Текст книги "Инструментарий человечества"

– Это двести лет труда трехсот тысяч человек, – мрачно возразил Бенджакомин.

– Если вам такое сойдет с рук, у вас окажется куда больше двадцати таблеток, а ваш народ будет по уши ими завален.

И перед глазами Бенджакомина вдруг замелькали таблетки, тысячи, миллионы, миллиарды таблеток…

– Знаю.

– Ну а если ничего не выйдет, у вас еще есть карточка.

– И это верно. Так и быть. Валяйте. Объясните, как попасть в систему, и получите двадцать семь таблеток.

– Дайте мне карточку.

Бенджакомин упрямо мотнул головой. Он, опытный вор, знал все приемы своих собратьев. Но, подумав, понял, что настал решающий момент. Тот момент, когда приходится вступить в рискованную игру. Или – или. Придется в буквальном смысле поставить все на карту.

– Я отмечу ее и немедленно верну, – пообещал капитан.

В пылу возбуждения Бенджакомин не заметил, что карточка вложена в дупликатор, что операция была зафиксирована, что сообщение вернулось назад в Олимпийский центр и что закладная на планету Виола Сидерея будет зачитываться в определенных коммерческих агентствах на Земле последующие три сотни лет.

Бенджакомин получил карточку обратно и облегченно вздохнул. В эту минуту он ощущал себя честным грабителем.

Если он погибнет, карточка сгорит вместе с ним и его народу не придется платить. Если же выиграет, отсыплет капитану немного из своего кармана.

Бенджакомин сел. Ход-капитан дал сигнал своим светопробойщикам. Корабль рванулся вперед.

Они двигались не больше получаса в реальном времени. Капитан надел на голову космический шлем, позволяющий чувствовать, осязать, предполагать верный путь от одной вехи до другой. Корабль уверенным курсом шел домой. Но нужно притворяться, что он ощупью находит дорогу, иначе Бенджакомин поймет, что попал в руки двойных агентов.

Но капитан был настоящим профи. Не хуже Бенджакомина.

Агенты и воры, два сапога пара.

Они планоформировались в коммуникационную сеть. Бенджакомин пожал руки всей команде.

– Вы должны материализоваться по моему сигналу.

– Удачи, сэр, – пожелал капитан.

– Удачи мне, – отозвался Бенджакомин, поднимаясь в космическую яхту. Меньше чем через секунду в реальном пространстве показалась серая протяженность Севстралии; корабль, издали походивший на обычный склад, исчез в планоформе, и яхта осталась одна.

Все шло по плану. И вдруг яхта куда-то провалилась.

И в это же мгновение Бенджакомина охватили нерассуждающий ужас и безумное смятение.

Он так и не узнал, что находившаяся далеко внизу женщина чувствовала каждое движение врага с той самой минуты, как на него обрушился гнев разбушевавшихся кисонек, усиленный десятками передающих устройств. Целостность сознания Бенджакомина дрогнула под сокрушительным ударом. Беспощадная пытка продолжалась не больше одной-двух секунд, показавшихся веками. Больное одурманенное мышление отказывалось повиноваться. Бенджакомина Бозарта захлестнуло приливной волной его же индивидуальности. Все дурные черты его характера, усиленные тысячекратно, обратились против своего хозяина. Передающая луна столкнула разум норок с его собственным. Синапсы нервных клеток мозга мгновенно преобразовались, создавая фантастические картины, наполняя сознание невыразимо ужасными образами, какие никогда не доводилось лицезреть нормальному человеку. И бедное сознание не выдержало. Распалось под невыносимым давлением. Стерлось. Превратилось в «белый лист».

Подсознание протянуло чуть дольше.

Тело сопротивлялось несколько минут. Обезумевшее от голода и вожделения, оно судорожно выгнулось в кресле пилота. Зубы впились в правую руку. Левая, подгоняемая похотью, разрывала лицо, добралась до глаза, выдрала студенистое яблоко. Бенджакомин визжал от животной страсти, стараясь уничтожить себя… и небезуспешно.

Норки-мутанты проснулись окончательно.

Спутники-передатчики отравили все окружающее Бенджакомина пространство безумием, в котором были зачаты и рождены норки.

Судьба отпустила ему еще несколько минут. Ровно столько, чтобы разорванные артерии выплеснули последнюю кровь. Голова бессильно свесилась на грудь, яхта беспомощно падала на склады, которые намеревался ограбить Бозарт. Норстрелианская полиция вовремя перехватила ее.

При виде изуродованного трупа полицейским стало плохо. Всем до единого. Некоторых рвало, остальные были белее снега. Беднягам пришлось пройти за край норковой обороны, пересечь телепатическую зону в самом слабом и тонком месте. Но этого оказалось достаточно, чтобы причинить им невыразимые страдания.

Они ничего не желали знать.

Они хотели одного: забыть. Один из младших полисменов оглядел мертвеца и прошептал:

– Господи, что способно сотворить такое с человеком?!

– Он выбрал себе плохое занятие, – пояснил капитан.

– А что значит «плохое занятие»?

– Пытался ограбить нас, парень. Но у нас надежная зашита, хотя не стоит спрашивать, в чем она состоит. В таких делах излишние знания вредны.

Молодой полисмен, униженный небрежным тоном, готовый вспыхнуть и нагрубить начальству, тем не менее поспешно отвел глаза от трупа Бенджакомина Бозарта.

– Ничего, мальчик, ничего, – заверил капитан. – Он недолго мучился, и, кроме того, этот самый тип убил того мальчика, Джонни.

– Так это он? И так скоро попался?

– Мы заманили его сюда, навстречу смерти. Таков наш закон. Нелегкая у нас жизнь, верно?

Лопасти вентиляторов шуршали мягко, почти неслышно… Животные мирно спали. Струя воздуха овевала матушку Хиттон. Телепатическое реле все еще было включено, и матушка остро ощущала как себя, так и окружающее: клетки со зверьками, граненую луну, крохотные спутники. И никаких признаков грабителя.

Она с тяжелым вздохом поднялась, одернула влажное от пота одеяние. Нужно принять душ и переодеться…

А тем временем далеко, на Родине Человечества, устройство Сети Коммерческого Кредита пронзительно взвыло, призывая оператора. Младший помощник заведующего Средствами Воздействия подошел к аппарату и протянул руку.

На ладонь упала карточка.

Он взглянул на прямоугольник ламинированной бумаги.

– Дебет – Виола Сидерия, кредит – Земной Фонд Непредвиденных Расходов, субкредит – австралийский счет: четыреста миллионов человеческих мегалет.

Хотя, кроме молодого человека, в комнате никого не было, он все же, не удержавшись, присвистнул:

– Ничего себе! Да к тому времени никого из нас в живых не останется, хоть объешься этим самым струном! Им вовек не расплатиться, сколько ни старайся! – И он, удивленно покачивая головой, вышел, чтобы рассказать друзьям об этой странной вести.

Аппарат, не получив карточки обратно, выплюнул еще одну – точную копию первой.

Бульвар Альфа-Ральфа

В те ранние годы мы были пьяны от счастья. Все мы, особенно молодежь. То были первые годы Переоткрытия человека, когда Инструментарий глубоко проник в сокровищницу, воскрешая старые культуры, старые языки и даже старые неприятности. Кошмар совершенства поставил наших праотцов на грань самоубийства. Теперь, под руководством лорда Жестокость и госпожи Элис Мор, древние цивилизации восставали, подобно огромным массивам суши, из моря прошлого.

Я сам стал первым человеком, наклеившим на письмо почтовую марку, после перерыва в четырнадцать тысяч лет. Я повел Вирджинию на первый концерт для фортепьяно. Мы наблюдали в зрительную машину, как в Тасмании распространяют холеру, и видели тасманийцев, которые танцевали на улицах, потому что могли больше не защищаться от болезни. Повсюду царило возбуждение. Повсюду мужчины и женщины работали со свободой воли, чтобы построить менее совершенный мир.

Я сам лег в больницу и вышел оттуда французом. Конечно, я помнил свою прежнюю жизнь; я помнил ее – но она не имела значения. Вирджиния тоже стала француженкой, и будущие годы манили нас, подобно спелым плодам в саду вечного лета. Мы понятия не имели, когда умрем. Прежде я мог лечь вечером в постель и подумать: Правительство отвело мне четыре сотни лет. Через триста семьдесят четыре года, считая от этого момента, мне прекратят делать инъекции струна, и я умру. Теперь я знал, что может случиться что угодно. Защитные устройства отключили. Болезни выпустили на свободу. При удаче – а также надежде и любви – я мог прожить тысячу лет. Или умереть завтра. Я был свободен.

Мы наслаждались каждым мгновением каждого дня.

Мы с Вирджинией купили первую французскую газету, вышедшую после падения Самого древнего мира. Нам нравились новости, даже реклама. Некоторые особенности культуры воссоздать было трудно. Непросто обсуждать блюда, от которых сохранились одни названия, однако гомункулы и машины, неустанно трудившиеся в Глубине глубин, поставляли на поверхность достаточно новшеств, чтобы наполнить каждое сердце надеждой. Мы знали, что все это было сплошным притворством – и в то же время не было. Мы понимали, что когда болезни убьют статистически верное число людей, их уберут; что когда частота несчастных случаев станет слишком высокой, они прекратятся, и мы не узнаем причины. Мы осознавали, что за всеми нами присматривает Инструментарий. Мы верили, что лорд Жестокость и госпожа Элис Мор будут видеть в нас друзей, а не пешки на доске.

Возьмем Вирджинию. Прежде ее звали Менерима – сочетание закодированных звуков ее родового номера. Она была маленькой, компактной и полноватой; на голове туго вились каштановые кудри, а глаза были карими, такими темными, что поглощали солнечный свет, когда она щурилась, выставляя напоказ сокровищницу радужек. Я знал ее хорошо – но никогда не знал по-настоящему. Я видел ее часто – но никогда не видел своим сердцем, пока мы не встретились у больницы, после того как стали французами.

Я был рад встретить старого друга и заговорил на старом общем языке, однако слова путались, и я обращался уже не к Менериме, а к старинной красавице, диковинной и непривычной, которая забрела в наши дни из драгоценных минувших эпох.

– Как ты теперь себя называешь? – Вот и все, что я смог выдавить. На древнем французском.

– Je m’appelle Virginie[8]8
  Меня зовут Вирджиния (фр.).


[Закрыть], – ответила она на том же языке.

Я влюбился в нее с первого взгляда. В ней было что-то сильное, дикое, скрытое нежностью и юностью девичьего тела. Казалось, судьба смотрела ее карими глазами – глазами, изучавшими меня столь же изумленно и уверенно, сколь мы оба изучали свежий, новый мир вокруг.

– Вы позволите? – спросил я, предложив ей руку, чему научился за часы гипнопедии. Она взяла меня под руку, и мы покинули больницу.

Я напевал мелодию, которая пришла мне на ум вместе с древним французским языком.

Вирджиния мягко потянула меня за руку и улыбнулась.

– Ты знаешь, что это? – спросила она.

Слова сами собой, крадучись, слетали с моих губ, и я пропел их очень тихо, почти шепотом в ее курчавые волосы – популярную песенку, проникшую в мое сознание вместе со всеми прочими вещами, которые подарило мне Переоткрытие человека:

 
Я не искал ее преднамеренно,
Мы встретились случайно на станции.
Ее французский был не из Франции,
А с Мартиники, глухой и размеренный.
 
 
Она не была шикарной богачкой,
Но взгляд ее ловил, завораживал.
И это все…
 

Неожиданно слова кончились.

– Кажется, остальное я забыл. Эта песня называется «Макуба» и имеет какое-то отношение к чудесному острову, который древние французы называли Мартиникой.

– Я знаю, где это! – воскликнула она. В нас вложили одинаковые воспоминания. – Его видно из Землепорта!

Внезапно мы вернулись в привычный мир. Землепорт стоял на одиноком пьедестале высотой двенадцать миль на восточном конце маленького континента. Наверху лорды трудились среди машин, в которых больше не было надобности. Сюда подплывали корабли, прибывшие со звезд. Я видел картинки, но никогда там не бывал. На самом деле я не знал ни одного человека, который действительно побывал бы в Землепорту. К чему? Возможно, нас там не ждали, и мы всегда могли воспользоваться зрительной машиной. Странно, что Менерима – обычная, скучновато-милая, дорогая крошка Менерима – решила туда отправиться. Это навело меня на мысль, что в Старом совершенном мире жизнь была вовсе не такой простой и открытой, как казалось.

Вирджиния, новая Менерима, попробовала заговорить на старом общем языке, но сдалась и перешла на французский.

– Моя тетушка, – сказала она, имя в виду некую родственницу, ведь на протяжении тысяч лет тетушек ни у кого не было, – была верующей. Она возила меня к Абба-динго. Чтобы приобщиться к святости и удаче.

Прежний я был немного шокирован; меня-француза встревожил тот факт, что эта девушка совершала необычные поступки еще до того, как само человечество стало необычным. Абба-динго была заброшенной компьютерной установкой в колонне Землепорта. Гомункулы относились к ней как к богу, а иногда Абба-динго посещали и люди. Это считалось скучным и вульгарным.

Прежде. Пока все вещи опять не стали новыми.

Сдержав раздражение, я спросил:

– На что это было похоже?

Она негромко рассмеялась – и от этого звука у меня по коже побежали мурашки. Если у старой Менеримы имелись секреты, на что была способна новая Вирджиния? Я почти возненавидел судьбу, которая заставила меня влюбиться в нее, заставила почувствовать в прикосновении ее ладони к моей руке связь между мной и вечностью.

Вместо ответа она улыбнулась. Дорогу на поверхности ремонтировали; мы спустились по пандусу на верхний подземный уровень, где было разрешено ходить настоящим людям, гоминидам и гомункулам.

Мне это не понравилось; я никогда не отдалялся от места своего рождения на расстояние, требовавшее больше двадцати минут ходьбы. Пандус выглядел надежным. Гоминиды встречались редко, это были люди со звезд, которые, будучи настоящими, изменились, чтобы соответствовать условиям тысячи миров. Гомункулы вызывали нравственное отвращение, хотя многие обладали привлекательной людской внешностью; их вывели из животных, придав им человеческое обличье, чтобы выполнять скучную работу с машинами, которой не хотел заниматься ни один человек. Ходили слухи, что некоторые из них даже скрещивались с настоящими людьми, и я не хотел, чтобы моя Вирджиния находилась рядом с подобными тварями.

Она держала меня под руку. Когда мы спустились по пандусу на оживленную улицу, я высвободил руку и обнял Вирджинию за плечи, притянув ближе к себе. Свет был достаточно ярким и чистым, явно дороже солнечных лучей, что мы оставили на поверхности, но все казалось странным и опасным. В прежние времена я бы развернулся и пошел домой, вместо того чтобы иметь дело с такими ужасными существами. Однако на этот раз я не мог заставить себя расстаться с едва обретенной любовью – и опасался, что, если я вернусь в свою квартиру в башне, она отправится к себе домой. Кроме того, то, что я француз, придавало опасности пикантность.

На самом деле пешеходы выглядели весьма обычно. Деловито сновали машины – одни в форме человека, другие нет. Я не увидел ни одного гоминида. Гомункулы, которых я опознал по тому, как они уступали нам правую сторону улицы, ничем не отличались от настоящих людей на поверхности. Ослепительно красивая девушка одарила меня взглядом, который мне совсем не понравился: дерзким, умным, вызывающим, за гранью флирта. Я решил, что она собака по происхождению. Среди гомункулов с-люди чаще других позволяют себе лишнее. У них даже есть собачий философ, который однажды состряпал запись, утверждавшую, что раз собаки – древнейшие спутники человека, то у них есть право быть ближе к человеку, чем любая другая форма жизни. Когда я посмотрел эту запись, мне показалось забавным, что из собаки вывели Сократа; здесь, на верхнем подземном уровне, мое настроение изменилось. Что мне делать, если один из них поведет себя нагло? Убить его? Но это будет означать проблемы с законом и беседу с подкомиссаром Инструментария.

Вирджиния ничего этого не заметила.

Она не ответила на мой вопрос, а вместо этого сама принялась расспрашивать про верхний подземный уровень. Я побывал здесь лишь однажды, в детстве, но было приятно слышать ее изумленный, хриплый голос, шепчущий мне в ухо.

Потом это случилось.

Сперва я принял его за человека, который казался слишком коротким из-за некоей причуды подземного освещения. Когда он подошел ближе, я понял, что ошибся. Его плечи в ширину достигали пяти футов. Безобразные алые шрамы на лбу отмечали места, где из черепа удалили рога. Он был гомункулом, очевидно, из крупного рогатого скота. Я и не догадывался, что их оставляют такими уродливыми.

И он был пьян.

Когда он приблизился, я ощутил алкоголь в его дыхании… они не люди, не гоминиды и не Мы – что они здесь делают? Слова, которыми они думают, сбивают меня с толку. Он никогда прежде не общался телепатически на французском.

Это было скверно. Многие гомункулы умели говорить – но телепатией владели считаные единицы, те, кому поручали особую работу, например, в Глубине глубин, куда инструкции можно было передать только телепатически.

Вирджиния прижалась ко мне.

Мы настоящие люди, подумал я на четком общем языке. Ты должен нас пропустить.

Ответом мне был рев. Я не знал, где он пил и что, однако мое послание до него не дошло.

Я видел, как его мысли вспениваются паникой, беспомощностью, ненавистью. Затем он бросился на нас, почти пританцовывая, словно желал раздавить.

Я сосредоточился и швырнул в него приказ остановиться.

Это не сработало.

Охваченный ужасом, я понял, что думал на французском.

Человек-бык приближался.

В последнее мгновение он свернул, слепо разминулся с нами, испустил рев, заполнивший огромный коридор, и помчался дальше.

По-прежнему обнимая Вирджинию, я обернулся, чтобы посмотреть, почему он оставил нас в покое.

И увидел чрезвычайно странную картину.

Наши фигуры убегали прочь по коридору – мой черно-пурпурный плащ развевался в неподвижном воздухе за спиной моего бегущего образа, золотое платье Вирджинии струилось за ней. Картинки были безупречными, и человек-бык гнался за ними.

Я потрясенно огляделся. Мы думали, что защитные механизмы больше не работают.

У стены тихо стояла девушка. Я чуть не принял ее за статую.

– Не приближайтесь, – сказала она. – Я кошка. Обмануть его было нетрудно. Вам лучше вернуться на поверхность.

– Спасибо, – ответил я. – Спасибо. Как тебя зовут?

– Какая разница? – спросила она. – Я не человек.

Немного обиженный, я сказал:

– Я всего лишь хотел поблагодарить тебя.

Беседуя с ней, я увидел, что она красива и светла, как огонь. Ее кожа была чистой, цвета сливок, а волосы – тоньше человеческих волос – имели безумный золотистый оттенок, как у персидской кошки.

– Я К’мелл, – сказала девушка, – и я работаю в Землепорту.

Мы с Вирджинией опешили. Люди-кошки были ниже нас, их следовало избегать, однако Землепорт был выше и требовал уважения. Как обращаться с К’мелл?

Она улыбнулась – больше мне, чем Вирджинии. В ее улыбке сквозило чувственное знание. Я понимал, что К’мелл не пытается как-то на меня повлиять – об этом говорили ее манеры. Быть может, другой улыбки у нее не было.

– Не тревожьтесь о формальностях, – сказала она. – А лучше воспользуйтесь этой лестницей. Я слышу, он возвращается.

Я обернулся, высматривая пьяного человека-быка. Его не было видно.

– Поднимайтесь, – повторила К’мелл. – Это аварийная лестница, и по ней вы попадете обратно на поверхность. Я его задержу. Вы говорили на французском?

– Да, – сказал я. – Откуда ты…

– Уходите, – сказала она. – Простите, что спросила. Торопитесь!

Я вошел в дверцу. Винтовая лестница поднималась на поверхность. Использовать лестницу было ниже нашего достоинства настоящих людей, но К’мелл подгоняла меня, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Кивнув ей на прощание, я повел Вирджинию по ступеням.

Наверху мы остановились.

– Это было ужасно! – выдохнула Вирджиния.

– Теперь мы в безопасности, – сказал я.

– Дело не в безопасности, – ответила она, – а в том, как это было омерзительно. Говорить с ней!

Вирджиния считала К’мелл хуже пьяного мужчины-быка. Видимо, она почувствовала, что я с ней не согласен, и добавила:

– Печальнее всего то, что ты встретишься с ней снова.

– Что? Откуда ты знаешь?

– Я не знаю, – ответила Вирджиния, – но догадываюсь. А мои догадки обычно верны. В конце концов, я побывала у Абба-динго.

– Я просил тебя, милая, рассказать, что там произошло.

Она молча покачала головой и зашагала по улице. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Я немного рассердился и снова спросил, более раздраженно:

– На что это было похоже?

– Ни на что, – ответила она с оскорбленным девичьим достоинством. – Подъем был долгий. Старуха заставила меня пойти с ней. Оказалось, что в тот день машина не разговаривала, и нам разрешили спуститься вниз по шахте и вернуться по катящемуся шоссе. День был потрачен впустую.

Она говорила, глядя вперед, а не на меня, словно воспоминание было не слишком приятным.

Затем Вирджиния повернулась ко мне. Карие глаза заглянули в мои собственные, словно искали мою душу. (Душа. Это слово есть во французском языке, но в старом общем нет ничего подобного.) Вирджиния повеселела и попросила:

– Давай не дадим этому новому дню стать скучным. Давай радоваться новым нам, Пол. Давай сделаем что-нибудь по-настоящему французское, раз уж мы теперь французы.

– Кафе! – воскликнул я. – Нам нужно кафе. И я знаю, где его найти.

– Где?

– В двух подземных уровнях отсюда. Там, где выходят машины и где гомункулам разрешено подглядывать в окно.

Мысль о гомункулах, которые смотрят на нас, показалась новому мне забавной, хотя старый я считал их чем-то само собой разумеющимся, вроде окон или столов. Старый я никогда не встречал ни одного гомункула, но знал, что они не совсем люди, поскольку выведены из животных, хотя и выглядят как люди и могут говорить. Потребовалось стать французом, чтобы понять, что они могут быть уродливыми, или красивыми, или колоритными. Не просто колоритными – романтичными.

Очевидно, Вирджинии пришла в голову та же мысль, поскольку она сказала:

– Но они nette[9]9
  Определенно (фр.).


[Закрыть], несомненно, очаровательны. Как называется это кафе?

– «Скользкая кошка», – ответил я.

«Скользкая кошка». Откуда мне было знать, что это приведет к кошмару среди высоких вод и визжащих ветров? Как я мог догадаться, что это имеет какое-то отношение к Бульвару Альфа-Ральфа?

Никакая сила в мире не затащила бы меня туда, если бы я знал.

Другие новоиспеченные французы добрались до кафе раньше нас.

Официант с пышными каштановыми усами принял у нас заказ. Я пристально посмотрел на него, желая понять, не лицензированный ли он гомункул, которому позволено работать с людьми, поскольку его услуги незаменимы. Но нет, он был роботом, хотя в его голосе слышалась старая парижская сердечность, а разработчики даже снабдили его нервной привычкой проводить тыльной стороной ладони по усам и бисеринками пота, выступавшими на лбу, прямо под линией волос.

– Мадемуазель? Месье? Пива? Кофе? Красное вино будет в следующем месяце. Солнце будет светить в пятнадцать минут и в половину. Без двадцати начнется дождь и будет идти пять минут, чтобы вы могли насладиться этими зонтами. Я уроженец Эльзаса. Вы можете говорить со мной на французском или немецком.

– Что угодно, – сказала Вирджиния. – Решай ты, Пол.

– Пива, пожалуйста, – сказал я. – Светлого пива нам обоим.

– Разумеется, месье, – ответил официант.

И ушел, размахивая перекинутым через руку полотенцем.

Вирджиния, щурясь, посмотрела на солнце и сказала:

– Хорошо бы дождь пошел прямо сейчас. Я никогда не видела настоящего дождя.

– Прояви терпение, милая.

Она повернулась ко мне и серьезно спросила:

– Что такое «немецкий», Пол?

– Другой язык, другая культура. Я читал, что их возродят в следующем году. Тебе не нравится быть француженкой?

– Нравится, – ответила она. – Намного больше, чем быть номером. Но, Пол… – И она замолчала, ее взгляд недоуменно затуманился.

– Да, дорогая?

– Пол, – повторила она, и это был вопль надежды из глубин ее сознания, направленный куда-то за пределы нового и старого меня, даже за пределы хитроумных замыслов создавших нас лордов. Я потянулся к ее руке.

– Можешь поделиться со мной, дорогая.

– Пол, – почти всхлипнула она. – Пол, почему все происходит так быстро? Это наш первый день, и мы оба чувствуем, что могли бы провести вместе остаток жизни. Должна быть какая-то свадьба, что бы это ни было, и нам следует найти священника, а я этого тоже не понимаю. Пол, Пол, Пол, почему так быстро? Я хочу любить тебя. Я тебя люблю. Но я не хочу, чтобы меня заставили тебя любить. Я хочу, чтобы тебя полюбила настоящая я. – По ее щекам текли слезы, хотя голос оставался твердым.

Тогда-то я и произнес неправильные слова.

– Не волнуйся, милая. Уверен, лорды Инструментария все правильно запрограммировали.

Услышав это, она разрыдалась, громко и безутешно. Я никогда не видел, как плачет взрослый человек. Это было странное, пугающее зрелище.

Из-за соседнего столика поднялся мужчина и встал рядом со мной, но я даже не посмотрел на него.

– Милая, – рассудительно сказал я, – милая, мы со всем разберемся…

– Позволь мне покинуть тебя, Пол, чтобы я могла стать твоей. Позволь уйти на несколько дней, или недель, или лет. Потом, если… если… если я вернусь, ты будешь знать, что это действительно я, а не какая-то программа, получившая указания от машины. Ради Бога, Пол, ради Бога! – И другим голосом спросила: – Что такое Бог, Пол? Нам дали слова, но я не знаю, что они означают.

Стоявший рядом со мной мужчина произнес:

– Я могу отвести вас к Богу.

– Кто вы? – спросил я. – И кто дал вам право вмешиваться? – Мы никогда не говорили так на старом общем языке; нас снабдили не только новым языком, но и темпераментом.

Незнакомец держался вежливо; он был французом, как и мы, но умел контролировать свои эмоции.

– Меня зовут Максимилиан Махт, – ответил он, – и раньше я был верующим.

Глаза Вирджинии вспыхнули. Она машинально вытерла лицо, не отрывая взгляда от незнакомца. Он был высоким, худым, загорелым. (Как ему удалось так быстро загореть?) У него были рыжеватые волосы и усы совсем как у робота-официанта.

– Вы спрашивали про Бога, мадемуазель, – сказал он. – Бог там же, где и всегда: вокруг нас, рядом с нами, внутри нас.

Это были необычные слова для человека с такой мирской внешностью. Я встал, чтобы попросить его уйти. Вирджиния догадалась о моих намерениях и сказала:

– Как мило с твоей стороны, Пол. Принеси ему стул.

В ее голосе слышалась теплота.

Механический официант принес два конических стеклянных стакана. В них была золотистая жидкость с шапкой пены. Прежде я никогда не видел пива и не слышал о нем, но отлично знал, каково оно будет на вкус. Я положил на поднос воображаемые деньги, получил воображаемую сдачу и дал официанту воображаемые чаевые. Инструментарий еще не решил, как обеспечить все новые культуры различными видами денег, а платить за еду и питье настоящими деньгами, само собой, было нельзя. Еда и питье были бесплатными.

Робот вытер усы, промокнул красно-белой клетчатой салфеткой пот на лбу и вопросительно посмотрел на месье Махта.

– Вы пересядете сюда, месье?

– Да, – ответил Махт.

– Мне обслужить вас здесь?

– Почему нет? – сказал Махт. – Если эти милые люди позволят.

– Очень хорошо, – произнес робот, вытер усы тыльной стороной ладони и скрылся в темных альковах бара.

Все это время Вирджиния не отрывала глаз от Махта.

– Вы верующий? – спросила она. – Вы по-прежнему верите, даже став французом, как и мы? Откуда вам знать, что вы – это вы? Почему я люблю Пола? Управляют ли лорды и их машины всем, чем мы являемся? Я хочу быть собой. Вы знаете, как быть мной?

– Не вами, мадемуазель, – ответил Махт. – Это слишком большая честь. Однако я учусь быть самим собой. Понимаете, – добавил он, повернувшись ко мне, – я пробыл французом уже две недели и знаю, какая часть меня является мной, а какая была добавлена в ходе нового процесса обретения нами языка и опасности.

Официант вернулся с небольшим стаканом на ножке, напоминавшим зловещий Землепорт в миниатюре. Жидкость в нем была молочно-белой.

Махт поднял стакан.

– Ваше здоровье!

Вирджиния смотрела на него с таким видом, будто вот-вот снова расплачется. Когда мы с Махтом отпили из своих стаканов, она высморкалась и спрятала носовой платок. Я впервые видел, чтобы человек выполнял акт сморкания, но это хорошо сочеталось с нашей новой культурой.

Махт улыбнулся нам обоим, словно готовился произнести речь. Выглянуло солнце, точно по расписанию. Оно создало вокруг Махта светящийся ореол, придав ему сходство с дьяволом или святым.

Однако первой заговорила Вирджиния.

– Вы были там?

Махт слегка поднял брови, нахмурился и очень тихо ответил:

– Да.

– Вы услышали слово? – вновь спросила она.

– Да. – Он выглядел мрачным и немного встревоженным.

– Что она вам сказала?

В ответ Махт лишь покачал головой, словно такие вещи не следовало обсуждать прилюдно.

Я хотел вмешаться, хотел выяснить, о чем идет речь.

Не обращая на меня внимания, Вирджиния продолжила:

– Но она что-то сказала?

– Да, – ответил Махт.

– Что-то важное?

– Мадемуазель, давайте не будем это обсуждать.

– Но мы должны! – воскликнула Вирджиния. – Это вопрос жизни и смерти. – Она так сильно стиснула руки, что побелели костяшки пальцев. Ее пиво стояло перед ней, нетронутое, и нагревалось на солнце.

– Хорошо, – произнес Махт, – вы можете спросить… Но не обещаю, что отвечу.

Я больше не мог сдерживаться.

– К чему все это?

Вирджиния презрительно посмотрела на меня, но даже ее презрение было презрением возлюбленной, а не холодной отстраненностью, как прежде.

– Пожалуйста, Пол, тебе этого не понять. Подожди немного. Что она сказала вам, месье Махт?

– Что я, Максимилиан Махт, буду жить или умру с девушкой с каштановыми волосами, которая уже помолвлена. – Он криво улыбнулся. – И я понятия не имею, что значит «помолвлена».

– Мы это выясним, – пообещала Вирджиния. – Когда она это сказала?

– Кто такая эта «она»? – крикнул я. – Бога ради, о чем вы говорите?

Махт посмотрел на меня и, понизив голос, ответил:

– Абба-динго. – Повернулся к Вирджинии и добавил: – На прошлой неделе.

Вирджиния побледнела.

– Значит, она работает, работает! Пол, милый, мне она ничего не сказала. Но сказала моей тете то, чего я никогда не забуду!

Я крепко и нежно взял ее за руку и попытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась.

– Что она сказала? – спросил я.

– Пол и Вирджиния.

– И что?

Я едва ее узнавал. Она крепко стиснула губы. Это была не злость, а нечто иное, более ужасное. Напряжение. Полагаю, мы не видели ничего подобного тысячи лет.

– Пол, осознай простой факт, если сможешь. Машина сообщила той женщине наши имена – но сделала это двенадцать лет назад.

Махт встал так резко, что его стул опрокинулся, и официант поспешил к нам.

– Это решает дело, – сказал Махт. – Мы возвращаемся.

– Возвращаемся куда? – спросил я.