Текст книги "Подлинная история Любки Фейгельман"

Глава восьмая. Вечером за столом; коммунизм не за горами

В феврале, когда уже не иней нарастал морозными узорами, а мокрый снег налипал на стекла (и затем таял, стекая извилистыми мутными дорожками), вернулась из Кобулети дочь. Все надеялись увидеть ее отдохнувшей и посвежевшей, но Надя была не слишком довольна отдыхом. А потому и выглядела так, что отец отводил глаза, мать же выражала к ней свою нежность в привычной форме грубоватой шутки: «Ах ты мой заморыш».

Надя не обижалась, хотя едва сдерживалась, чтобы не высказать родителям своего разочарования. Все-таки зимой надо ехать не к морю, а туда, где можно спускаться на лыжах по отлогим склонам гор, поднимая на резких поворотах снежный веер. Но в семье ей внушили, что, выбрав Кобулети, и зимой не прогадаешь, поскольку место райское, тишина, спокойствие и умиротворение. Недаром там любили отдыхать все Цемко – и Алина Егоровна, и ее мать (пока была жива), и покойный Егор Максимович, которого там нянчили и ублажали.

Один лишь Александр Сергеевич там скучал, но его корили за это и ставили ему в пример двух других Александров Сергеевичей, воспевших и прославивших Кавказ (или, наоборот, Кавказ их прославил).

Поэтому Надя не только сама соблазнилась отдыхом в Кобулети, но и увлекла с собой подруг – университетских дур. Те ради такого счастья даже согласились ехать поездом (Надя избегала самолетов), лишь бы вкусить всю прелесть райского отдыха. Но в Кобулети компания с непривычки приуныла, поскольку мало радости слоняться по пустынному пляжу и глазеть на холодное, блеклое, бирюзово-белесое море. Вознамерились даже перебраться в Годердзи, высокогорный курорт, где можно кататься на лыжах, но не вышло: там такой наплыв желающих, что надо заранее бронировать гостиницу и все прочее.

Поэтому пришлось и дальше зимовать (куковать) в Кобулети. Конечно, не обошлось без наполовину подразумеваемых и наполовину высказанных претензий Наде (если бы высказали полностью, то разругались бы и рассорились вдрызг). Под конец уже считали дни, оставшиеся до возвращения, и, конечно же, никто и думать не мог о поезде. Даже лучшие подруги отказались, и Наде удалось уговорить лишь ту дуреху, которая считалась у нее худшей, завистливую, ревнивую, злопамятную, мстительную и к тому же любительницу поживиться за чужой счет. Она вечно прибеднялась, жаловалась, что у нее кончаются деньги, одалживалась, старалась устроиться так, чтобы за нее платили, и у нее находились сотни причин, чтобы самой ни разу не раскошеливаться.

В поезде Надя с ней измучилась, поскольку была воспитана так, чтобы себе во всем отказывать и помогать ближним (влияние отца). Подруга этим пользовалась. Валялась на верхней полке и повелевала: подайте ей книгу, принесите ей чаю, купите на станции что-нибудь вкусненькое. Самой же спуститься и что-то сделать было лень. Но Надя не отказывала, все исполняла, как верная служанка, и в конце концов поездка ей опротивела.

Александр Сергеевич, встречавший ее на вокзале, был поражен, какой у нее усталый, измученный вид, выражение обиды и разочарования на лице. Однако за ужином Надя вдруг ожила и повеселела. То ли она радовалась, что вернулась домой, то ли не хотела портить настроение родителям, но никаких жалоб от нее не услышали. Надя была всем довольна и так расхваливала Кобулети, словно это и вправду был рай.

– Ну а как там сейчас относятся к русским? – спросил Александр Сергеевич, словно после всех похвал и восторгов дочери она могла позволить себе и поругать место, где ей было не так уж хорошо, как она пыталась всем внушить.

С его стороны это было похоже на ревность, которой она, однако, не заметила, раз уж сама присвоила себе право никого и ни к чему не ревновать.

– Прекрасно относятся. Так же доброжелательно, как и раньше.

– И ты не почувствовала с их стороны неприязни, затаенной враждебности? А то есть такие грузины…

– Ну какие, какие? – забеспокоилась Алина Егоровна, зная привычку мужа избегать уточнений там, где неопределенность вернее попадает в цель.

– А такие…

– Ну к примеру?

– К примеру? Такие, что могут жить по соседству, мило улыбаться и при этом ненавидеть тебя и всех русских.

– Ой, испугал! «Я вся дрожу, не пойму, отчего». Интересно, где ты таких нашел…

– Далеко ходить не надо.

– Я ничего не почувствовала, – произнесла Надя так громко и наставительно, чтобы родители наконец перестали ссориться друг с дружкой, прислушались к ней или хотя бы вспомнили о ее присутствии.

Александр Сергеевич и его жена оба разом замолкли, неожиданно для себя обнаружив, как они оба безнадежно удалились от того, чтобы к кому-то прислушиваться и о ком-то вспоминать, кроме самих себя.

Алина Егоровна погладила дочь по голове, адресуя этот назидательный жест не столько ей, сколько мужу.

– Что ты к ней пристал! Простые люди всегда поймут друг друга лучше, чем политики.

– Так выпьем за простых людей! – по ошибке Александр Сергеевич поднял не свой бокал, а тот, который всегда ставили напротив того места, где когда-то любил сидеть Егор Максимович.

– Поставь, ради бога… – Алина Егоровна отвернулась, чтобы не смотреть на мужа.

– Почему? Я предлагаю тост…

– Поставь, я тебя прошу. Это бокал отца…

– Извините… – Александр Сергеевич страшно смутился и покраснел.

– А мне очень нравится тост. За простых людей! – подхватила Надя, чья роль в семье вечно сводилась к тому, чтобы спасать положение.

Все трое принужденно чокнулись и недружно выпили (Надя привезла из Кобулети грузинского вина).

– Егор Максимович всем передает привет. Он мне сегодня приснился. Вернее, даже явился в тонком сне. Или что-то в этом роде…

– Ты у нас известный мистик, – произнесла Алина Егоровна так, как произносят: ты у нас известный враль.

– Между прочим, Егор Максимович тоже назвал меня мистиком, – сказал он с наигранным оживлением.

– Как интересно! – Надя почувствовала, что надо снова спасать положение Алина Егоровна, знавшая цену наигранному оживлению мужа, посмотрела на него с изучающим вниманием.

– Ты весь вечер чем-то недоволен… В чем, однако, дело?

– Я? Напротив…

– Меня не проведешь. Я же вижу. Надя вернулась из Кобулети, где побывала впервые, мы все сидим за столом, пьем прекрасное вино. Какие у тебя причины?

– Надя вернулась, благосостояние народа растет, коммунизм не за горами…

– Ты что плетешь?

– Ну хорошо. Я скажу откровенно. Я знаю, что дочь недовольна отдыхом, жалеет о бездарно потраченном времени, а нам сейчас все изображает в розовых красках…

Алина Егоровна переглянулась с дочерью на предмет того, какой вздор несет иногда муж, а затем высказала ему свою догадку:

– Ревнивец. Я тебя раскусила. Ты хочешь, чтобы рядом с тобой – и только рядом с тобой! – Наде всегда было хорошо. Лучше, чем с друзьями и подругами. Что же будет, когда она выйдет замуж?

– Мама! Я не собираюсь замуж! – вознегодовала дочь, как невеста на выданье.

– Это мы еще посмотрим, – теперь она так же многозначительно переглянулась с мужем. – Запертый кабинет отца тебя дожидается. Он всегда говорил: кабинет – Надин. Надя с мужем там будут жить. Его слова – не мои, – Алина Егоровна показывала, что в правоте собственных слов она еще могла бы усомниться, но в правоте слов отца – никогда.

– Я только к одному призываю. Пусть выходит за русского. И живет здесь. Эти межнациональные браки к добру не приводят.

– А если она полюбит? – устало спросила Алина Егоровна, словно этот вопрос она задавала далеко не первой.

– Давайте… Давайте все будем любить грузин, армян, эфиопов…

– Не понимаю, что тебя раздражает…

– Ровным счетом ничего, кроме того, что ты уже полюбила одного эфиопа.

– Какого эфиопа, боже мой?

– Того, что живет над нами.

После этих слов наступило тягостное молчание.

– Ты у него был? – тихо спросила Алина Егоровна.

– Был, – так же тихо ответил муж.

Тишина при этом стала настолько невыносимой, что Алина Егоровна неестественно громко воскликнула, обращаясь к дочери, которая совсем забыла о своей обязанности спасать положение:

– Наденька, в этот раз мы решили поздравить нашего соседа с Новым годом…

– И поднялись к нему с песнями, танцами, шутками и прибаутками, – добавил Александр Сергеевич, как будто без этих слов сообщение жены теряло важный оттенок смысла.

– Да, поднялись с подарками, шутками и прибаутками, – она воспользовалась подсказкой мужа, хотя при этом не сумела воспроизвести его иронию, не подозревая, что это может иметь опасные последствия.

– Он же в ответ нам подарил… – Александр Сергеевич побуждающим жестом воззвал к жене, как дирижер взывает к хору, чтобы тот повторил припев к песне, поющейся солистом.

– Он же нам подарил… – послушно подхватила жена, глазами внушая мужу, что о подарке сейчас ни в коем случае упоминать нельзя.

– Картину! – радостно возвестил муж вопреки всем предостережениям, словно и жена на самом деле хотела сказать то же самое.

Глава девятая. Козленочком станешь; букет роз

Сославшись на головную боль, Алина Егоровна резко встала, придвинула к столу стул, вскоробив и всгорбив им скатерть, и ушла к себе. Александром Сергеевичем была предпринята попытка вслед за ней просеменить, постучать в дверь комнаты и спросить, не нужно ли чего, но она в ответ то ли простонала, то ли промычала, то ли прошипела:

– Умоляю. Уйди.

Ему пришлось одному вернуться к столу.

– Давай напьемся, – он снова по ошибке взял не свой бокал и наполнил его доверху вином.

Дочь по-своему истолковала его желание напиться:

– Что у вас с мамой без меня произошло?

– Ничего не произошло. Мы живем прекрасно. Просто она нервничает из-за анализов, хотя я уверен, что все будет в порядке.

Он поднял бокал ко рту, но дочь не позволила ему выпить.

– Не пей из этого бокала. Козленочком станешь.

– Козленочком? Ха-ха-ха! Тогда уж козлом, козлом отпущения… Я вечно был козлом отпущения. На мне – все грехи и нашей семьи, и системы развитого социализма в целом…

– Не много ли грехов ты на себя берешь? Правда, что ты видел во сне Егора Максимовича?

Александр Сергеевич перелил вино в свой бокал.

– Да, да, ты знаешь… – он оживился, предвкушая, с каким удовольствием ей все расскажет, раз уж дочь сама об этом спросила. – Мне снилось, что я не сплю, как это иногда бывает во сне. Хотя я спал, конечно. Вернее, вздремнул, сидя в кресле. И вот я вхожу в кабинет…

– Это тебе снится?

– Да, но в каком-то особом сне. Я вхожу – в кабинете темно: свет едва проникает сквозь задернутые портьеры. Я вхожу, а Егор Максимович сидит за столом и на меня смотрит…

– Я бы умерла со страху.

– Не спеши умирать. У нас с ним состоялся разговор, не какой-то там абсурдный и лишенный всякой логики, как это бывает у спящих, когда говоришь то, что при пробуждении не имеет никакого смысла, а очень разумный, связный и логичный.

– О чем вы говорили?

– О многом… в том числе и о тебе, и о Кобулети, где Егор Максимович часто бывал. О тебе же он поведал, что тебя назвали в честь Надежды Константиновны Крупской. Я думаю, ему просто очень хотелось, чтобы так было…

Надя, не любившая свое имя, не стала останавливать на нем внимание.

– И он назвал тебя мистиком?

– То ли он, то ли я сам себя так назвал из-за Грибоедова и всей этой истории с его уходом…

– А-а, твоя диссертация… – разочарованно произнесла Надя, привыкшая к тому, что с упоминанием о диссертации отца, которую он не смог защитить, все интересное в разговорах заканчивается. – Что за картину подарил вам художник? Почему вы ее не повесили?

– Мама не захотела…

– Почему?

Александр Сергеевич посчитал, что самым разумным будет ответить лишь после того, как он осушит бокал до дна.

– Видишь ли, твоя мама полагает, что картина может плохо на тебя повлиять, поскольку на ней изображена…

Пока он искал уклончивое определение того, что изображено на картине, Надя опередила его неожиданным вопросом:

– Голая тетка?

Александр Сергеевич чуть не поперхнулся последним глотком вина.

– Ну, скажем так: обнаженная натура…

– Я знаю. Когда я была маленькой, моя заботливая мамочка даже вырывала из альбомов художников соответствующие крамольные страницы. Вот это варварство действительно на меня плохо влияло, а обнаженное женское тело… я еще тогда понимала, что это искусство.

– Будем считать, что у нее такой бзик, пунктик… – под видом бзика и пунктика он предлагал ей своего рода разумный компромисс.

Но Надя усматривала компромисс в другом.

– Покажи мне картину.

– Я не могу без ее ведома. К тому же картина заперта.

– Покажи! Я прошу! Умоляю! Я требую! В конце концов как член семьи я тоже имею право! – дочь использовала все средства, позволявшие добиться желаемого.

– Ты, конечно же, имеешь право. Но это не в моей воле – решать.

– Отец, пожалуйста! Тогда я прощу вам все! Прощу, что вы назвали меня Надей, что вы отправили меня в Кобулети, что вы заставляли меня носить косы, что вы воспитывали из меня очаровательного тоталитарного ребенка!

– Это воспитание от твоего деда.

– Тогда мою восковую фигуру тоже надо поместить в его музей. Картину, папочка! Картину!

– Нет… нет… я не вправе. Не проси.

– Почему? Назови хотя бы одну разумную причину.

Александр Сергеевич заглянул в бутылку, словно разумные причины – если они у него были – могли находиться лишь там.

– Не назову.

– Если не хочешь разумную, назови неразумную.

– Хорошо. Потому что на картине изображена она, твоя мамочка.

– Как? Она вырывала страницы, а потом сама позировала обнаженной? Тем более – покажи.

– Ты меня замучила. Ты требуешь невозможного. Я вообще не понимаю, чего ты требуешь, – Александр Сергеевич захмелел, но не настолько, чтобы у него исчезло желание захмелеть еще больше.

– Тогда не удивляйся, если я тебе назло выкрашу волосы в оранжевый цвет, поднимусь к грузинскому художнику и попрошу, чтобы он тоже изобразил меня обнаженной. И подарю ему за это букет роз, – сказала Надя, тоже встала, придвинув стул к столу, и ушла в свою комнату.

Глава десятая. Целительница; разница в возрасте; избавилась

К этому разговору больше не возвращались, словно каждый чувствовал, что еще один шаг, и они переступят запретную черту: все закончится ужасной ссорой. Поэтому каждый боролся с соблазном возобновить начатый разговор, высказать все до конца и тем самым доказать свою правоту. При этом они понимали, что манящая издалека возможность этой высказанности окажется иллюзией и предательски исчезнет, лишь только к ней приблизиться, и мнимая правота обернется новыми поводами для спора, утомительного и бесплодного выяснения отношений.

К тому же Александр Сергеевич попросту не хотел лишний раз напоминать дочери о ее нелепой, сгоряча высказанной угрозе – позировать художнику. Надя же молчала, желая показать, что не намерена попусту тратить слова там, где ей предстоит доказать делом, на какие свершения и подвиги она способна (может быть, смирение и отказ от всяких угроз для нее еще больший подвиг, чем их выполнение). Во всяком случае, так истолковывал ее молчание отец, полагавший, что подобное желание во благо им обоим. Он надеялся, что Надя, конечно, уже пожалела о своей опрометчивой угрозе, но ей важно не признаваться в своей слабости, которая на самом деле есть не слабость, а благоразумие: к этой мысли и склонял ее своим ответным молчанием отец.

Он не случайно в самый опасный момент сдержался и ни о чем не рассказал жене, иначе бы в доме было не избежать скандала, рыданий и сцен. Не рассказал, и это было условие, поставленное им дочери: своим благоразумием он платил Наде за ее сдержанность и благоразумие. На этом заключенном ими негласном союзе все и держалось: он не рассказывал жене, а Надя не выполняла своей угрозы. Так, во всяком случае, истолковывал сложившееся положение Александр Сергеевич. Но оказалось, что он ошибся в своем толковании. И очень серьезно ошибся, поскольку однажды Надя, вернувшись домой, взяла молоток и выдернула из стены гвоздь, чтобы вбить его у себя в комнате и повесить картину, на которой она была изображена обнаженной.

У Александра Сергеевича перехватило дыхание, он натужно закашлялся (забухал), покраснел до темно-вишневого отлива и едва сумел выговорить:

– Т-ты… т-ты… ты все-таки у него б-б-была? Ему п-ппозировала? Ведь ты обещала, ты мне клялась…

– Я ничего не обещала. Ровным счетом ничего. Это все твои фантазии, – не поворачиваясь к нему лицом, она примеривалась, где лучше забить наполовину белый от штукатурки гвоздь.

– Позволь, но как же наш уговор? Я ведь ничего не сказал матери…

– Не было никакого уговора. Ты все придумал. Ты любишь всем приписывать то, что тебе нужно для самоуспокоения.

– Это он тебя писал? Этот грузин?

– Да, папочка, и тут ничего не поделаешь. Это свершившийся факт, и твое возмущение ничего уже не изменит. Лучше посмотри, ровно ли висит. Не надо немного поднять правый угол?

Александр Сергеевич от смятения чувств не разбирал, где правый угол, где левый.

– Не вешай. Сними. Мама вернется – будет скандал.

– Поздно. Я уже повесила, – отряхивая руки, дочь отдалилась от картины, чтобы с придирчивостью знатока взглянуть на нее издали.

Она даже сощурила правый глаз.

– Ну вот, теперь хорошо… – при всей своей придирчивости Надя была явно удовлетворена тем, как повешена картина. – Моя-то висит на виду, как в Третьяковке, а ваша пылится где-то взаперти, – она не скрывала превосходства своего над чужим.

Александр Сергеевич стерпел и эту дерзость дочери.

– Расскажи мне, как это было, как ты решилась, как он тебя принял… Ведь он когда-то небось выставлялся на Малой Грузинской. Модернист.

– А при чем здесь Малая Грузинская?

– Ну, просто там собиралась публика… не самая приличная. Да и не слишком талантливая, лишь с претензиями…

– Так… Давай внесем ясность, – Надя приготовилась к решающему объяснению. – Папочка, во избежание всяких догадок, предположений и твоих обычных фантазий хочу сразу сказать… – она старательно разгладила замявшуюся складку на брюках, словно она была единственным препятствием, мешавшим ей высказаться.

– Да, говори, говори… – Александр Сергеевич еще больше растерялся и почувствовал, что он – в отличие от дочери – ни к чему не готов.

– Гоги в меня влюбился. Это случилось, когда я ему позировала. Влюбился как мальчишка. Зовет меня в Грузию, чтобы нас благословила его старая мать. Говорит, что я его спасла. Я помогла ему преодолеть ужасный кризис. Я его целительница. Зовет меня в Грузию, – спохватившись, что про Грузию она раньше уже сказала, Надя тем не менее не смутилась и произнесла в третий раз: – Зовет меня… в Грузию… как жену.

– А т-т-ты? – рот у Александра Сергеевича сводило, словно после заморозки, и язык не слушался.

– Что – я?

– Ты сог-ла-си-лась?

– Я его тоже люблю. Для меня это впервые в жизни. Могла ли я не согласиться?

– Подожди, подожди, – ему чего-то не хватало, а что-то явно мешало осознать случившееся. – И все эти две недели после того нашего разговора вы встречались? Ты у него бывала?

– Каждый день.

– Бывала у него в мастерской?

– Не только. Мы гуляли. Сидели в кафе. У нас все серьезно.

– Кафе, конечно же, верный показатель серьезности. Но ты мне вот что скажи. Сколько ему лет и сколько тебе?

– Пожалуйста. У нас разница в возрасте семнадцать с лишним лет. Как у Грибоедова и его жены Нины Чавчавадзе. Поэтому он даже стал называть меня Ниной, и я наконец избавилась от своего противного имени. Ведь для каждого это очень важно – имя. Тебя это устраивает?

Александр Сергеевич ничего не ответил, словно и так все свершилось без него, и ему оставалось лишь тихо удалиться из комнаты дочери.

Глава одиннадцатая. Пуговичка

Алина Егоровна хотя и с трудом, с надрывом, но пережила новости, придавившие ее, словно тяжелый камень. В истерике она грозилась изрезать дочь бритвой, исполосовать ножом, разорвать на куски. Но все это было отчасти напоказ, на публику – демонстрация: такой уж характер.

Александр Сергеевич сумел ее успокоить, внушить, что все не так уж плохо и безнадежно, а, напротив, во всем есть свои плюсы… ну, не плюсы (плохое слово), а как бы сказать… выгоды, преимущества (тоже плохо)… в общем, ты меня понимаешь.

И жена отчужденно смирилась. Плохие слова оказались хорошими. Во всяком случае, доходчивыми. Наверное, она предчувствовала, что безнадежным-то выйдет совсем другое и камень тоже ляжет на нее – другой…

Свадьбу сыграли, даже не одну, а две – в Москве и в Грузии, где молодых (впрочем, молодой-то была лишь невеста) благословила потускневшей иконой старая мать Гоги, сама похожая на икону. И сыграли эти две свадьбы так быстро, что Александр Сергеевич и Алина Егоровна и опомниться не успели. Вот их дочь уже и не просто невеста, а жена, хозяйка, мать будущих детей.

Ну и конечно, муза, целительница, вдохновительница, как звал ее Гоги, но это уж их дело, пусть между собой воркуют, шепчутся…

Всю весну (в университете Надя-Нина взяла академ) молодожены провели под Тбилиси, и это было, конечно, уже совсем не то, что Кобулети: чудесная погода, легкие, короткие, шумящие ливнями грозы, пиры, веселье, вино лилось рекой.

К началу лета молодожены вернулись в Москву. И угодили в самую жару: мансарда под крышей раскалялась от солнца, нечем было дышать. Пришлось открыть – распечатать – для них кабинет, особо не задаваясь вопросом, захочется ли Гоги жить в царстве социализма, среди музейных реликвий, собранных Егором Максимовичем. В ушах еще слышались отзвуки недавнего свадебного веселья, музыки, тостов и поздравлений.

В конце же лета вопрос и вовсе отпал, отзвуки затихли, заглохли, свадьба забылась: всем пришлось думать уже не о свадьбе. Где стол был яств, как говорится… Камень, придавивший Алину Егоровну, оказался могильным.

Анализы Алине Егоровне выдали не просто плохие, а скверные. Вернее, даже на руки-то и не выдали. Врач долго их изучал, подыскивая слова, чтобы не совсем уж убить наповал, а оставить последний шанс, хоть чем-то обнадежить. Но она все поняла, сразу сникла, ссутулилась, и губы у нее задрожали. Расстегивая ворот шелковой блузки (почему-то надела черную, будто уже наперед все знала), оторвала перламутровую пуговичку, и пуговичка покатилась по полу. Врач нагнулся и поднял ее, но не отдал Алине Егоровне, а положил на краешек стола, словно еще будет не один повод, чтобы отдать.

Алину Егоровну срочно положили, прооперировали, и ее последний шанс растаял, как льдинка: не спасли. Утром все трое вошли в палату, а койка Алины Егоровны уже застелена для нового больного. Александр Сергеевич похоронил жену рядом с ее отцом и матерью – на Ваганькове. Гоги ему не просто помог, но все взял на себя – и с похоронами, и с поминками. Александр Сергеевич лишь тенью следовал за ним, пытался обозначить свою полезность и только мешал. Дочери приходилось всякий раз уговаривать его, уводить, он же все рвался участвовать, давать советы, но в конце концов стих и со всем смирился.