Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

Стихи разных лет

Из книги «Маятник»
1976

 
Всё начиналось с вожделенья,
с неизъяснимых получувств.
Стихотворений выделенья
доказывали – получусь.
 
 
Вокруг меня взрастали страсти,
и продирался я сквозь них,
чтобы сказать бумаге «здрасьте»
и нанести смертельный стих.
 

 
Её работа – копаться
в чужом грязном белье.
Она – прекрасная приёмщица.
Грязны у неё пальцы,
но нет простыни белей
её грудей и шеи. Хочется.
 
 
Она отмоет руки,
обхватит ими меня —
и что мне до её профессии?
И лоно её упруго,
его под себя подминал —
нечистый нас попутал, взвесил и,
 
 
как тюк белья, забросил
на гору связок живых
и направляет нас в чистилище,
чтоб разрешить вопросы:
кто чист из нас двоих,
а кто из нас – греха вместилище.
 

 
Курчавые пальцы младенца
сжимали податливый воздух.
Выкидывал малец коленца,
и голод костей по извёстке
 
 
ещё не отторг от сосца.
Но мать молоко на сосок
увесистой плоти закрыла
и ждёт поцелуев отца.
Младенец худеет с лица.
 
 
Но лучше любовь, а корова
заменит иссякшую мать,
что так истомилась без крови,
которая плоть поднимать
 
 
способна в теченье секунды.
Сосок надо выдернуть скудный
из дёсен родного младенца
и выкинуть мужу коленца.
 

 
Как трудно радость обрести.
И чтобы взять её руками,
мне нужно семенить словами,
блюдя приличия престиж.
 
 
Как тошно разговор плести,
велеречивостью давиться,
а в руки взял – кричит: «Пусти!»
Куда тебя пустить, девица?
 

 
Я женщину хочу чужую,
хочу чужих волос и пота,
чтоб нас сомкнул любовный ужас
и пряных судорог икота.
 
 
Хочу я к ней склониться низко,
до сокровенного озноба,
чтоб стала мне родной и близкой.
Чтоб захотеть чужую снова.
 

 
Общественный сортир,
но всё разделено:
мужскому ассорти
лечь с женским не дано.
 
 
Но всё ж оно само
сползётся в труб мешки,
и женское дерьмо
обнимется с мужским.
 

 
Пристало проживать с тобой,
предвидя верное прощанье.
Любовь растили на убой
и ей жиреть не запрещали.
 
 
Среди былых костей и кож
и мясо наросло, и сало —
пора её пустить под нож,
пока она тощать не стала.
 
 
Но страшно нам увидеть труп —
глаза смыкаем мы в постели,
надеясь, что любовный круп
ещё немного потолстеет.
 

 
Мы вкушаем великие чувства,
пишем в письмах святые слова.
(Эй, прохожая, дай целовать!
У тебя зреют дети в капусте!)
 
 
Лишь почудится мне, точно ты
спишь с другим, – образуется ревность.
(Пусть, прохожая, ты не царевна,
но желанье сильней тошноты.)
 
 
…Очень мудро Он глину лепил —
столько чуждого в мирном соседстве —
так, мне помнится, в призрачном детстве,
онанируя, чисто любил.
 

 
Бездельника Сизифа труд
смешон, коль мы с тобою взглянем.
Там, где одни мозоль натрут,
другие лишь наводят глянец.
 
 
Чтоб осознать среди страстей
суть нескончаемой работы,
не нужно быть отцом детей,
довольно быть отцом абортов.
 
 
Протест в привычку утаён,
терпенью нет предела – мерьте.
О быт! Его небытиё
легко предпочитают смерти.
 
 
Земных законов властный тон
упорно дрессирует в зверя,
но я поверю только в то,
во что бы я мечтал поверить.
 
 
Ну, что ж, придёт известный миг,
весьма приемлемый, положим.
Но лишь взберёмся мы на пик,
как вновь обрушимся к подножью.
 

 
Исчезло таинство любви,
но есть сношений деловитость.
Ошеломлённая наивность
давно сошла на «се ля ви».
 
 
Оргазм известен ей до йот —
она с закрытыми глазами
умело до него дойдёт,
прикрыв гримасу волосами.
 
 
Желанья в чувства облекать —
так повелось. Но опыт учит
лишь снисходительности. Тучи
развеет время в облака.
 
 
Миг рядом – тело под рукой,
всё просто – умники клевещут.
И мир таинственный такой,
увы, как все простые вещи.
 

 
Любовь – не в объятьях, а в трепете,
с которым смыкаешь объятья,
а всё остальное лишь требует
отсутствия страха и платья.
 
 
Великая страсть – предвкушение,
лишь в нём непомеркнувший трепет
готовит событий свершение
и в них послаблений не терпит.
 
 
Моё предвкушенье грядущего
грядущего много прекрасней, и
трепет в преддверии худшего
растёт от предчувствия разниц.
 
 
А что до любви – то распутница,
с которой от похоти спятил,
для трепета – лучшая спутница,
пока не дошло до объятий.
 

Из книги «По направлению к себе»
1980

 
Вы, поглощающие член
и пропитавшиеся семенем,
что скажете по поводу любви?
Кто заявлял, что счастье – тлен,
что плоть испепелится временем?
Закрыв глаза, в объятиях плыви.
 
 
Плывёшь то на груди, то на спине…
Когда бы не дельфин спасительный,
всплывающий, как остров, под тобой —
стол письменный – мы б замерли в спанье,
и только женский глаз просительный
нас вынуждал бы хвост держать трубой.
 

 
О, сладкогласный раструб бёдер!
О, груди в виде полных вёдер!
Вы – ясноглазая примета
для суеверного поэта.
 
 
О, циферблат зубов подспудный,
о стрелка языка секундна!
Кусаньем губ хотел солить я
твои мгновения соитья.
 
 
Засуетилась кровь в аортах,
готовя почву для аборта,
и бег дыханья твоего,
и стон от раны боевой
 
 
являлись первозданным действом,
отвергнутым святым семейством.
 
 
Не уподоблюсь, хоть умри я,
возвышенным мечтам. Не в счёт
святая девушка Мария,
что первенца внутри несёт.
 

 
Живёшь и не знаешь, что счастлив,
и осени вторишь нытьём.
Науке любви научась ли
иль просто поверив – адьё!
 
 
Давайте без стрел и без яблок,
а лучше всего и без слов,
и так уже сердце, как зяблик,
трепещет при виде трусов.
 
 
Хотите – в одежде покойтесь
и путайте, пряча лобок,
священное действие «койтус»
и подлое слово «любовь».
 
 
Все ваши потуги на похоть,
все ваши старанья страдать
во мне вызывают лишь хохот
и жажду – с Земли вас стирать.
 
 
До времени скомкав желанья,
сжигаю гнилые мосты…
Ненастные дни ожиданья,
погожие дни суеты.
 

 
Я думал, связь – нерасторжима:
так ликовала. Глядь – двулика.
Твоей неверности улика
одна, но неопровержима.
 
 
Кто слил отравленное семя
в твой плодородный перегной?
С последующими со всеми
я пожинаю перелой.
 
 
А сколько было слов о духе,
о нравственности, наконец,
и я внимал им, как юнец
внимает исповедям шлюхи.
 
 
Я понял, верность для людей
недостижима, как бессмертье.
А я-то мнил, прелюбодей,
что я единственный на свете.
 
 
Но я – трагический поэт,
раз не пою надежду вновь,
и как легко, что веры нет
ни в ненависть и ни в любовь.
 

Из книги «После прошлого»
1982

 
Я знал, что без тебя мне не прожить
безбедно. Впрочем, и с тобою тоже.
И если жизнь всегда так на себя похожа,
то что же делать нам, живущим в ней? Тужить.
 
 
Не ты, как говорил я, так другая.
За руль сигая, за столом рыгая,
разлиберализирована в пух
и прах – дезодорант из паха прёт – не женский дух.
 
 
Голодным взглядом жря махру марихуаны,
она свернёт усердно самокрутку,
затянется и передаст ублюдку,
усевшемуся на пол. Он, карманы
 
 
пустые наполняя кулачками,
побесится на мир капитализма
и дальше передаст окурок. Клизма
для переда, вибратор да цветы пучками,
 
 
журнальчик голенький – владения девицы,
теологический берущей факультет.
И хочется всему мне удивиться,
но удивленья почему-то нет.
 
 
Я с ними на пол сел, но ниже не пойду.
И столько стен меж нами, возведённых
в ранг вездесущности, что даже их котёнок,
за хвост себя кусив, сулит беду.
 

 
Никто приблизиться не смеет —
настолько чужд, настолько чушь
мне омерзительна, что семя
моё для женщины – не куш.
 
 
Оно сливалось, как помои,
в отверстия ничтожных баб.
А я мечтал, само собою,
красавице поставить кляп.
 
 
Ничто меня не занимало,
лишь только баснословный миг,
которого мне было мало,
когда поставлен к стенке книг.
 
 
Они – пропитанные кровью
великих авторов мечты —
стояли выше суесловья
и выше похоти почти.
 
 
Реальность, как всегда, старалась
продемонстрировать ничто,
и память обо мне стиралась,
и становился я мечтой.
 
 
И вот я превратился в книгу,
фантазии к себе маня,
и женщина ласкает фигу,
другой рукой открыв меня.
 

 
Стареет морда, и морщины
поверхность исполосовали.
Роятся новые мужчины
и конкурируют словами,
 
 
мне непонятными. Девицы
шлют благовонь дезодоранта.
Чтоб черенками к ним привиться,
их аклимают в «Эльдорадо».
 
 
Их взгляд в комфорте раскалится —
и вот уже горячий кукиш.
Никак не прочитать в их лицах,
что за деньгу любовь не купишь.
 
 
Готовность их со всем стерпеться,
ну, а как следствие – слюбиться,
приводит в действие не сердце,
а лишь желание крепиться.
 
 
Года летят в самозабвенье,
и, в ожидании удачи,
лишь пресловутые мгновенья
нас от отчаянья утащат.
 

 
Рефлекторная нежность оргазма
подкупала своим непритворством.
О, мгновенный и суетный праздник,
освящённый телесным проворством.
 
 
Если ты неспособен продлиться,
то почаще тогда повторяйся,
чтобы гордость блаженства на лицах
возвышала над горестной расой,
 
 
чтобы поиски целей и смыслов
наконец-то себя осознали,
чтобы надвое вновь не разъяли
этот мир, что нам в жизни приснился.
 

 
Не попользоваться миром одному,
без тебя, любой, что телу по душе, —
вполовину мир прекрасен потому,
вдвое грустен он поэтому уже.
 
 
Ты была. Теперь не ты, а пустота.
Вспоминаю я лицо твоё с трудом.
Но тобою обрамлённая пизда
для мечты моей – гостеприимный дом.
 
 
Сколько было. А теперь лишь ничего
окружает и горланит ни о чём.
Изумительный изъян был речевой,
но и он вдруг оказался трепачом.
 
 
Что осталось? Неужели только то,
что прошло. А то, что будет, – не придёт?
Уж не знаю, и откликнется ли кто
на меня. Я не «про это», я – про то.
 

 
Мне ни холодно, ни жарко —
мне противно
с вами по музею шаркать,
зреть картины.
 
 
Вам – до лампочки искусство,
мне – до фени.
Бабий рот – вот это вкусно,
но мгновенье.
 
 
Эстетическая похоть
неуёмна,
вот идёт по залу кроха
с задом томным.
 
 
Ножки так невинно крошит
по паркету,
будто между ничегоше —
ньки и нету.
 

 
Приблизительно исполнилось желанье,
но от приблизительности – тошно.
Мы резинку пламенно жевали,
в поцелуе пламенея тоже.
 
 
Вот и есть влагалище пустое,
ждущее меня, пуская слюни.
Но единство – дело непростое,
мало ль кто куда чего засунет.
 
 
Да и снизойди оно – недолго
прогостит и бросит на съеденье
одиночеству, которое не только
вмиг тебя раскусит, но разденет.
 
 
И тогда – нагой и беззащитный,
и прикрытый лишь прозрачным слоем
теплоты живой – я молвлю злое
слово, кое бытия зачинщик.
 

 
Второй новый год без тебя,
а это ведь только начало годов
без тебя. Повстречала и ты
целых два, поступя
 
 
разумно, своё отмечтав
o счастии нашем несчастном,
и воспоминаньем нечастым
проймёшься, с другими мыча.
 
 
Пишу о тебе, как всегда.
Мечта несвершённая тлеет.
И баба мне тело лелеет не
там, и не так, и не та.
 
 
Любовью же не запастись,
хоть спать бы с красавицей спящей —
пропавшею, а не пропащей,
казалась бы жизнь позади.
 
 
Но время живёт впереди,
иду, норовя оглянуться,
и чую лишь чувства в груди,
которые в правде клянутся.
 

 
Я тебя исправно вспоминаю.
Сколько женщин впредь ни поменяю,
а тебя мне не искоренить.
Понял я: разлука – не спасенье.
Как напрасны были опасенья,
что былое мне не сохранить.
 
 
Память так старательна на службе —
помнит всё, что нужно и не нужно,
а тебя – так с головы до ног:
с головы, в которой бездна мозга,
и до ног, меж коих бездну можно
отыскать. А я уж точно мог.
 
 
Мы живём в разлуке очень прочной —
даже солнце для меня заочно,
если для тебя оно – в очах.
Таково меж нами расстоянье,
что твоё ночное раздеванье
не произойдёт в моих ночах.
 
 
По земной дуге меж нами сотни
тысяч миль – длиннее всех бессонниц.
Кто б сквозь Землю тропку устремил?
Только смерть окажет нам услугу:
мы тогда приблизимся друг к другу
по прямой – на глубину могил.
 

 
Как будто не было меж нами ничего,
как будто не были мы существом двуполым.
В твоём влагалище, как в ране ножевой,
копилась кровь. И думал я – доколем.
 
 
Твоею кровью я всё тело обагрил,
ты умирала от великих ощущений,
все впадины твои и все бугры
сравнять хотел в объятиях священных.
 
 
И вот меж нами спят слои одежд,
пространство нравственности, паралич приличий,
и, дрессированно входя в людской манеж,
два тела наших смотрятся двуличьем.
 

 
Я знаю, что ответишь ты,
хоть что спрошу – не знаю.
На коже след от красоты:
вся от морщин – резная.
 
 
Ты где-то там, пережевав
остатки поцелуя,
ждёшь продолжения забав,
у зеркала гарцуя.
 
 
И кто бы ни был наверху,
или внизу, иль сбоку,
признаешься, как на духу,
что я внутри глубоко.
 
 
И я тебя легко пойму,
на противоположной
стране Земли. Стихом пальну,
живя надеждой ложной.
 
 
Я тоже, с разными срастясь
на крупные секунды,
тобой воспитываю страсть,
чтоб ей не стать паскудной.
 

 
Это больше, чем чувство,
это наша судьба.
А вокруг нас – паскудство
и людей голытьба.
 
 
Мы старались, тянулись
к ощущениям, ввысь,
головой саданулись,
но сердцами слились.
 
 
Нашу жизнь в протоплазме
мы размножить вольны,
так серьёзны в оргазме
и на миг влюблены.
 
 
Но и миг размножался,
нашу жизнь продлевал,
только зря разбежался
и в огонь подливал.
 
 
Мы попались в разлуку,
что отшибла мозги,
и не слышно ни звука,
и не видно ни зги.
 

 
Я нашу встречу представляю,
как я себя в тебя вставляю,
и всё так точно совпадает,
и наслажденье не спадает.
 
 
И ты лежишь, раскинув ноги,
и больше мы не одиноки,
и каждый вздох, движенье снова
нам очевидны с полуслова.
 
 
Глаза от ласк не опустели,
мы будем обсуждать пастели,
тобою созданные ночью, —
во мраке вдохновенье прочно.
 
 
Ты засыпала на рассвете,
когда я просыпался. Это
меня теперь-то не рассердит,
а раньше думал – песня спета.
 
 
Теперь мне всё в тебе прекрасно,
о, как всесильно расстоянье,
расторгнувшее нас напрасно,
ведь мы остались россияне.
 
 
Вот мы проходим по проспекту,
а вот проходим по деревне,
и нету к нам ни в ком респекту,
и посылают нас к едрене…
 
 
Мы укрываемся друг другом
от неприветливого мира,
и наш огонь, сомкнувшись кругом,
сжигает нас во славу пира.
 

 
Когда ты вспомнишь (если вспомнишь) обо мне,
в креплёном будешь путешествовать вине,
 
 
кремпленом, вышедшим из моды, наготу
задёргивать тебе уже невмоготу,
 
 
лицом, краплённым пятнами огня,
ты передёргивать училась без меня.
 
 
И ты, теперь инвариантная к самцам,
подпустишь их к своим худым сосцам,
 
 
чтобы сотряс ребристый твой каркас
математически отчётливый оргазм.
 
 
И вот тогда его стальная вспышка
дно осветит у памяти-кубышки,
 
 
и ты, с глазами, слипшимися в страсти,
представишь, что со мной скрестилась на матрасе,
 
 
и веру в вечную любовь ты тем упрочишь,
коль от фантазии такой ты снова кончишь.
 

Из книги «По обе стороны оргазма»
1988

 
Мы пришли к согласию спонтанно,
без справок о месте работы и отчестве,
и перекинули мост понтонный
через реку одиночества.
 
 
Я ослом оказался меж снопами грудей,
мря от голода, не знал, к какой прильнуть.
А глаза сосков умоляли: «Будь грубей!
Руки, не кончайте на нас свой путь!»
 
 
Я бёдер её вращал полушария,
горячие полюса искал на глобусе.
И действительно, руки по телу шарили,
как при обыске.
 
 
А после любви друг с друга стаскивали,
но, чтоб сила не убегала,
извергалось семя шампанского
во влагалище бокала.
 
 
И снова – догола —
верхи и низы.
В груди-колокола
бил мой язык…
 
 
Опять встаёт вопрос,
лордовский и мужицкий,
он предельно прост:
с кем размножиться?!
 

1966

 
Пить хочу! Подхожу к крану
и наливаю в стакан воды.
Она не превращается в лёд, прежде чем в меня кануть,
не испаряется, видя, что я на неё имею виды.
 
 
Вода сделана для питья, и она не против,
и жажда зажжётся и снова остынет,
и я радуюсь, что бог мне жизнь не испортил,
заставив родиться где-то в пустыне.
 
 
Но жажды бывают разных сортов,
и водой не зальёшь огонь их,
и, только срывая губы со ртов,
можно их довести до агоний.
 
 
Рыщут с кошельками – жирными и дистрофиками,
а их с деланным безразличьем, дрожа, ждут.
И ты, пиит, не строфы копи —
в них не утопишь жажду.
 
 
И бродит по улице масса,
в руках, вместо милой девки,
трепещет знаменем мясо
на стройном скелете-древке.
 

1966

 
Радость к жизни не придаётся,
надо зубами её вырывать.
Если любовь не продаётся,
её приходится воровать.
 
 
Я – вор, оглядывающийся по сторонам,
ту ищу, что плохо лежит,
плохо – то есть одна,
одна – то есть ждущая лжи.
 
 
Конечно, лжи, а то кто ж без неё
решится расстаться с одиночеством,
кто площадь свою отдаст внаём
без слов на «л» иль посулов почестей?
 
 
Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,
давайте друг друга поедим мы,
начнём с губ – с места голого,
и, раздевшись, продолжим пир-поединок.
 
 
…Солнце, глаза фонарей выколи,
светопредставление начинай,
а то мы почему-то привыкли
лишь в мраке друг другом тела начинять.
 
 
Вот солнце ухватилось за край земли
и подтягивается на лучах всё выше и выше…
А у неё во сне волосы глаза замели,
когда я на улицу тихо вышел.
 
 
Шокирует желаний запах,
зверьё смердит из их истока.
…Мы солнце вытолкали в запад,
чтобы встречать его с востока.
 

1966

 
Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.
 
 
Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою —
дрожу. Прожил бы разве тут
без них – без мысли и без крови?
 
 
Они везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
o том, что в жизни мало тем и
только много вариаций.
 

1968

 
Чувства назрели. Трепет ноздрей.
Рот для поцелуя вскрылся.
Вскрик – будто бы у дверей
вдруг пробежала крыса.
 
 
Руки сорвали тряпья кожуру,
тело взошло над мраком ночи,
глазами за обе щёки жру
деликатесы сочные.
 
 
Грудь до отказа наполнена мясом,
всё молоко было скормлено дочери.
Любой бы мечтал заплатить в кассу
и выстоять длинную очередь.
 
 
Как ловят ушами любой звук,
вот-вот ожидая канонаду сраженья,
так она, накинув на меня сеть рук,
ловила бёдрами моё движенье.
 
 
Мы нагнетали друг в друга счастье,
чтоб бёдра её захлебнулись и стихли.
Маятник так, безустанно качаясь,
боя часов добивается лихо.
 
 
И наши куранты готовились к бою.
Теперь хоть всё истребится пусть,
суть несётся на нас с тобою.
Секунда – и нас сотрясает пульс.
 
 
Потом вылезали друг из друга
и мыслями шли своей дорогой.
Но снова я нёсся в тебя, упругий,
и в стороны разбегались ноги.
 

1968

 
Устал от женщины. Сижу,
ворочаю глазами.
Весь вечер в мысли просажу
я, козыряя дамой.
 
 
Всегда бы так – нырнув на дно,
где счастье тихо плещет,
всё время думать об одном,
но после разных женщин.
 

1968

 
В стране оргазма населенья нет,
там только есть мгновенные туристы,
и на любой вопрос в неё плывёт ответ —
ведь там запрятана у правды пристань.
 
 
Оргазм хранят в тиши, в тепле, впотьмах,
пытаясь оградить его от дел священных,
пусть голые тела в картинах и стихах,
пусть в музыке развратные крещендо —
 
 
но только пусть рабочий на посту
несёт достойно трудовую вахту.
А он мечтает: «Вахту донесу,
приду домой, поддам и бабу трахну».
 

1968

 
Прекрасно спать в горячем теле,
запутавшись средь рук и ног,
и видеть, что на самом деле
достичь желаемого смог.
 
 
И луч звезды в окно свисает,
пронзив колечки у висков.
Пусть надо мной во тьме сияет
созвездие её сосков.
 

1969

 
Чуть сыт – уже я не поэт,
чуть голоден – я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.
 
 
И спросит женщина в соку:
«Зачем стучишься в двери?»
И вот, пока я не солгу,
она мне не поверит.
 
 
Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
мы научились забывать,
чтоб всё казалось новым.
 

1969

Pubis

 
Нет, не мираж, а истинный оазис
в награду получил мой дерзкий взгляд,
искавший не средь Африк или Азий,
а средь пустынных тел колодца клад.
 
 
Так в детстве, помню, тайно пронесёшь
в оазис взор (а только это зримо),
и как ни дивно зрелище, но всё ж
с предчувствиями не соизмеримо.
 
 
План клада лишь со временем созрел,
я стрелку в треугольнике узрел.
 

Clitoris

 
Бушующие заросли раскрыл
и на поверхности я клад увидел.
Лишь прикоснулся – слышу: трепет крыл
вспорхнувших ангелов в убогой свите
 
 
легенд и мифов, знаков и намёков
вмиг заглушился стоном Сатаны.
 
 
Бесцеремоннее б сломать не смог он
мужчин от женщин делящей стены.
 
 
Мне в женственности, в зарослях возросшей,
зачатки мужественности дороже.
 

Urethra

 
Бессилен запах благовонных мазей
пред запахом пугающе земным.
И в центре, где раскинулся оазис, —
сомнительный источник, но за ним,
 
 
совсем вплотную, столько есть услад,
что отвращенье исчезает сразу,
и втягивают ноздри аромат,
и от него мутится чистый разум.
 
 
Уже само соседство с Божеством
становится великим волшебством.
 

Labia Majora

 
Никчёмна нравственность, когда мокры
ресницы полудремлющего ока.
Двойное веко вышло из игры,
и жадный взгляд скрывать теперь нет проку.
 
 
Кого ж не допускали эти створки,
когда они от грёз или руки
приоткрывались в ожиданье оргий,
а не смыкались штурму вопреки?
 
 
И лишь тогда, когда им сладко спится,
распахнуты курчавые ресницы.
 

Labia Minora

 
Прикосновения к святым местам
не происходят без благоговенья,
тем более, когда они – уста,
ловящие подвижные мгновенья.
 
 
Не оскверню уста пренебреженьем.
Они молчат, но молчаливость их
есть знак согласья перед превращеньем
в простую плоть для радостей мирских.
 
 
Но чтобы радости острее стали,
кусочки плоти видятся устами.
 

Vagina

 
Взгляд отводить – кощунство, а не скромность,
когда во весь свой глаз глядит в тебя
открытый путь. Я от него не скроюсь —
он неминуем, как сама судьба.
 
 
Не длинный путь, но долгий – суета,
но, слава богу, без томленья духа.
Так вот куда в мечтах я улетал,
как только ритм любой касался слуха.
 
 
Бросаясь трепетно в ритмичный путь,
стремлюсь в него мелодию вплеснуть.
 

Cervix

 
Я предпочтенье зрелищу отдам,
но всё-таки вступаю в состязанье,
в котором я кладу конец трудам
по созерцанью – но для осязанья.
 
 
И наступает действенное время,
а взгляд – он недостаточно упруг.
Нащупав шею, взваливаю бремя,
чтоб задышала, оживая вдруг.
 
 
И это столь недолгое дыханье
есть жизни всплеск среди существованья.
 

Perineum

 
Лицо, душа, их красота – условность
на перепутье мнений и времён.
Красиво только то, что вечно в новость
для тех, кто удивленьем умудрён.
 
 
Но перепутье – действиям ущерб —
есть место восхитительных сомнений
перед двумя глазницами пещер.
Какую мне избрать для поселений?
 
 
Сомненье, что придумал Буридан,
не принесёт лишь сытому вреда.
 

Anus

 
Меня лишь суть влечёт, чья красота
уничтожает грубую брезгливость.
И если подступает краснота,
то не к щекам, забывшим про стыдливость.
 
 
Отсюда исторгается уродство,
но в плоти, всё исторгнувшей, пустой
с исторгнутым не обнаружишь сходства —
желанье наделяет красотой.
 
 
Взгляни с любовью, всем страстям в угоду,
и выход тотчас обернётся входом.
 

Nates

 
Безотносительна, ибо проста
признательность улыбки вертикальной
за необыкновенные места,
являющие грех маниакальный.
 
 
Блаженная улыбка задних мыслей
в отличие от прочих – на виду,
и драпировки, что над ней нависли,
на деле – у неё на поводу.
 
 
И первая – назад вперёдсмотрящий —
оазис предвещает, дух бодрящий.
 

Sancta Sanctorum

 
НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС
БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ.
БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ,
НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ
 
 
ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ.
ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ – КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ,
Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ.
ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА – УСЛОВНОСТЬ,
 
 
МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЁТ, ЧЬЯ КРАСОТА
БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.
 

1974