Текст книги "Подлинная история Любки Фейгельман"

Вяземский – деспот, но деспот мягкий, учтивый, улыбчивый, обволакивающий. Он и в детстве был таким, как рассказывает его сестра Евгения, ныне прекрасная актриса, а тогда – невинная жертва деспотизма брата. Был и таким остался, как я не раз испытывал на себе.

По тем же рассказам сестры, в семье Юрочку обожали, с ним носились и нянчились как с вундеркиндом. Хотя с него и спрашивали, но не так чтобы очень строго, а скорее снисходительно, и лишь старались утихомирить, если вундеркинд слишком разбуянится.

Поэтому он и сейчас любит, когда все внимание сосредоточено на нем, все им любуются, восхищаются, этаким баловником, а он – особенно за накрытым столом – разыгрывает всевозможные мизансцены. Принимает различные позы. Выступает. Втягивая ноздрями чесночный запах, протягивая руку и призывно шевеля пальцами, просит на зло всем поборникам диет и здорового питания: «Колбаски, колбаски мне этой с жирком, вонючей… дайте!»

Выступать обожает, недаром – прежде чем поступить в МГИМО – поступал на актерский. Актерская выучка и склонность к импровизации и взрывной буффонаде помогли ему создать один из самых проникновенных экранных образов – образ Заумника в телеигре «Умники и умницы», которую регулярно, без пропусков смотрела вся Москва, а с нею вместе и моя мама, хотя ей уже было под девяносто.

И если Заумник мне звонил, меня же при этом не было дома и трубку брала она, ему приходилось внимать неумеренным похвалам и восторгам, выслушивать признания в любви и вести долгие, трогательные разговоры, содержание которых оставалось для меня тайной и никогда мне не раскрывалось.

И еще одна страсть Вяземского, коей я был свидетелем: писать романы.

При мне он задумал цикл – по роману на каждый день Страстной недели (Вяземский – глубоко верующий, хотя и не воцерковленный). Блестящий, казалось бы, замысел – претворить на этот раз в романные (не экранные) образы евангельский сюжет, добавив к этому свидетельства историков, и древних, и современных.

Тем более что Булгаков сделал нечто подобное, а Михаил Афанасьевич для Вяземского – любимец и кумир, недаром к нему отсылает название первого романа «Сладкие весенние баккуроты».

Словом, замысел многое обещал и сулил. Но дальше начинается самое непредсказуемое. Собственно, оправдывает Вяземского то, что настоящий писатель не хозяин своего замысла, а послушный слуга, исполняющий все его прихоти. Поэтому первоначальный, стройный план вдруг стал вести себя самым неподобающим образом, и я слышу от моего друга, что он уже пишет роман о Понтии Пилате, а там и вовсе о викингах – «волках Одина».

И все это причудливо связано со Страстной неделей.

Не все романы Вяземского я целиком одолел, но среди них есть замечательные и совершенно своеобразные. Вяземскому как повествователю свойственно стремление создавать многослойную психологическую ткань, вести читателя по многочисленным лабиринтам и потайным лазам, не выпускать его, не позволить уклониться и в конце концов дожать, обнажить искомую правду – ту крупинку золота, ради которой совершалось рытье глубокого колодца.

Это у него от Достоевского, второго после Булгакова властителя дум. И этому у Вяземского надо учиться. Я, во всяком случае, учусь.

Словом, Вяземский работает сложно. Уж что-что, а вальсок он никогда не подпустит, по выражению Чайковского – потрафить слушателю (читателю) и «подпустить вальсок». Он самодидакт и немного сумасшедший: не дай бог помешать ему, спугнуть пойманную бабочку – с таким трудом найденную мысль или образ, когда он пишет.

Это даже не домашний тиран из стихотворения Заболоцкого:

 
А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет, – и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.
 

Вяземский рявкнет так, что зазвенят подвески люстры, дрогнут стекла в оконной раме и пойдут клочки по заулочкам.

Рявкнет на любого, в том числе и на собственную жену… А может даже и ударить, хотя потом будет извиняться, каяться и вымаливать прощение.

Словом, не зря замечено: мягкий деспот.

Мягкий и способный не только часами беседовать с моей мамой, но и трогательно влюбиться в свою красавицу-студентку (то ли Лолиту, то ли Аэлиту) и умолять меня, чтобы я ей поставил пятерку на экзамене.

Хорошо сказала о нем находчивая секретарша кафедры Ольга, которую все ругали за бесконечные опоздания и прогулы:

– Юрий Павлович добрый, и я этим пользуюсь.

Вот так – с подкупающей откровенностью, не без доли лукавства, а главное – с любовью, а за это можно все простить.

Тем более что и сам Вяземский – изрядный лукавец…

Он тоже читал отнюдь не все из того, что я ему дарил. У него есть на этот счет ловкий прием. Получив в подарок книгу, он, хитрец, на следующий день признается: «Извини, еще не раскрывал. Таня забрала, чтобы прочесть».

Таня, как уже вскользь замечено, – его жена и помощница по передаче. Но помощница – с характером и знанием всех шифров общения. Нравы телевизионной братии ей хорошо знакомы: там, если не огрызнешься, тебя сожрут с потрохами.

Слава богу, огрызнуться она умеет. На моих глазах (я, как всегда, сидел на судейском месте) разбила об пол пискнувший у кого-то из операторов мобильник – пискнувший после того, как она потребовала тишины в студии.

Поэтому только у нее и дел, что читать подаренные мужу книги.

Сейчас она тяжело больна. Дай ей Бог поправиться.

Помню, как пятидесятилетие Вяземского мы отмечали на кафедре – давно это было. Юрочка привел с собой сестру Евгению, и она великолепно пела под гитару. Актриса!

Благодаря ей мы с Вяземским попали в длинный список премии «Шахер-махер». Она сражалась за нас в жюри, как тот самый рыцарь бедный, о котором Евгения пела романс, но одолеть короткий список мы все равно не смогли.

Помню, как мы с Вяземским пили коньяк в Дубултах (сейчас он перешел на японскую рисовую водку), о чем-то спорили, вздорили, запальчиво убеждали друг друга. А потом оказалось, что мы во всем согласны…

Многое чего помню – всего и не расскажешь.

Замеченная опечатка. Вместо «Шахер-махер» следует читать «Букер-пукер».

Зовет меня и Игорь Волгин на свою передачу «Игра в бисер» – зовет поговорить о литературе (а где еще сейчас поговоришь!), чаще всего на Чехова – вероятно, потому, что я написал о нем книгу.

Волгин когда-то – до своей телевизионной карьеры – читал журналистику в ИЖЛТ. Стоило ему появиться, и из преподавательской (мой кабинет расположен через стену) доносился его голос: Волгин всегда с кем-то спорил, кого-то опровергал, низвергал, возносил и что-то рассказывал – о Толстом и особенно своем любимом Достоевском.

Рассказывал так, словно недавно встречался с ними запросто где-нибудь на литературных посиделках и они ему доверительно поведали то, о чем не прочтешь ни в каких книгах.

И лишь Волгин умудрился у них выспросить, выведать или на худой конец где-то прочесть – в подшивке старых газет, журналов или архивных документах.

Словом, если к Толстому и Достоевскому он и не вхож (и то лишь по причине их отсутствия, иначе бы, конечно, побывал, навестил и стал другом дома), то в хранилища и архивы допущен. И, уж будьте уверены, что-нибудь из них извлечет – казалось бы, и мелочь, но из таких мелочей складывается биография.

Волгин же прежде всего биограф. Вернее, все написанное Волгиным – дополнение к не написанной им биографии Достоевского. Читая подаренные им книги, я осознаю – осязаю кончиками пальцев, что все свои романы любой писатель сначала прожил, выходил пешком, вытрудил за тачанием сапог или вспашкой поля, выстрадал на каторжных работах, проиграл в рулетку – словом, раздробил на житейские мелочи.

А потом собрал и воссоздал в романной форме.

Однако Игорь Волгин не только преподавал в ИЖЛТ, но и… нашел там свое счастье. Я был этому свидетелем умиленным: все совершалось на моих глазах.

Мой мастер-класс посещала одна студентка – Катя Усова. Она отменно училась, была воспитанна, хороша собой – с глубоким, затаенным, влажным блеском глаз, застенчива, что по нынешним временам – редкое достоинство. И при этом не то чтобы втайне собой горда, как иная красавица, но способна отличить свою истинную цену от заниженной – ложной – оценки.

Даша Булавина, героиня романа «Сестры» Алексея Толстого, играя в теннис с англичанином, отбивая ракеткой мячи и собой отчасти любуясь, мысленно говорит о себе – говорит как бы от лица случайного зрителя, наблюдающего за игрой: «Вот ловкая русская девушка с неуловимой грацией во всех движениях, и румянец ей к лицу».

Мне кажется, что есть нечто общее между Дашей и Катей, из скромности приписывающими свою самооценку мнению других, и Катя могла бы при случае сказать о себе такое, если бы подобное мнение прочитывалось в устремленных на нее взглядах.

Правда, в теннис она не играла, но зато водила автомобиль, брала уроки музыки и отличалась способностями к прозе – не альбомным зарисовкам, а психологическому письму, воссозданию человеческих взаимоотношений, это же едва ли не главный предмет литературы.

Катя все быстро схватывала из того, что я говорил. Писала прекрасные этюды – по заданиям, кои я давал прямо в классе и при этом не давал на них времени, чтобы студенты не успевали задумываться и выстраивать свои рациональные схемы, а доверяли интуиции.

Катя – при всей своей застенчивости – во всем была одной из первых…

Она уже задумывалась о замужестве – и задумывалась серьезно, с полным сознанием важности этого шага. И перед ней, как перед каждой девушкой, открывался выбор: выйти замуж либо за сверстника, либо за человека постарше, с опытом, знанием жизни и неостывшей способностью любить.

Так я написал и теперь должен зачеркнуть написанное, поскольку выбор, может быть, и открывался, но Катя его решительно для себя закрыла, как закрывают (захлопывают) дверцу туда, куда дорога бесповоротно заказана.

Из литературы нам известны примеры, когда выходят замуж по нужде, из-за бедности, чтобы помочь семье: так возникает извечно русский неравный брак.

Но то литература…

А сейчас жизнь склоняет к неутешительному выводу, что неравный (с точки зрения возраста) брак – подчас единственное спасение от идиотии и бездарной пошлости жизни, поскольку сверстники (те, кого по годам сверстали вместе с тобой) – такие дураки, слюнтяи, маменькины сынки, с пятнадцати лет алкоголики и матерщинники, что на них и взглянуть противно – не то что выходить замуж.

Впрочем, с моей стороны это опять роман…

Роман как вольное домысливание, хотя истинные причины могут быть совсем иными, и не мне о них судить.

Так или иначе, но Игорь ее покорил (или она его покорила). Из Усовой Катя стала Волгиной, и когда я теперь вижу Игоря во всей красе на экране, то невольно думаю: ага, рубашку и платочек на шею ему подбирала молодая жена – подбирала по своему взыскательному и прихотливому вкусу.

Признаюсь, что я Игорю немного завидую. Катя и мне, конечно, нравилась, когда бывала в двадцать седьмой аудитории на моем мастер-классе. Такая девушка не могла не нравиться, но куда мне тягаться с Волгиным. Одни его красные революционные шаровары чего стоят… Однако это уже не роман, а кино.

В пандемию только и остается читать 90-й псалом и пересматривать старые фильмы. Вот и лезет в голову всякая чепуха, к Игорю не имеющая никакого отношения, а потому и мой рассказ о нем и Кате на этом заканчивается.

Андрей Максимов и Фекла Толстая любезно приглашают меня в свою передачу «Наблюдатель» – чаще всего как эксперта по Даниилу Андрееву, о котором я написал книгу и даже когда-то снял фильм. Было такое время: писатель приходил на телевидение со своим замыслом – взглядом и нечто, и его встречали со всем уважением, не мытарили – сразу давали карт-бланш.

Была у меня и своя передача «Книжный двор». Я вел ее вместе с Татьяной Земсковой, любившей книги и окрыленной надеждой, что их еще можно спасти от вымирания, поругания и всякой блевотины (не подберу другого слова), попсы, низкопробного чтива и массовой культуры.

И мы спасали; не сидели, запершись, в студии, а искали всякие приемы, шли на улицу. Помню, даже сами продавали книги с лотка возле метро «Парк культуры» (название оказалось символичным).

И что любопытно, а может, и парадоксально, как парадоксальна была вся тогдашняя горемычная жзинь – по той опечатке, которую допустила «Литературная газета» в одной из моих статей… Очередной выпуск «Книжного двора» давали на телевидении в день ГКЧП – наряду с «Лебединым озером»…

Так что «Книжный двор» тем самым получил шанс войти в историю.

В девяносто первом году с фатальной неизбежностью повторилась прежняя история. Я бросил мою комнату с пирамидами книжных полок, картинами друзей, двумя роялями и уехал искать счастья на другой конец Москвы.

На Соколе, по левую сторону Ленинградского проспекта, я теперь лишь навещал родителей, сестру и мою собаку. Взять ее с собой новая спутница жизни не позволила, поскольку – сама одинокая волчица, она и собак любила таких же независимых, а моя подныривала головой под ласкающую ладонь хозяина и лапками выпрашивала подачку.

Поселился же я – после Новопесчаной улицы рядом с Измайловским парком, а это – совсем другая жизнь и совсем другая Москва.

Поселился в доме, примечательном разве что тем, что он выходил боком на 3-ю Парковую, где раскинулся маленьким Кавказом Измайловский рынок, а фасадом – на Первомайскую улицу с гремящими весь день трамваями.

Иными словами, я, сбежавший от венца, как Подколесин у Гоголя, с изумлением обнаружил, что снова женился.

А это и есть фатум…

Расскажу все как есть. Моя вторая жена по отцу была – Ошмарина. Эта фамилия происходит от марийского – ошмара, что означает: палица или кистень для защиты против разбойников и лихих людей. Отсюда же и глагол «ошмарить» – хлестнуть, огреть, больно ударить, ошеломить, озадачить.

Вот жена всю жизнь меня и… гм… озадачивала – ошмарила и в хвост, и в гриву, тем более что характер у нее был тому под стать – сплошная ошмара.

При этом с детства она легко переплывала Волгу туда и обратно – в том месте, где река особенно широка. Воспитывалась в Рыбинске у деда и бабки: бревенчатый домик стоял на самом берегу, и дорожка от калитки, петляя между камней, спускалась к Волге.

В Москве жила на Электрозаводской. В детстве училась музыке, и ее не особо заставляли – сама садилась за пианино, но мажорных тональностей избегала и любила только минор. Педагог Наталии Дина Израилевна Гринберг, сестра знаменитой Марии Гринберг, всячески старалась приохотить ее к мажору и втолковать, что мажорные тональности не менее выразительны, чем минорные, но та все равно мажора не признавала и упрямо держалась минора.

Ее вызывали во двор – устраивать разборки, если кто-то нашкодил, если возникла свара и без нее не разобрать, кто прав, кто виноват. Она считалась таким же авторитетом, как шериф на диком Западе.

Впрочем, ее дворовое прозвище этих заслуг не учитывало. Оно рабски, слепо и уныло следовало за рифмой: Наташка-какашка.

Надеюсь, она не обидится, если это прочтет, хотя обычно она не читает – ни меня, ни кого-то еще. Вообще не читает, что в наше просвещенное время не редкость. К примеру, мой друг – уже упомянутый мною художник из Карабаха иногда объясняет свое нежелание читать тем, что в мастерской у него – картины, они якобы целиком поглощают его внимание, и ему жаль тратить драгоценное время на чтение. Но это, разумеется, лишь отговорка.

Жена не читает по другой причине. Она считает, что у нее, наследницы марийских колдунов, слишком развита интуиция, чтобы заглушать ее чтением. Поэтому она вообще чужда если не самой культуре, то желанию порисоваться, обозначить превосходство в знаниях, показать свою образованность. А заодно и унизить тех, кто поотстал по части модных имен и названий.

Поэтому жена не выносит разговоров о Хемингуэе (старый кумир), Фолкнере (кумир новый), Прусте, Джойсе (кумиры новейшие), Кандинском, что я понял еще тогда, когда впервые ее провожал домой – ночью, вдоль Немецкого кладбища, и пытался заговорить о Василии Васильевиче, об открывшейся выставке, а она отмалчивалась и дулась как мышь на крупу.

Чужда! Ненавистны ей эти разговоры! Эта рисовка!

Сама она если что-то и любит, то затаенно и выборочно. Скажем, Босха. Или из модернистов – Густава Климта, ей особенно близкого. Но никакого желания что-то о них узнать, изучить по книгам, осмыслить в ней нет. Для нее важен первичный импульс: чем-то затронуло, понравилось, пробудило интерес. Все остальное – от лукавого, от культуры, от ненавистной рисовки.

Поэтому книги ей заменяет планшет (от ящика давно отказалась). Ее вера в интернет безгранична. Даже от веры в Бога Наталия отказалась после того, как неверие стало трендом и по интернету ей внушили, что атеизм – признак развитого сознания и свободного, просвещенного, не скованного предрассудками ума.

Крест, разумеется, не носит, хотя родилась 19 января, в день Крещения, и сама крестилась, когда ей было уже за тридцать. Крестил ее молодой отец Валерий со служкой – крестил дома, и это было ужасно.

Валера (иначе его не назовешь) увел рабу Божию Наталию в пустую комнату, погасил свет, раздел донага и стал поливать водой, а служка за дверью подвывал, чтобы ему тоже дали посмотреть.

Это надолго оставило след в душе у Наталии, словно вместо сокровенного таинства ее обесчестили. Правда, свыше ей было послано утешение: в комнате ожила и расцвела осыпавшаяся елка. Но все равно сукровичный след от этого действа (блудодейства) остался. Наверно, поэтому на столе у нее – бронзовый Будда. Не то чтобы она в него верит, но держит перед собой как амулет.

Отсюда же и ее оппозиционность. Ходит на митинги. Защищала в суде нашу Марию Алехину, недоучившуюся студентку из Pussy Riot. Та вместе с подругой выплясывала и бесновалась под рок-гитару в Храме Христа Спасителя.

Я как ректор ИЖЛТ в суд не пошел – не потому, что не признаю права на подобные протесты. Такое право я признаю. Уж у нас-то есть против чего протестовать, хотя хотелось бы, чтобы протесты были поартистичнее.

Впрочем, это наша вина: не научили.

Но с Алехиной что-то было тут нечисто. Нечисто, господа присяжные заседатели! Такое убеждение у меня возникло, поскольку институт у нас маленький и все на виду. И Алехина была на виду, прежде чем ушла в революцию.

И ушла совсем не так, как героиня «Невесты» Чехова. Во всяком случае, не бескорыстно, с расчетом. Я не осуждаю, но мне как ректору не понравилась сцена – истинная сцена из романа: недоучившаяся Алехина пришла в ИЖЛТ за дипломом.

Это надо было видеть. Она – в ореоле славы, сам Элтон Джон за нее вступился, а мы тут, жалкие и ничтожные, неужели посмеем не выдать ей диплом!

Мы-то поначалу даже не сообразили – не поняли, куда она клонит.

– Пожалуйста, Мария, мы вас восстановим. Вы доучитесь, сдадите все хвосты и вместе со всеми получите диплом.

О, какая это была ошибка! Мария Алехина, единственная и неповторимая, и – вместе со всеми! Весь мир у ее ног, а мы предлагаем ей доучиваться. Сдавать хвосты. Какая нелепость! Какая жалкая комедия!

Алехина повернулась и ушла.

Ушла навстречу своей славе, восторгам и рукоплесканиям, а мы, жалкие ничтожества, остались со своим разбитым корытом по имени ИЖЛТ.

Издательство «Столица» рухнуло, испепеленное молнией. До создания ИЖЛТ было еще три года. Союз нерушимый распадался, и вскоре оказалось, что мы живем в державе отнюдь не великой, а ужатой, утесненной, региональной, от которой вскоре может остаться Ленинград, несколько городов и Московская область.

К тому же на все деньги, которые у меня были (за книгу «Ду Фу» из серии ЖЗЛ я получил, как мне казалось, целое состояние – тысяч пятнадцать), жена купила себе черную дубленку. Ей шло либо черное, либо белое, и я хотел ей сделать свадебный подарок – тысячи за три-четыре. А она просадила все мое состояние на эту злосчастную, сшитую из квадратиков и полосок замши черную дубленку, которую НИ РАЗУ не надела, такой уж характер.

Что-то не понравилось, в чем-то засомневалась, обнаружила морщинку или пятнышко, и все, как отрезало… Дубленка так и провисела в гардеробе – том самом, который некогда стоял у нас на Арбате, и я прятался в него от мамы, чтобы ее напугать, как у Гайдара кто-то (Чук или Гек) спрятался в сундук и там заснул, обнаруженный только собакой.

Заодно упомяну и про арбатский буфет с гребешком. Мы возили его с квартиры на квартиру, и теперь он вместе со мной доживает свой век на Измайловском бульваре.

Однако о чем я? Ах, да! Дубленка провисела в шкафу, а мы остались без копейки.

Смешно все это. Вернее, было бы смешно, когда бы не было так… весело. Впрочем, надеюсь, читатель, как в кроссворде, впишет тут верное слово.

Что было делать, как жить? Спасал лишь дешевый американский спирт, которым нас снабжали Соединенные государства Америки. Мы его разбавляли водой, настаивали на клюкве и каждый вечер… утешали себя словами Хемингуэя: «От этого не может быть ничего плохого».

Впрочем, это еще одна эпатирующая глава из романа, коим я смягчаю, разжижаю и сдабриваю свое намерение писать все как есть.

Да и как есть – не получится, поскольку никто не знает, что на самом деле есть, а чего нет.

Никто – кроме господа Бога. «Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, и официальное. А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!»

Дальнейшее содержание романа – ссоры, драки, плескание в лицо остатками из рюмок, обиды, уходы, возвращения – я опускаю. Опускаю, следуя завету Пастернака, призывавшего злополучные «места и главы жизни целой» отчеркивать на полях.

Вот и я отчеркнул (и не без известного облегчения).

Расскажу лишь об институте, о котором я уже не раз упоминал и даже, забегая вперед, рассказывал на примере Марии Алехиной, какие звезды в нем учились, но все не заговаривал с той обстоятельностью, коей он заслуживает. А ведь не зря сказано, что в прозе «только обстоятельность занимательна» (Томас Манн, «Волшебная гора»).

Вот и последую этому золотому правилу, повествуя, в сущности, о главном – наиглавнейшем – деле жизни, и моей собственной, и, конечно, жены, моей марийской колдуньи.

Да, ее заслуги, несомненно, должны быть отмечены, и не потому что – жена (никакой семейственности в жизнь ИЖЛТ мы, слава богу, не допускали и держались друг с дружкой сугубо официально и только на вы). Наталия (она терпеть не могла быть Натальей) держала институт там, где моих рук не то чтобы не хватало, а они для этого вообще не годились, поскольку на что их хватает – так это мышку по столу гонять, прижимая ей хвост, чтобы она погромче пищала, к практическим же делам совершенно не приспособлены.

И к денежным тоже, если это не мелочь в кармане, не деньги на книги или ноты.

Поэтому гораздо вернее было бы выразиться так: я подпирал ИЖЛТ головой, по части общей идеи и концепции, а вот жене Наталии, собственно, и приходилось поддерживать руками.

Но и не только руками, а, конечно, и сердцем или, точнее, колдовской интуицией, раз уж об оной было только что помянуто.