Текст книги "Подлинная история Любки Фейгельман"

VI

Для примерки выбрали комнату Артура (там в это время дня было больше всего света) и его самого вежливо оттуда попросили: «Дружок, погуляй немного. Мы скоро. Много времени это не займет». Он не возражал с таким видом, словно заранее знал, что, если бы и возразил, его все равно бы обступили, заговорили и выпроводили.

За окнами сначала заморосил, а затем полил дождь – слитно застучал по крышам. Стал наполняться старый, облупленный таз, поставленный под водосточную трубу, мелкими брызгами покрылись стеклышки в переплетах террасы, на кирпичных дорожках ожили – заплясали – фонтанчики.

Стало ясно, что погулять даже при всем желании не удастся, и Артур определил себе задачу (испытание) – заглянуть к отцу. Последнее время они если и разговаривали, то все как-то не так, нехорошо, в разных тональностях, и он надеялся исправить это и избавиться от дурного осадка, оставшегося после неудачных разговоров.

Евгений Федорович встретил сына так, будто только его и поджидал, но поджидал не для того, чтобы что-то исправить, сгладить, смягчить, уравновесить. Нет, словно нарочно он стал тыкать в больное место и заговорил о самом неприятном для сына:

– А скажи, милый, что это ты вздумал романы писать? Или все сейчас пишут? – он откинулся в разлапистом, завалившемся набок кресле с широкими подлокотниками, застеленном лосиной шкурой.

– Ты уже спрашивал, – Артур опустил глаза, на скулах у него дрогнул узелок.

– Спрашивал, но ты мне толком не ответил, – Евгений Федорович старался говорить резонно, с убедительными, неопровержимыми доводами. – Ты же, прости меня, не писатель. У тебя другая специальность, ничуть не хуже. Ты – врач скорой помощи. Вот и ездил бы по вызовам…

– Я не девушка, чтобы ездить по вызовам, – отшутился сын со скучающим и безразличным видом.

– Ба! Что я слышу? – Евгений Федорович, наоборот, возликовал и возвеселился: очень уж его занимало высказывание сына. – Оказывается, ты не девушка. Поздравляю. Это достижение.

– А что я слышу? – Артур поднял глаза и посмотрел прямо на отца.

– Ты? Я полагаю, ты слышишь то, что я тебе говорю. Или я ошибаюсь?

– Ошибаешься. Я слышу, что ты снова хочешь меня оскорбить и унизить, как в детстве.

– За что же в детстве я тебя унижал?

– За то, что я считался маминым сыном, а не твоим.

– Вы с ней даже болели одинаковыми болезнями. Кстати, вон у тебя тоже покраснело веко.

Артур жестом Альбертины Ивановны тронул веко.

– Последнее время это повторяется постоянно.

– Что именно?

– Унижения и оскорбления.

– Возможно, но, боюсь, «Униженных и оскорбленных» тебе не создать, – сказал Евгений Федорович и неожиданно как-то скривился, что-то промычал, закрыв лицо руками. – Прости, прости. Сам чувствую, что говорю не то, порю чепуховину, но остановиться не могу. Накипело, наверное.

– Что у тебя накипело? – с вкрадчивой любезностью осведомился Артур. – Давай разберемся.

– Да хотя бы то, что в каждом твоем романе больше трупов, чем во всех драмах Шекспира.

– Меня сравнивают с Шекспиром? Уже хорошо. А насчет трупов… Когда на твоих глазах умирают люди, когда ты слышишь стоны, хрипы, удушливый кашель, видишь кровь, гной, мокроту…

– Согласен, согласен. Как врач скорой помощи ты прав. И издательства тебя в этом поддерживают. Ты для них выгодная находка, – он разгладил ладонями подлокотники кресла и посмотрел на ладони, словно после этого они приобрели некое новое свойство. – Но все-таки позволю себе заметить, что задача литературы не совать нам под нос гной и мокроту, а описывать нашу жизнь и человеческие отношения… Или не так?

– Когда-то, может, было и так, а сейчас… не знаю… – сын отвернулся.

– Знаешь. Все ты прекрасно знаешь. И пользуешься моментом, пока не поздно.

– Каким же это? – не поворачиваясь, спросил он. – Любопытно…

– А таким, что все ослепли. Все забыли, перестали понимать, что такое литература, талант, призвание. Пушкин, Толстой, Тургенев, Чехов, Бунин, Горький, Шолохов – они где-то есть, но далеко, в густом тумане. Зато здесь, близко – мы. Наконец-то все оказалось в наших руках – редакции, издательства, премии – все. Как же этим не воспользоваться! Нельзя упускать свой шанс. Не упускать и не подпускать других, и прежде всего одряхлевших, одиноких, голодающих стариков – тех самых, из бывших, которым тоже хочется. Хочется, а мы их не подпустим. А лучше всего съедим с потрохами, как молодые людоеды съедают тех, кто не способен охотиться на бизонов и ловить крокодилов.

– Отец, мне кажется, ты снова впадаешь… Какие-то людоеды… Где ты их нашел?

– Не буду, не буду, – Евгений Федорович вспомнил о намерении больше не пороть чепуху. – Но давай возьмем хотя бы премии, все эти Короткие списки. Или для тебя это святое? Касаться нельзя?

– Почему же? Нет, давай возьмем… – со скучающим интересом согласился Артур.

VII

Евгений Федорович снова погладил ладонями подлокотники кресла, словно это доставляло ему такое же удовольствие, как и мысль, которую он собирался высказать.

– По-моему, если бы кто-то вознамерился уничтожить нашу литературу, то для этого не нашлось бы лучшего средства, чем премии, – он откинулся на спинку кресла с таким облегчением, словно можно было ничего не добавлять к сказанному, но все-таки добавил по лекторской привычке все разъяснять до конца: – В этом смысле любая премия, извини меня, – проект, а проект – это вброс денег и технология, позволяющая добиться поставленной цели. Благородный старик Нобель ужаснулся бы, если б ему сказали, что такое будет возможно. Иными словами, премии подчиняются всем законам информационного общества или, если угодно, стада, каковым мы теперь являемся, да иначе и быть не может.

– Что-то слишком мудрено, отец, – Артур любил называть мудреными самые простые вещи, не столько недоступные, сколько противные его пониманию. – И какая цель у этого проекта?

– Я же сказал, уничтожить ту настоящую, подлинную литературу, которой мы так гордились, – Евгений Федорович смолк, но затем все-таки поддался искушению продолжить: И заменить ее подделкой, китчем, суррогатом – называй, как тебе нравится.

– Забавно. Вообще-то принято считать, что премии способствуют развитию, подъему, расцвету литературы.

– Да, так принято считать, и многие считают. Тем легче подсунуть под это определение совсем другую…

– А-а-а! Не хочу! Не хочу! – вдруг визгливым, истошным голосом закричал кто-то внизу, возле террасы, – закричал, разрыдался и закашлялся.

Евгений Федорович и Артур, переглянувшись, разом бросились к окну, но оттуда ничего не было видно, и они распахнули дверь на балкон.

– Что там случилось?

– Ничего, ничего. Это Настя. Юбка ей не понравилась. Истерику закатила. Сейчас пройдет, – ответили им снизу.

– Юбка не понравилась, – Евгений Федорович и Артур вернулись на прежние места в комнате. – Так о чем мы?

– О Коротком списке, отец.

– Да, мой милый, сокращается… – Евгений Федорович не мог отвлечься от наплыва своих мыслей. – …сокращается и без того короткий список прожитых дней. И за каждый из них придется держать ответ перед Богом.

– Я в Бога не верю, – не слушая отца, сказал Артур.

– Ах, извини, – спохватился Евгений Федорович. – Ты же еще молод, ждешь Короткого списка, а я пустился в рассуждения. Я искренне желаю тебе успеха. Если пришла твоя очередь, тебе, конечно, дадут.

– Значит, все решает очередь?

– Очередность, – поправился Евгений Федорович. – Если уровень художественности у всех один – ниже среднего, уж ты прости, то все решает принадлежность и очередность, – он снова подошел к окну. – Что она так раскричалась? Почему ей не понравилась юбка?

– Принадлежность к кому? – Артуру было досадно, что отец обращает такое внимание на Настю, а не на него, хотя его писательство и расчеты на премию гораздо важнее, чем какая-то юбка.

– Ну, к определенному клану, определенной группе или, как сейчас говорят, тусовке. Ты к ней принадлежишь, насколько я понимаю, вот и жди своей очереди.

– А если не принадлежу?

– Принадлежишь, иначе бы ты не названивал в жюри, не осведомлялся, не заводил эти бесконечные разговоры.

– Но я же волнуюсь, переживаю… Это естественно. На моем месте бы каждый… Ты тоже переживал перед защитой твоей докторской.

– Кто ж тебя упрекает! – воскликнул Евгений Федорович и поймал себя на мысли, что упрекает прежде всего он сам. – Ради премии надо хорошо поработать. Хорошо бы, к примеру, посидеть годик-другой в жюри. Затем можно дать скандальное интервью… Крым вспомнить…

– Ах, боже мой, да этих интервью я уже дал с десяток!

– Отлично! – воскликнул Евгений Федорович с озабоченным выражением лица, которое никак не соответствовало этому возгласу. – Что-то у меня лампа на столе не горит… – он подергал за шнурок выключателя.

– Зачем тебе лампа?

– Смотри, как потемнело из-за дождя. Сейчас снова польет и еще сильней. Это знак.

– Какой знак? От Ильи-пророка?

– А такой, что не видать тебе премии.

– Почему это?

– А потому, что по твоим писаниям должно чувствоваться: Россия – это дрянь, свалка, помои, никудышная страна без истории и без будущего.

– А разве у меня не чувствуется?

– Вот ты и попался! – рассмеялся Евгений Федорович после того, как, испытывая сына, выдержал недолгую паузу. – Ловко я тебя подловил? Для тебя, значит, Россия – помои?

– Ну, не совсем, конечно… – Артур смутился, вынужденный признать, что попал в подстроенную ему ловушку. – А ты у нас, значит, славянофил?

– Никогда об этом не думал.

– Как же, как же! «… Богом хранимая и приберегаемая… приберегаемая для какого-то неведомого будущего».

– Кого это ты цитируешь?

– Тебя.

– Неужели? – произнес Евгений Федорович и вдруг просиял: – Смотри-ка, лампа-то и зажглась.

VIII

После ухода Артура Евгений Федорович, постукивая карандашом по столу, в отрешенной задумчивости произнес: «Обжалованию не подлежит… не подлежит… обжалованию не…» Затем озадачился тем, какой смысл он вкладывает в эту фразу, и с удивлением обнаружил, что – никакого. «Никакого смысла… никакого смысла». Хотел встать и тоже выйти, но в это время над головой так оглушительно – адски – треснуло, что он снова оторопело сел. Посмотрел, что у него в руке. Карандаш. Евгений Федорович сразу срифмовал: «Карандаш, карандаш – вот какой он, мальчик наш». Громко рассмеялся, хотя повода для смеха не было. Спросил себя (глубокомысленный вопрос): «А я что бы ответил по короткому списку?» Засопел. Решил все же встать и, опершись о подлокотники, тяжело приподнялся с кресла. Оказалось, что отсидел ногу. Неуверенно шагнул. Зашатался. И вот вам сюрпризец: в дверях кабинета столкнулся с женой.

– Ты слышал, как она кричала? – спросила Альбертина Ивановна так, словно она не признала бы никакого ответа, кроме утвердительного.

С Евгения Федоровича мигом слетела его отрешенность.

– Настя-то? Ну, слышал, слышал. Из-за юбки?

Жена стала обстоятельно докладывать:

– Я просила Матильду сшить ей покороче, выше колен, но оказалось, что этого мало, что ей надо под самую задницу.

– Насте-то?

– Ну что ты заладил одно и то же! Насте, Насте! Кому же еще!

– Зачем? У нее не такие уж стройные ноги.

– Ты задал хороший вопрос. Я тебе на него отвечу – только держись за стену. Держишься?

– Ну, допустим.

– Настя мечтает стать путаной – Альбертина Ивановна изобразила на лице улыбку (улыбочку), всем своим видом показывая, что хорош был бы тот, кто ей не поверил бы или попытался обратить ее слова во что-то иное.

– Проституткой? – спросил Евгений Федорович и невольно подумал, что не хватало бы еще икнуть на этом слове, как актеру комедийного фильма.

Жена снисходительно пояснила («Товарищ не понимает»):

– У них в моде другое слово, более благозвучное – путана.

– Что за дурь?

– Дурь или не дурь, а твоя дочь этим всерьез озабочена.

– Мне такая дочь не нужна.

– Ну вот, начинается лирика.

– Мне такая дочь не нужна, – повторил Евгений Федорович с упрямством, показывающим, что он готов повторить это еще и еще раз.

– Ага, тебе не нужна, а я опять должна со всем этим разбираться. Спасибо. Удружил.

– Вызови ее ко мне.

– Не вызову, потому что ты умеешь только браниться, а тут надо с умом и лаской, – Альбертина Ивановна вдруг вспомнила о том, что, по ее мнению, неплохо было бы присовокупить к уже сказанному: – Между прочим…

– Что «между прочим»? – он насторожился, зная, что жена умеет не придавать значения самым важным вещам.

– Между прочим, наша Лариса ей шепнула: «Милочка, приезжай ко мне. Я тебя возьму». Оказывается, у нее там на Сахалине заведение.

– Ах, какая дрянь! И мы ее принимаем! Гнать ее к чертовой матери!

– Пойди – прогони, а она наплетет с три короба, что она не так сказала, ее же не так поняли, что ее заведение – пансион благородных девиц.

– Да я с ней теперь за стол не сяду.

– Хорошо, мы будем приносить завтрак к тебе в кабинет. Так и тебе, и нам будет только лучше.

– Ладно, зови Настю.

Евгений Федорович вдруг почувствовал, что устал, что ему все равно и он не настаивает на своей просьбе. Именно поэтому жена ее выполнила так, словно это была не просьба, а приказ.

IX

Настя поднялась к отцу, показывая, какая она послушная, примерного поведения. Встала в дверях с улыбочкой. Улыбочка будто приклеенная и – во весь рот, словно Настя подражала кому-то, умеющему изображать из себя клоуна. Кому-то из ее класса (в каждом классе есть такие), кто ей явно нравился и казался героем, грозой молоденьких училок. Наверное, она даже жалела, что он сейчас ее не видит, а то – в отличие от отца – оценил бы. Но – ничего, она ему потом расскажет, и они вместе посмеются.

– Ну что там с юбкой? – спросил он хмуро и озабоченно, словно его вынуждала к этому необходимость (дочь к нему пожаловала для разговора), а не желание от нее что-то услышать и узнать.

– Мне не нравится, – капризный ответ Насти был продолжением клоунады.

– Теперь Евгению Федоровичу следовало набраться терпения и спросить:

– Почему?

Очень короткая, а я хочу ниже колен. А еще лучше до щиколоток.

Он попытался осторожно выяснить ее намерения.

– Ты смеешься?

– Плачу, – дрожащим голоском пролепетала она и для большего юмористического эффекта часто-часто заморгала.

– Отчего же ты плачешь? – спросил Евгений Федорович и сам же предложил ей ответ: – Родители у тебя такие глупые, тебя не понимают?

– Наоборот, очень умные, – отрапортовала Настя. – Какое же тут понимание. Глупые бы поняли.

– Вот как ты рассуждаешь. Где ты всего этого, – он выделил голосом слово, придавая ему известное значение, – набралась?

– А это у нас что? – Настя прикинулась незнающей, наивной, неосведомленной.

– А это у нас то, – в тон ей ответил Евгений Федорович. – И не надо изображать, будто ты не знаешь.

– Ах, значит, то!

– То самое.

– А у нас все девочки мечтают: либо модель, либо – путана. Чем я хуже?

Евгений Федорович попытался сдержать в себе обличающий пафос и произнести как можно равнодушнее:

– Но ведь это гадость – собою торговать, продавать свое тело любому желающему.

– Почему? Сейчас все продается, так почему бы не продавать тело? Тем более такое, как мое…

– А по-твоему, какое оно у тебя?

– Цыплячье. За него много не дадут. Так, копейки…

Евгений Федорович хотел возразить, но не стал, посчитав, что Настя в общем-то права. Он зашел с другой стороны.

– Ну хорошо, допустим, что ты не красавица. Но ведь можно найти себя в чем-то еще.

И вот тут-то его ожидал жестокий удар. Настя сказала тихим, вкрадчивым голосом, глядя ему прямо в глаза:

– И стать, как ты с твоей диссертацией… Уж лучше быть поваром и готовить десерты.

– Что ты несешь!

– Все знают, что твоя десертация провальная, что тебя за уши вытянули. Ты лишь жалкий эпигон Ивана Францевича.

– Замолчи! И не употребляй слов, значения которых ты не понимаешь.

– Не замолчу. Я давно это знала и ждала случая, чтобы все тебе высказать. Я не папина дочка, и ты меня так больше не называй.

– Чья же ты тогда?

– Ничья.

– Прекрасно. Вот и уезжай на Сахалин с твоей Ларисой. Она тебя там пристроит, – произнес Евгений Федорович, как произносят то, о чем потом жалеют.

– А может, я уеду на Окраину с Матильдой и вступлю там в ряды.

– На какую Окраину?

– На Украину.

– Тогда уж говори, что в Украину. Они так любят.

– Главное не то, что они любят, а то, что я люблю, – сказала Настя так, как будто у нее были все основания убедиться том, что, несмотря на желание, на все старания и потуги отца ей возразить, ее слово окажется последним.

X

Евгений Федорович никогда не чувствовал себя главой своего семейства. Не то чтобы он любил власть и мечтал о привилегии на все взирать с высоты своего положения. Нет, власть сама по себе была ему чужда так же, как и слишком скрупулезный анализ мелких фактов (терпеть не мог копаться в мелочах). Но речь шла о другом – о достоинстве, которым ему приходилось жертвовать и поступаться.

С ним не всегда считались. Он не мог утверждать, что к нему с уважением прислушиваются, его мнением дорожат, ценят даваемые им советы. Увы, не ценили, не дорожили и не прислушивались; даже подчас демонстративно затыкали уши, в чем особенно преуспела строптивая дочь Настя. Ладно бы он по слабоумию бормотал нечто невразумительное и невнятное, говорил откровенные глупости, но, что самое обидное, пренебрегали им даже тогда, когда он высказывал умные и полезные вещи.

Евгений Федорович объяснял это тем, что они слишком долго жили не отдельно, не своим домом, а вместе с тестем Иваном Францевичем (между собой его звали Жан-Жак). Иван Францевич похоронил жену, бабушку Артура и Насти, и ему было одиноко в большой квартире на Ленинском проспекте (обрел ее, вернувшись из лагеря и получив назад все свои звания и награды). Вот он и переманил, зазвал к себе дочь с мужем и сыном (Настя тогда еще не родилась). И они зажили вместе, чему Евгений Федорович, благоговевший перед тестем, остроумцем, скабрезником, говоруном, ученым зубром, был только рад, тем более что сам он застольным говоруном не был, если и острил, то втихомолку, а уж скабрезничать и вовсе не умел.

Но постепенно он стал чувствовать, что это благоговение не просто лишало его главенствующей роли в собственной семье (с этим он бы, в конце концов, смирился), но наносило урон достоинству и репутации в глазах близких. Жан-Жак заслонял его своим могучим авторитетом так, что Евгения Федоровича было и не видать, настолько он умалялся и стушевывался.

С немалыми издержками для своего самолюбия приходилось признать, что Ивану Францевичу-то в семье все и подчинялось, хотя – надо отдать ему должное – по деликатности и особой (старорежимной) воспитанности он никому не навязывал своей воли и, упаси бог, не вмешивался в чужую жизнь. Наоборот, он всячески подчеркивал, что ему достаточно своего кабинета, книг до потолка и огромного немецкого письменного стола, кем-то откуда-то привезенного, и просил уволить его от всяких прочих дел: «Вы уж тут как-нибудь сами, без меня».

Но стоило ему надолго устраниться, не появляться перед всеми, перестать участвовать в их делах, выслушивать жалобы, исповеди и признания, как все чувствовали, что им его не хватает. Правдами и неправдами они проникали – просачивались – в кабинет Жан-Жака. Прежде всего, конечно, Альбертина Ивановна: «Папочка, ты к нам не выходишь, и я соскучилась». Но, кроме жены – и дети, вернее старший из них Артур, поскольку Настя родилась за три года до смерти, но и то, едва научившись ходить, семенила шажочками к любимому деду. И ни одно решение без него не принималось. Одобрение Жан-Жака называлось у них санкцией (знали бы они, какое значение это слово приобретет в дальнейшем).

Он дал санкцию – значит, можно.

Евгений Федорович, конечно, ревновал, но и он подчинялся влиянию Жан-Жака. Слушал его, раскрыв рот, когда тот своим скрипучим, повизгивающим голосом, морща покатый лоб, рассказывал о лагерном прошлом. По его словам, в бараке, где он жил, собралось изысканное общество академиков и профессоров, подлинный цвет науки, и они вдохновенно спорили, пророчествовали – словом, устраивали платоновские пиры. «Как это ни парадоксально, там была наука. Вот бы и тебе посидеть, но сейчас уже, увы, не сажают. Не дергают, как овощи с грядки», – говорил он Евгению Федоровичу, и по этим словам чувствовалось, что тот в его мнении немного недобирает и как ученик, последователь, продолжатель числится в середнячках или даже отстающих.

Евгений Федорович и сам это чувствовал, из-за этого страдал и был несчастен. Его мучило противоречие: живя бок о бок с Жан-Жаком, он не мог и помыслить, чтобы заниматься чем-то иным, кроме Франции, и в то же время он страдал и был несчастен, сознавая, что Франция ему не дается, ускользает от него, и ему делаются смешны собственные жалкие старания и потуги к ней приблизиться.

Он любил трубадуров, восхищался Вольтером, но, к примеру, продраться сквозь разросшийся, колючий кустарник Марселя Пруста не мог – на это его не хватало, а для Ивана Францевича Пруст-то и был критерием, мерилом оценки. Недаром он часто с одобрением повторял про кого-то из своих знакомых: «С ним можно поговорить о Прусте. Уж он не спутает доктора Котара и барона де Шарлю». А Евгений Федорович путал – безбожно путал Альбертину с Жильбертой, семью Вердюренов с семейством Говожо. И поэтому с ним поговорить о Прусте было никак нельзя.

Даже жена внушала ему, когда он пытался в очередной раз объясниться ей в любви: «Знаю, знаю. Тебе все во мне нравится, кроме моего имени. Но будь уверен, что я просто наречена Альбертиной и ее грехов на мне нет». – «И все-таки лучше бы ты была хотя бы Матильдой». – «Ага, я замечала твое пристрастие. Матильду бы ты стерпел».

С женой они все сводили на шутки, но дети воспринимали его неудачи более чем серьезно и даже болезненно. Сын Артур, сидя в кресле и вытянув худые ноги, демонстративно читал при нем Пруста и шумно восхищался им (хотя это не означало, что он усваивал его уроки). Все-то ему хотелось укорить им отца; если же Евгения Федоровича не было дома, Артур и не прикасался к книгам и штудировал свою медицину.

Дочь Настя, чуткая к разговорам взрослых и стремившаяся показать себя еще взрослее, стыдилась за отца – при нем краснела и опускала глаза. Евгений Федорович ничего не мог с этим поделать. И подлаживаться под дочь, заискивать перед ней, и отворачиваться от нее было одинаково плохо. Нужен был другой язык, на котором он мог бы объяснить ей, что тоже кое-что значит, но на свою беду такого языка он не находил. Да особо и не искал, если признаться. Не искал, чтобы после всех обольщений и разочарований не испытать еще одно, может, последнее, после которого обольщаться и разочаровываться будет уже не в чем.