Текст книги "Подлинная история Любки Фейгельман"

Короткий список

(Сцены из дачной жизни)

Об этом случае на дачах много говорили, особенно поначалу: потом он быстро забылся. Поначалу же у колодца с растрескавшимся воротом и замшелым срубом, изнутри обросшим желтыми грибами, на волейбольной площадке, красной от кирпичной крошки, в пристанционном магазине, где покупали сахарный песок для варенья (больше там ничего не продавали), не проходило дня, чтобы кто-нибудь не вспомнил: «На сороковой-то даче… хозяин… недавно похоронили… совсем молодой». «Не молодой, а пятьдесят-то было, да еще с гаком, – возражал кто-нибудь в очереди. – И не на сороковой, а аккурат на сорок четвертой». «Да, да, на сорок четвертой, – подтверждали другие. – Он еще всем книжки свои дарил с надписью. Фамилия-то совсем простая – Сидоров, а ученый человек».

Из-за книжек Евгения Федоровича Сидорова и знали соседи – и ближние, и дальние, жившие в заболоченной низинке за железнодорожным переездом. Очень уж он любил их дарить. Причем книжечки маленькие, иные со спичечный коробок, и носил он их почему-то за обшлагом резинового сапога, хотя ему трудно было нагибаться (сердце стучало). Нагнется, достанет из-за обшлага книжечку, выпрямится и скажет с напускным пренебрежением: «Ну, это так, ерунда, переводы… А вот скоро я подарю вам большую книгу, в тысячу страниц, настоящую».

Но вот так и не подарил.

Был он коренастый, приземистый, с лицом цвета забродившей винной ягоды, ухоженной бородкой, которую любил по-всякому стричь и придавать ей разную форму – от профессорской, слегка заостренной книзу, до шкиперской, курчавившейся по скулам. Носил какую-то французскую капитанскую фуражку (где ее достал?), из-под которой выбивалась пышная, красивая седина.

Впрочем, все это мелочи – вряд ли они имеют теперь значение. Человека-то нет, а уж какая у него была шевелюра, какая бородка – все это стало черточкой, прочерком между двумя датами на могильном камне.

I

Портниху Матильду Бубликову, востроносую и шепелявую (потеряла передний зуб), Сидоровы пригласили – это надо особо подчеркнуть – на дачу. Обычно ездили к ней на Соколиную гору, где она кроила и строчила в комнатушке под самой крышей, раскаленной от солнца. Или вызывали Матильду с ее баулами к себе в Печатники.

А тут – на дачу, и не вызов, а приглашение: «Извольте… пожалуйте». На это, конечно же, были причины: выпускной вечер у Насти и забрезжившая возможность попасть в Короткий список у Артура. Поэтому обоим надо заручиться, что им сошьют. И не просто сошьют, а сошьют, чтобы это смотрелось, чтобы оборачивались, ахали, обсуждали, судачили.

Ну и по мелочи – на лето – тоже никуда не денешься: надо… К тому же у них гостила дальняя родственница с Сахалина, Лариса Фоминична, амбициозная дама с претензиями, да и многие родственники и знакомые наезжали на день – на два.

Словом, всем хочется, всем надо…

Дачный сезон у них начался немного раньше обычного – в конце мая, как раз, девственно млея, зацвела сирень и зашлась душистым дурманом черемуха. За неделю они успели обжиться, перемыть все кастрюли, высушить на солнце подушки и матрасы. Несколько раз даже топили, чтобы хорошенько прогреть отсыревший за зиму дом. От печного тепла янтарная смола в трещинах сосновых бревен оттаяла, стала подтекать, ожила и заблестела. С зеркала на террасе сошла последняя изморозь. Цветные ромбовые стеклышки в дверцах буфета заискрились и заиграли.

Словом, обосновались на все лето, и совершать исход обратно в Москву – даже по такому важному поводу, как примерка – никак не хотелось.

Вот Евгений Федорович (жена прозвала его Мой Месье) и позвонил Матильде. Ради этого вломился с мобильником в сырой, заглохший малинник (мобильник – малинник: он, переводивший трубадуров, любил, когда рифмы сами выскакивали), где лучше всего соединялось и брало. Забрался и по неуклюжести своей наступил ногой во что-то проржавевшее, наполненное талой водой и скверно пахнувшее, а потом долго не мог сбросить – струсить – с ноги эту гадость.

Струсить-то наконец струсил, но пришлось доставать из дивана сухие ботинки, переобуваться и вторично звонить уже с террасы (там тоже брало, но только хуже). За спиной же стояла Альбертина Ивановна и, пользуясь тем, что зеркало отражало их обоих (у нее покраснело веко из-за какой-то инфекции, и выгоревшие на солнце волосы повело в лимонную желтизну), дирижировала разговором.

Скупыми жестами она (как опытный дирижер) давала нужные указания, следя за тем, чтобы муж зря не любезничал и не увязал в излишних подробностях: «Скажи о главном. О главном не забудь», – настойчиво и методично твердила она, учитывая, что Евгений Федорович одновременно слышит два голоса – ее и Матильды, и поэтому скорее всего не слышит ни одного.

Главное же заключалось в том, что Сидоровы приглашали Матильду не ради одной примерки, а с целью – устроить ей отдых, оставить у себя на весь день, накормить обедом, налить ей стаканчик (из рюмки она не пила) и, главное, угостить зефи-и-и-ром, как заливался соловьем, произнося это слово, Евгений Федорович. Это была, разумеется, шутка, рассчитанная на то, что Матильда знала лишь один зефир – в шоколаде (могла за чаем съесть целую коробку). А они намеревались приобщить ее к другому, ей неведомому (дни напролет горбилась над швейной машинкой), поскольку воздух у них на даче – истинный зефир.

Вот пусть она этим зефиром и подышит, раскачиваясь в гамаке; погуляет по дачным просекам, сплетет на голову венок из ромашек. Может быть, даже искупается, хотя сами они еще не решались, лишь боязливо опускали термометр в речную воду. Термометр сохранился с тех времен, когда дочь Настю купали в ванночке, и до сих пор точно показывал: плюс восемнадцать – девятнадцать.

Все-таки холодно, чего доброго ангину схватишь.

II

С примеркой же успеется – куда она денется. Да и, признаться, надобности особой в ней не было, в примерке, поскольку Матильда шила для Сидоровых уже не первый год. Приноровилась, приспособилась. Мигом схватывала, кто раздобрел, раздался в пояснице и плечах, а кому, наоборот, заузить талию.

Сейчас особенно усердно обшивала Настю. Та вошла в возраст – нужны наряды. И Матильда старалась, вникала, чуть ли не обнюхивала ее сверху донизу – знала каждый выступ, изгиб, впадинку на цыплячьем тельце.

Настя была некрасивая (одно утешение, что при этом добрая, хотя утешение ли?), нескладная, длиннорукая, с неразвитыми бугорками на груди, словно у семилетней. И к тому же – вся в отца, чьи черты придавали ей что-то мужское и тем самым ее особенно портили.

Но Матильда умела там убавить, там прибавить, там открыть, там задрапировать и все недостатки фигуры сгладить, обратить в достоинства. Благодаря ей Настя одевалась, как краля с Крещатика (Матильда до Москвы жила на Украине), умела держать фасон, среди одноклассников считалась модницей и франтихой.

Правда, мальчиков у Насти все равно не было, но, во всяком случае, она не выглядела кулемой со спущенным чулком, не вызывала к себе жалости и насмешливого презрения.

Поэтому Сидоровы Матильду восхваляли, ублажали, на руках носили. При ней даже Украину не особо ругали, старались сдерживаться, отмалчиваться. Всегда платили Матильде вдвое больше, чем она из скромности просила, и ко дню рождения делали подарки (однажды даже подарили круиз по Волге).

На этот раз – помимо платья для выпускного – Альбертина Ивановна заказала для Насти еще легкий сарафан и юбку на лето. С юбкой у нее был связан особый умысел, стратегический расчет, среди родственников – дачного общества – не разглашаемый. Но Матильде она доверительно шепнула: «Голубушка, умоляю – покороче». Все-таки дочери уже семнадцать – возраст, когда надо себя и показать, пусть даже с вызовом, с риском.

Она уже предвидела, что консервативный лагерь, возглавляемый мужем, заартачится, даже ужаснется, станет наверняка протестовать. Но она решила выдержать осаду. Ее дачные протестанты еще спасибо ей скажут, когда вдруг выяснится, что мальчиков не было, не было и вот они есть – звонят по десять раз на дню, маячат под окнами и провожают до дома.

Отчасти из суеверия, чтобы не спугнуть в себе эту надежду, Альбертина Ивановна к семнадцатилетию надела Насте на палец серебряное кольцо с бирюзой и украсила запястье золотыми часиками, семейной реликвией, наследством умершей бабушки. Дочь обмерла, даже присела (коленки подогнулись) от восхищения. Долго красовалась с полученными дарами у зеркала. Озирала себя из-за выгнутого плеча. А Альбертина Ивановна, довольная, горделивая, на нее исподволь любовалась, за ней оценивающе следила.

Пусть носит: вещи старинные, авось принесут ей счастье.

III

Матильде дали три дачных поезда (так чаще именовали теперь электрички), какими удобно ехать, поскольку они были дальними и шли почти без остановок. Забывчивую ротозейку Матильду попросили точно записать время и предупредили, чтобы на последний из перечисленных поездов она ни в коем случае не опаздывала: «Уж вы, пожалуйста, голубушка».

Не опаздывала, поскольку затем – глухой перерыв («Обрыв, как у Гончарова» – шутил Евгений Федорович). Придется ждать, томиться и скучать больше часа.

Таким образом, Матильде предоставлялась свобода выбора (у нас всюду теперь свобода), а с себя Сидоровы снимали пусть и не слишком обременительную, но все-таки и не самую приятную обязанность – ее встречать.

Альбертина Ивановна по опыту знала, что никого на этот подвиг Матросова (она успела побыть несколько лет в комсомоле) не вдохновишь. Каждый станет отказываться, отбояриваться, картинно изображать и расписывать, как он, видите ли, занят, бедняжка, хотя у всех одно занятие – валяться на диване, качаться в скрипучем гамаке и лежать в выцветшем от солнца полосатом шезлонге.

При этом у Сидоровых было одно оправдание (хотя они не из тех, кто оправдывается). Матильда уже бывала у них на даче лет пять назад, когда шили строгий академический костюм для Евгения Федоровича: он защищал докторскую по Вольтеру. Бывала и дорогу наверняка запомнила. Поэтому авось не заблудится, хотя за пять лет тут многое изменилось, старые курятники снесли, а новые коровники (ха-ха) понастроили.

Ну, не коровники, конечно (это шутка), но какая разница, как называть: суть-то одна. Да и от коровников больше пользы, чем от навороченных особняков, опоясанных открытой верандой, с красными крышами (под черепицу) и окнами во всю стену.

Во всяком случае, так считал Евгений Федорович, Альбертина Ивановна же от трехэтажного коровника, пожалуй, и не отказалась бы, хотя вслух об этом не высказывалась. Благоразумно помалкивала, чтобы не раздражать и без того вечно раздраженного последнее время, хмурого и вспыльчивого (при всех его шутках-прибаутках) мужа.

Ко всем цеплялся, всех стремился ухватить, как рак клешней. Своего же первенца Артура просто замучил колкостями и вечными издевками над его творчеством, а заодно и над нынешними литературными поветриями и премиальным ажиотажем.

IV

Матильда все-таки умудрилась либо опоздать на поезд, либо безнадежно заблудиться уже здесь, среди старых и пугающе новых дач. Могла, конечно, и остановку проспать – с нее станет (готова спать на любом торчке).

Впрочем, о причинах оставалось только гадать, налицо же была удручающая картина. Последний (до перерыва) дачный поезд давно отсвистал, покидая их станцию, а Матильда так и не появилась во всей своей красе, с рюкзаком и баулами (переносной пошивочный цех).

А тут еще за лесом потемнело, стало погромыхивать. Яблони замерли в безветрии, и потянуло холодком. Совсем нехорошо. Всей дачей отправились (снарядились) ее разыскивать. Выкликали, аукали, как в лесу, пока наконец не обнаружилось, что Матильда забрела (сомнамбулой заплыла) на участок профессора Сухого, бывшего заведующего кафедрой, грозы соискателей, Зевса-громовержца, оппонента Евгения Федоровича (его гроза миновала), а ныне – дачного сидельца, собирателя грибов и ягод. И там ее обласкали, приютили и даже стаканчик налили, отчего она раскраснелась, разомлела и поплыла – стала выступать за правду и даже пыталась по-украински запеть.

– Отыскалась мерзавка! Наконец-то! Ну, слава богу! – Евгений Федорович обладал способностью так добродушно улыбаться, что в его устах любые бранные слова не воспринимались как ругательства, а приобретали шутливый, совсем необидный, даже ласковый оттенок.

Он первым углядел Матильду (при его появлении та сразу присмирела) и победоносным жестом руки оповестил об этом остальную компанию, отставшую от него на изрядное расстояние (отстали все, кроме жены).

– Ну, слава богу! – с легкомысленной беспечностью повторила Альбертина Ивановна, придавая этим словам светский оттенок и освобождая их от клерикального налета. – Голубушка, мы вас повсюду разыскиваем. Где вы запропастились? Забыли к нам дорогу?

– Тут все так поменялось – я сдуру и сплоховала, – стала обидчиво и вызывающе оправдываться Матильда, тем самым склоняя Сидоровых к мысли, что виноваты все же они.

«Водку пить ты не сплоховала», – подумала Альбертина Ивановна, но не позволила себе сказать об этом вслух.

– Надо было вас встретить, конечно. Но уж всем у нас недосуг, – Альбертина Ивановна бросила косвенный упрек любителям качаться в гамаке и валяться на диване. – А вас здесь, гляжу, хорошо принимают, – независимо от этой реплики, таившей в себе замаскированный упрек, она взглядом приветливо поздоровалась с хозяевами.

Те сидели за садовым столом под орешником – сидели вместе с Матильдой (начатую бутылку сразу убрали в траву) и вместе с ней почтительно привстали при появлении гостей.

– А мне и невдомек, что это к вам. «Где дача Сидоровых?» А у нас тут трое Сидоровых, – напевно запричитала хозяйка Марфа Даниловна и преданно посмотрела на мужа, словно в его присутствии ей легче было оправдываться.

Альбертина Ивановна любезно улыбнулась, скрывая раздражение: им указали на то, что они Сидоровы и еще третьи по счету в поселке.

– Трое-то трое, а такие, как мы, – одни.

Она тронула мизинцем покрасневшее веко, как будто и оно свидетельствовало об их уникальности.

– Те-то, прочие, небось, доценты, а мы зато – профессора, – вмешалась Лариса Жемчужная, дальняя родственница, гостившая у Сидоровых и считавшая нужным им постоянно льстить – так, что было непонятно, льстит она или втайне издевается.

– Ну, хватит! – гневно полыхнул Евгений Федорович: у него вдруг испортилось настроение – испортилось настолько, что в устах дальней родственницы он бы предпочел издевку лести. – Еще не хватало титулами меряться. Наградами бренчать. Перед наукой все равны, как перед Богом.

Это прозвучало настолько некстати, что всем стало неловко.

– Ты последнее время слишком суров, – Альбертина Ивановна досадливо тронула веко и вновь озаботилась тем, чтобы освободить высказывание мужа от клерикального налета. – Все-таки всем надо воздавать по заслугам. Награды просто так не даются. Кто у нас знает французов так, как ты. И я благодарна Дмитрию Дмитриевичу за то, что он, выступая на защите, твоих заслуг не скрывал и голосовал, конечно же, за тебя, – было похоже, что, если бы перед ней сейчас оказалась наполненная до краев рюмка, она бы не раздумывая выпила за Дмитрия Дмитриевича.

– Ну что вы, что вы! Мне теперь только грибы собирать, – хозяин дачи заскромничал и смутился, покраснев как девушка.

– Да лучше бы ты мне черный шар вкатил, – буркнул (бухнул) Евгений Федорович. – Ей-богу, брат, лучше бы! Провалился бы с треском, бросил все к чертовой бабушке, стал бы бревна пилить или мостить дороги!

– Знаем мы твои дороги, мостовик ты наш, – Альбертина Ивановна одной рукой обняла мужа, чтобы он не слишком разбушевался, а жестом другой (при поддержке взглядом, устремленным поверх голов) умудрилась через стол задать немой вопрос Матильде, на который та торопливо ответила:

– Будет, будет примерка. Все готово. Привезла, – Матильда попробовала на вес стоявшие рядом баулы. – Прощевайте. Спасибо за угощение и не поминайте лихом, – с поклоном обратилась она к хозяевам, посчитав, что пора с ними прощаться.

– А глаза мне не выцарапаете? – Дмитрий Дмитриевич улыбнулся половиной рта и счел нужным объяснить прибывшим: – Я тут по неосторожности высказался об Окраине – так в ответ мне чуть лицо не расцарапали.

Окраиной он называл Украину.

– Простите, не сдержалась, – Матильда виновато опустила глаза.

– Ладно, ладно. Я не в обиде.

– У нас Окраину… гм… Украину трогать нельзя – при таких защитниках. Так что вы рисковали, – Альбертина Ивановна искала ноту, на которой можно расстаться с хозяевами.

– У нас только Россию можно, – добавил Евгений Федорович как бы от имени жены, хотя она с недоумением показывала, что никогда бы ничего подобного не произнесла.

V

Поскольку Матильда потеряла (растранжирила) столько времени на даче у Сухих и так припозднилась, программу дня решили перекроить.

Перекроить и все-таки начать не с обещанного ей отдыха, а с примерки; там уж как сложится. Если не будет дождя (край неба затягивала лиловая хмарь, и вдалеке посверкивало), то можно успеть и с гамаком, и с венком из ромашек, и с прочими милыми глупостями.

Обедать же хорошо и в дождь, при открытых дверях, под клубящуюся изморось, теньканье капель по дну перевернутого ведерка, под сполохи молний и глухое ворчание грома.

Таким образом, примерка прежде всего. Переносить ее теперь нельзя, иначе после обеда все размякнут, раскиснут и будет совсем не то настроение.

Поэтому Альбертина Ивановна, дабы Матильда слегка отдохнула с дороги, лишь провела ее по участку. Показала (не без гордости) рядами посаженную смородину, красную и черную (намек на один из любимых романов Ивана Францевича, своего отца), беленые яблони, клубничные гряды, где щепками и прутиками, воткнутыми в землю, были обозначены обещавшие скоро созреть ягоды.

Показать-то показала, но – еще не созрели, угощать нечем – пригласила ее в дом, тем более что стало накрапывать.

Пригласила с озорным намеком, лукавым предуведомлением, призванным заинтриговать: там, мол, кое-что припасено, есть чем угостить, попотчевать с дороги.

В доме она открыла дверцы с ромбовыми стеклышками, достала графин, налила стаканчик и протянула Матильде с видом праведницы, нарушающей священную заповедь не спаивать ближнего.

– Хлебни-ка, раз уж ты уже начала… там, у Сухих…

Матильда умилилась, расчувствовалась, чуть не всплакнула из благодарности.

– Ой, спасибо, спасибочки, хоть горло промочу… – зашепелявила она, прикрывая ладонью рот, и отважно выпила – разом опрокинула стаканчик, оставив по краям следы дешевой помады. В это время сурово и осуждающе громыхнул гром. Матильда не на шутку перепугалась, вздрогнула, перекрестилась. – Ой, Илья-пророк на меня осерчал.

– Не говори глупостей. Испепелит тебя сейчас твой Илья-пророк. Превратит в обугленную картошку. Лучше скажи, как же это ты хотела Дмитрию Дмитриевичу глаза выцарапать?

– Ой, мама, да я сама не знаю, – в особые моменты, и только наедине, Матильда называла Альбертину Ивановну мамой, что было очень трогательно и не вызывало у нее протеста. – Он мне про Украину да про Майдан все бу-бу-бу. А мне до того обидно…

– Что ж тебе обидно?

– Да по его выходит, что все у нас там трехнутые или, как он гутарит, майданутые. Вот я и не стерпела.

– Да вы и правда все там перебесились, дурью маетесь. Ладно, ладно, не горячись… – Альбертина Ивановна слегка подула в сторону Матильды, словно бы остужая ее горячую голову. – А Дмитрий Дмитриевич, чтоб ты знала, очень умный человек, и необыкновенно добрый, – Альбертине Ивановне вспомнилось недавнее желание выпить за профессора Сухого, и она, снова наполнив стаканчик, чуть-чуть пригубила из него. – Ведь, если честно, диссертация Евгения Федоровича была так себе, совсем слабая, плохонькая, и без Дмитрия Дмитриевича он бы никогда не защитился. Поэтому я сомневаюсь, чтобы Дмитрий Дмитриевич кого-то назвал тронутым или, как ты говоришь, трехнутым.

– Да лопни мои глаза… Я сама слышала, – Матильда округлила глаза, словно помогая им лопнуть.

– Не кипятись. Снова ты!.. Если и назвал, то, значит, вложил в это свой смысл, твоему разумению недоступный.

– Что ж я, по-вашему, дурочка?

– Не без этого. Только не сердись, но не без этого.

– Я и не сержусь, – Матильде хотелось еще о чем-то поговорить, чтобы у нее был повод допить, что осталось в стаканчике. – А почему диссертация Евгения Федоровича плохонькая?

– Не хотелось ему писать. Душа не лежала. Он ведь выбрал эту тему под влиянием моего отца, любившего Францию больше всего на свете. Помню, расхаживал по кабинету, оттягивал на себе помочи, затем спускал, как тетиву лука, чтобы непременно был громкий хлопок, и повторял: «А ведь в отрезанной голове Жюльена Сореля, которую возила с собой Матильда, – весь Достоевский».

– Матильда? Какая еще Матильда?

– А ты мнила себя единственной Матильдой? Нет, моя милая, придется смириться с тем, что у тебя были предшественницы.

– Я смиряюсь.

– Тогда слушай дальше. Евгений Федорович моего отца боготворил. К тому же перед смертью Иван Францевич дал ему для диссертации очень ценные материалы, чтоб они не пропали. И Евгению Федоровичу пришлось за все это братся, писать, рассылать авторефераты – словом, защищаться, хотя особой любви к Франции, Стендалю, Вольтеру у него не было. Я не знаю, что он вообще любил. Боюсь, что я тебя заговорила, – сказала она, заметив, что Матильда стала клевать носом.

– Нет, нет, я слушаю…

– Между прочим, отец назвал меня Альбертиной из-за любви к Прусту, – Альбертина Ивановна вспомнила, что Матильда может и не знать (даже наверняка не знает), кто такой Пруст, и добавила: – Писатель такой был во Франции. Впрочем, тебе не интересно…

– Он уже умер? – спросила Матильда, показывая, что ее кое-что все же интересует.

– Умер, умер, – успокоила ее Альбертина Ивановна так, словно ее это интересовало меньше всего.