сцену – но никогда ее не поймем.

Мы знаем, что думали лорды Фемтиосекс и Лимаоно о своих поступках. Они поддерживали установившийся порядок и записывали эти деяния. Умы людей могут существовать вместе только при условии передачи основных идей. До сих пор никто не нашел способа напрямую записывать телепатию. Можно получить куски, и обрывки, и страшную неразбериху – но ни одной удовлетворительной записи того, что один из великих отправлял другому. Два лорда пытались задокументировать все детали случившегося, чтобы научить беззаботных людей не играть с жизнями недолюдей. Они даже пытались объяснить недолюдям правила и схемы, посредством которых те из животных превратились в старших слуг человека. С учетом шокирующих событий последних часов один глава Инструментария вряд ли справился бы с подобной задачей по отношению к другому; с широкой публикой это было почти невыполнимо. Исход из Желто-коричневого коридора стал полной неожиданностью, хотя госпожа Гороке и застала С’джоан врасплох; мятеж полицейских роботов создал проблемы, которые будут обсуждать по всей галактике. Более того, девочка-собака излагала мысли, имевшие некоторую словесную силу. Если оставить их в форме простых слов без подобающего контекста, они могли повлиять на безрассудные или впечатлительные умы. Плохая идея может распространиться, подобно мутировавшей бактерии. Если она представляет хоть какой-то интерес, то может, перескакивая из ума в ум, охватить полвселенной, прежде чем ее удастся обуздать. Взгляните на разрушительные фантазии и глупые моды, досаждавшие человечеству даже в эпохи высочайшей упорядоченности. Сейчас мы знаем, что разнообразие, гибкость, опасность и щепотка ненависти заставляют любовь и жизнь расцвести, как никогда прежде; мы знаем, что лучше жить с трудностями тринадцати тысяч старых языков, возрожденных из мертвого, древнего прошлого, чем с ледяным, безнадежным совершенством Старого общего языка. Мы знаем много вещей, которых не знали лорды Фемтиосекс и Лимаоно, и прежде чем счесть их глупыми или жестокими, следует вспомнить, что прошли века, прежде чем человечество наконец-то решило проблему недолюдей и определилось с тем, что такое «жизнь» в рамках человеческого общества.

Наконец, у нас есть свидетельства самих лордов. Оба дожили до очень преклонного возраста и к концу жизни испытывали тревогу и раздражение оттого, что эпизод с С’джоан затмил все плохое, не случившееся за время их долгой карьеры – все то, чего им удалось избежать, чтобы защитить планету Фомальгаут III, – и переживали, что их изображают небрежными, жестокими людьми, когда в действительности они такими не были. Если бы они узнали, что история Джоан на Фомальгауте III станет тем, чем является сейчас – одной из величайших романтических историй человечества, наряду с историей К’мелл и госпожи, которая правила «Душой», – они бы ощутили не только разочарование, но и оправданный гнев на непостоянство человечества. Их роли ясны, поскольку они их такими сделали. Лорд Фемтиосекс берет на себя ответственность за идею огня; лорд Лимаоно соглашается, что поддержал это решение. Оба лорда много лет спустя пересмотрели запись сцены и сошлись во мнении, что некие слова или мысли госпожи Арабеллы Андервуд…

Что-то заставило их так поступить.

Но даже освежив память просмотром записей, они не смогли понять, что именно.

Мы пытались при помощи компьютеров каталогизировать каждое слово и интонацию всего суда, но компьютеры тоже не смогли отыскать критический момент.

А госпожа Арабелла… ее никто не допрашивал. Никто не осмелился. Она вернулась на свою родную планету, Старую Северную Австралию, к огромной сокровищнице лекарства сантаклара, и ни одна планета не готова платить по два миллиарда кредитов в день за право прислать следователя для беседы с упрямыми, незамысловатыми, богатыми севстралийскими крестьянами, которые в любом случае не разговаривают с инопланетными чужаками. Севстралийцы берут эту сумму с каждого гостя, прибывшего без их приглашения; и потому мы никогда не узнаем, что сказала или сделала госпожа Арабелла Андервуд после того, как отправилась домой. Севстралийцы заявили, что не желают обсуждать этот вопрос, и если только мы не хотим снова жить по семьдесят лет, нам лучше не злить единственную планету, производящую струн.

Что до госпожи Гороке… бедняжка сошла с ума.

На некоторое время.

Об этом стало известно не сразу, но от нее нельзя было добиться ни слова. Она совершала странные действия, которые, как мы теперь знаем, были частью плана династии лордов Жестокость, что благодаря своему усердию и достоинствам правили Инструментарием более двухсот лет. Но по поводу Джоан ей сказать было нечего.

Таким образом, суд – это сцена, о которой мы знаем все – и не знаем ничего.

Мы думаем, что знаем физические факты жизни С’джоан, которая стала Джоан. Мы знаем о госпоже Панк Ашаш, которая непрерывно нашептывала недолюдям о грядущей справедливости. Нам известна вся жизнь несчастливой Элейн и ее участие в случившемся. Нам известно, что за столетия, прошедшие после первого появления недолюдей, существовало множество укрытий, где нелегальные недолюди использовали свой почти человеческий ум, свою животную хитрость и дар речи, чтобы выжить, даже когда человечество объявляло их ненужными. Желто-коричневый коридор отнюдь не был единственным в своем роде. Нам даже известно, что случилось с Охотником.

Что касается остальных недолюдей – Моего-милого-Чарли, Крошки-крошки, женщины-змеи, Орсона и всех прочих, – у нас есть записи самого суда. Их никто не судил. Солдаты казнили их на месте, как только стало ясно, что их показания не понадобятся. Как свидетели они могли прожить несколько минут или час; как животные они уже были вне закона.

Теперь мы знаем все это – и по-прежнему не знаем ничего. Умирать легко, пусть мы и стремимся это скрыть. Способ смерти не представляет особого интереса; время смерти – вот проблема для каждого из нас, живет ли он на старомодной четырехсотлетней планете или на радикальной новой, где вернули свободу болезней и несчастных случаев; причина смерти шокирует нас не меньше, чем доатомных людей, которые засевали фермерские угодья ящиками с телами своих умерших. Эти недолюди умерли так, как прежде не умирало ни одно животное. С радостью.

Одна мать протянула своих детей солдату, чтобы тот их убил.

Должно быть, она была крысой по происхождению, потому что детенышей было семеро, и все были очень похожи.

Запись показывает солдата, который готовится стрелять.

Женщина-крыса улыбается ему и поднимает семерых малышей. Они светленькие, в розовых и голубых чепчиках, щечки разрумянились, глазки сияют.

– Положи их на землю, – говорит солдат. – Я убью вас всех. – На записи мы слышим нервную, властную резкость в его голосе. Он добавляет одно слово, будто ему уже кажется, что нужно оправдаться перед этими недолюдьми: – Приказ.

– Не будет иметь значения, если я буду их держать, солдат. Я их мать. Им будет лучше, если они умрут легко рядом со своей матерью. Я люблю тебя, солдат. Я люблю всех людей. Ты мой брат, хоть во мне течет крысиная кровь, а в тебе – человеческая. Давай, убей их, солдат. Я даже не могу навредить тебе. Неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя, солдат. У нас один язык, одни надежды, одни страхи и одна смерть. Вот чему нас научила Джоан. Смерть – это не так уж плохо, солдат. Просто иногда она бывает скверной, но ты будешь помнить меня после того, как убьешь нас. Будешь помнить, что я люблю тебя…

Солдат, как мы видим на записи, больше не может этого выносить. Он хватает оружие и сбивает женщину с ног; младенцы падают на землю. Мы видим, как его сапог поднимается и опускается на их головы. Слышим влажные хлопки, с которыми раскалываются маленькие черепа, плач, который резко обрывается. Мы в последний раз видим женщину-крысу. К моменту гибели последнего младенца она снова стоит. Она протягивает ладонь солдату для рукопожатия. Ее лицо покрыто синяками и грязью, по левой щеке сбегает струйка крови. Даже сейчас мы знаем, что она крыса, недочеловек, модифицированное животное, ничто. И даже сейчас, через века, мы чувствуем, что она каким-то образом обогнала нас, что она умирает человеком, исполнившим свое предназначение. Мы знаем, что она победила смерть – в отличие от нас.

Мы видим, как солдат смотрит на нее со странным ужасом, будто ее простая любовь – непостижимое, чужеродное устройство.

Мы слышим ее следующие слова на записи:

– Солдат, я люблю всех вас…

Его оружие могло бы убить ее за долю секунды – при правильном использовании. Но он бьет ее, словно его теплосъемник – это обычная деревянная дубинка, а он сам – пещерный человек, а не часть элитной гвардии Калмы.

Мы знаем, что произойдет дальше.

Она падает под его ударами. Показывает рукой. Показывает прямо на Джоан, окутанную дымом и пламенем.

Женщина-крыса кричит в последний раз, кричит в объектив автоматической камеры, словно обращается не к солдату, а ко всему человечеству:

– Вы не можете убить ее. Вы не можете убить любовь. Я люблю тебя, солдат, люблю. Этого тебе не убить. Запомни…

Последний удар попадает ей в лицо.

Она падает на мостовую. На записи мы видим, как он выбрасывает вперед ногу, прямо ей в горло. Прыгает, исполняя нелепую джигу, приземляясь всем весом на ее хрупкую шею. Топая, поворачивается, и мы видим его обращенное к камере лицо.

Это лицо рыдающего ребенка, потрясенного болью и ошеломленного тем, что будет еще больнее.

Он начал исполнять свой долг – а долг оказался неправильным, совершенно неправильным.

Бедный человек. Должно быть, он был одним из первых людей нового мира, попытавшихся применить оружие против любви. Любовь – горький, мощный ингредиент в пылу битвы.

Все недолюди погибли подобным образом. Большинство умерло с улыбкой и словом «любовь» или именем «Джоан» на губах.

Человек-медведь Орсон продержался до самого конца.

Он умер очень странно. Он умер, смеясь.

Солдат поднял свой дробострел и нацелил прямо Орсону в лоб. Дробины диаметром двадцать два миллиметра имели начальную скорость всего сто двадцать пять метров в секунду. Так они могли остановить мятежных роботов или злобных недолюдей без риска проникнуть в здания и причинить вред настоящим людям, возможно, скрывавшимся внутри.

На записи, сделанной роботами, Орсон выглядит так, словно прекрасно знает, что такое оружие. (Возможно, так оно и было. Недолюди жили под угрозой жестокой смерти с появления на свет до уничтожения.) На кадрах, которые у нас есть, он не выказывает страха; он смеется. Смех у него теплый, раскатистый, непринужденный – будто дружеский смех счастливого приемного отца, который обнаружил виноватого, растерянного ребенка и прекрасно знает, что ребенок ждет наказания, но не будет наказан.

– Стреляй, человек. Ты не можешь меня убить, человек. Я в твоем сознании. Я люблю тебя. Джоан нас научила. Послушай, человек. Смерти нет. Только не для любви. Хо-хо-хо, бедняга, не бойся меня. Стреляй! Не повезло тебе. Ты будешь жить. И помнить. Помнить. Помнить. Я сделал из тебя человека, приятель.

– Что ты сказал? – хрипит солдат.

– Я спасаю тебя, парень. Делаю из тебя настоящего человека. Благодаря силе Джоан. Силе любви. Бедняга! Давай, пристрели меня, если тебе неприятно ждать. Ты все равно так и поступишь.

На этот раз лица солдата нам не видно, однако напряженные спина и шея выдают его внутренние переживания.

Мы видим, как крупная, широкая медвежья морда расцветает огромным алым всплеском, когда мягкие, тяжелые дробины вгрызаются в нее.

Затем камера показывает кое-что иное.

Маленького мальчика, возможно, лисенка, но очень похожего на человека.

Уже не младенец, но недостаточно взрослый, чтобы, как старшие недодети, понять бессмертную важность учения Джоан.

Лишь он из всей группы повел себя как обычный недочеловек. Он кинулся бежать.

Он был умен – он смешался с толпой зрителей, чтобы солдат не смог применить к нему дробины или теплосъемник, не причинив вреда настоящим людям. Он бежал, и прыгал, и уворачивался, пассивно, но отчаянно сражаясь за свою жизнь.